Товарищ Сердюк шел по селу в премерзком расположении духа. Прав Шульга, на сто процентов прав, и от этого еще обиднее. Но хочется ведь чего–нибудь духоподъемного, возвышенного, благородной ярости и высоких целей, как в книге про карбонариев, а не грязи, крови, перегара и тупых мечтаний о колбасе и бабах. И, самое оскорбительное, собратья–анархисты не хотели образовываться и просвещаться. Ну что им лекции читать о гелиоцентрической системе, если половина из них считает, что на луне Каин Авеля на вилы взял, а другая половина попросту на эти лекции не ходит? Наверное, еще и смеются над ним, сволочи. Я же хочу как лучше.
И Чернояров глаза продрал, медленно идет, зевает во весь рот. Далеко занесло бойца от родных Черкасс, сначала на Балтфлот, на минный тральщик, чтоб он лопнул вместе с теми минами, потом в Кронштадт, офицерье под лед спускать, потом поглядел Чернояров вокруг, селедочный хвост догрыз, да и решил перебраться, куда посытнее, может, домой заглянуть. А революционный человек Нинка почему–то не захотела с ним ехать. Ну и жуй свою осьмушку хлеба! А я чай каждый день пить буду, с цукром! Только немцы тоже жратоньки хотят, а за ними паны подтягиваются стройными колоннами. Да налетел на немцев атаман Сокол, высоко хлопчик летал, да мало – двадцать человек против дивизии германской встало. Как Чернояров до чужой хаты полз – того не помнит, только вычухался, вдове–хозяйке спасибо сказал и подался опять германцев рубать. Пересказывали люди друг другу, что по степям черное знамя полощется, анархисты гуляют, никому спуску не дают. Анархисты – так анархисты, они народ разношерстный, злой да веселый.
Лось шел, спотыкаясь о разные неровности на дороге. В голове у него возникали разнообразные способы умерщвления себе подобных. И особенно ему нравилось килевание. Всегда можно взять Крым. Или Одессу. Одесса даже ближе, а там обязательно будет стоять на рейде какое–нибудь судно. А труп можно будет выкинуть обратно в море, покормить рыбок. Да даже в Мариуполе можно было такое сделать! А Паша как чувствовал, умотал куда–то. Прогрессор развернулся и пошел обратно, лучше попроситься опять вторым номером, знакомые люди, привычное занятие, а не непонятно что. Слишком товарищ Сердюк восторженный, это плохо, такие или умирают быстро, или предают всех. Нет, в пулеметной команде оно приятнее, никто не пыжится своим образованием, ты бы грамоте людей поучил сначала, а то читаешь лекцию свою с интонацией «вы все– дураки! Один я – умный!» Рассказал бы им что интересное, Уэллса, к примеру, как люди на Луну летали. Все – аудитория навострила уши, теперь можно и всякие научные вещи излагать.
Тачанка стоит, Опанас чалую запрягает, серая уже запряжена справа, как ей и положено. Сытая, блестящая, ушами стрижет, да еще и упряжь новая, с медными бляхами. Прямо картинка, а не кобыла. Крысюк возле тачанки стоит, лентами обмотался, с Бондаренко беседует про непонятно что – ткань, рейки – они что, палатку ставить собрались? Бондаренко руками размахивает, горячится.
– Потом побалакаем, – Крысюк почесал чалой холку, махнул рукой прогрессору – мол, шо ты стал, як засватанный, давай лезь, одного тебя ждем.
Лось, с улыбкой до ушей, влез на свое законное место в три секунды.
– Чего он от тебя хотел?
– Чи я не знаю, где взять авиационный мотор? Я шо, братья Райт?
Лось только удивился – казалось бы, село необразованное, махновский пулеметчик, а соображает. Да и Бондаренко тоже на высокообразованного человека не выглядел – здоровенный пехотинец, в форме без опознавательных знаков. А додумался!
А кто это за нами несется, аж шапку потерял? Точнее, каску, а еще точнее – стальной подшлемник. Черт. Вот только Шульги и не хватало. Чего он за нами таскается? Может, он шпион? Работает на какого–нибудь Сокиру–Яхонтова, а мы и не знаем. Но зачем шпиону крутиться около рядового состава? Шульга тем временем поравнялся с тачанкой, буланый под ним при виде кобылы навострил уши.
– От як это называется? – Шульга матюкнулся.
Опанас выпучил подозрительно невинные глаза.
– Збруя.
– Моя сбруя, та и на моей кобыле. От як это называется? – Шульга врезал буланому кулаком между ушей, чтоб успокоился.
– Конокрадство? – выскалил зубы Крысюк.
– Та я ж оддам! Бачу– така товста коняка спыть, – ездовой жалобно смотрел в степь.
Шульга только хмыкнул.
– А то чей? – Опанас зыркнул на буланого, ничего так жеребец, даже на якогось чистокровного похож, если издали смотреть да против солнца.
– Черноярова, – Шульга все–таки развернул жеребца в противоположную сторону,
показал ездовому кулак и значительно медленнее поехал обратно.
Тачанка куда–то ехала, и все думали о своем – Опанас – о будущей теще, чтоб ей лопнуть, и то ей не так, и се ей не так, и даже подарок не пригодился, но теща – это полбеды, а вся беда в том, что Маруся – послушная дочь, мама сказала – «нет!», она и согласилась. Ото надо было жизнью рисковать, перед хлопцами позориться? Да лучше пулю в брюхо, хоть не так обидно.
Прогрессор в который раз пытался прикинуть возможные варианты развития событий при данном раскладе. Получалось один другого хуже. Победа белогвардейцев была вполне реальной вероятностью, но из мечты это стало кошмаром. Одна надежда на Петлюру. Если у него в армии хотя бы треть таких, как Шульга, то шанс есть, если там больше наивных сопляков – то можно сразу копать себе могилу и посадить калину в изголовье.
Крысюк пытался понять – откуда же принесли черти тих двох? Не, они–то люди нормальные, но шось недоговаривают, и очень сильно. Вот примерно как доктор Москаленку, по поводу его ноги. Резали–резали, резали–резали, а не помогает, гниет нога себе, аж гай шумит. Он и помер от той гангрены.
Лось пошарил по карманам и понял, что забыл кисет. Вот так всегда. И даже
покурить не получается, потому что Крысюк с доброго дива смотрит на него волком. Что это с ним?
– А куда мы собрались? – своевременный вопрос, ничего не скажешь.
– Отуда, – ездовой показал кнутом куда–то вперед, – панычи вроде на Луганск нацелились.
Прогрессор промолчал. Ему внезапно захотелось жить. Пусть даже плохо, холодно, некомфортно – но жить! А три человека, один пулемет, наган, два кольта, и австрияцкий карабин, который Лось выиграл у Илька–галичанина в карты, хороший карабин, – это не армия и даже не взвод.
Откуда–то слева показались всадники. Человек сорок, не меньше. Крысюк припал к пулемету, потом убрал руки с гашеток. Свои. Чернояров. Опанас придержал коней. Передний всадник, наоборот, несся, как угорелый, буланой стелился по траве. Зрелище, конечно, красивое, только ж ты коня вымотаешь раньше времени, то ж не мотор на пароходе.
– Мир вашей хате! – Чернояров поравнялся с тачанкой, протянул руку Крысюку.
Прогрессор в который раз задумался, с какой стати человек, пусть даже и матрос с Балтфлота, в начале двадцатого века, ходит с длинным чубом на бритой башке. Хотя – удобно, никаких тебе вшей.
– То подбираемся до них, смотрим и тикаем. Вы, если шо, прикрываете.
План был рискованным, сорок человек – это не так и много, им двух–трех залпов шрапнелью хватит, и если вернется хоть один – это уже удача. Крысюк машинально свернул самокрутку, чиркнул спичкой о щиток максима, затянулся. Устю вдовой оставлять не хотелось, дома сплошная контра. Второй номер тоже скис, в десятый раз за воротник хватается, будто его та черкеска душит.
– Та не дрейфь, тебя сразу застрелят.
Конные растянулись цепью, тачанка плелась в хвосте отряда и времени на размышления уже не оставалось.
Вдалеке показались клубы пыли, видать, маршируют. А может, это и не кадеты. Не, уже сквозь бинокль погоны видать. Сколько ж вас на наши головы! И гаубица сзади едет, волами запряженная, не хуже нашей пушки. Мать вашу, часть сюда сворачивает! Семенов понял правильно и дал своей трофейной, донской породы, кобыле шпоры, пока его еще не разглядели. Чернояров заулыбался, выдрал маузер из кобуры. Помирать – так с компанией!
Паша уже привык к ночному существованию. Тем более, солдат не зря куда–то гоняли – части красных устроили наглый рейд по сытым белогвардейским тылам. На этот раз атаку удалось отбить. Ходили слухи, что Рачье–Собачьей командует какой–то Думенко. Или Дыбенко. И вот тут Паша задумался. Конечно, Глина – не энциклопедия, он даже читать не умеет, но про Буденного и Первую Конную он никогда не слышал. И про Ворошилова – тоже. Хуже того, грамотный человек и сторож морга Матвеев тоже ничего такого не знал. Петлюровец в красных командирах не разбирался, с него хватало Тютюнника и сотника Якерсона. Устим почесал в затылке и сказал, шо чув на базаре, шо краснюками на коняках командует Миронов, но про Буденного тоже ничего сказать не мог.
Что–то не сходится. Паша не хотел думать об этом, но мысли ходили по кругу. А в землянке нельзя сидеть вечно, надо резать Остапчука. Он – дядя серьезный, с кольтом ходит, собаку сторожевую завел, то тебе не Митенька. Зато как эту гимназическую заразу извели – просто песня. Олеся записку написала, с просьбой о свидании, вечером, на углу Морской. Он и повелся. А там Глина его шилом в печень – чвак! А помойка рядышком, там же и прикопали. Но все же – что не сходится? Ой нет. Самообман – штука не вечная. Прогрессор вспомнил ту книжку, после которой он забросил читать художественную литературу лет на десять, испугался сильно – там один тип выиграл какую–то гадость в лотерею и не мог из–за этого попасть домой, его носило по параллельным мирам. Похоже – а не то. Похоже – а не там. Лось еще что–то тогда говорил, что может не надо? И надо было его послушать, а не закупать автоматы через ту сволочь.
И все–таки, как достать Остапчука? На записку он не купится, живет почти в центре, собака злая. Поджечь дом? Это сказать легко. Гранату в окно кинуть? – Гранат нет. Самим взрывчатку сделать? – Так это знать надо, что с чем мешать, а то будет, как с тем химиком в анекдоте, да и реактивов нет, или из чего там эсерюги–террорюги свои бомбы делали. Из размышлений прогрессора выдернул Матвеев. От Паши требовалось держать гуртового. Только зачем? Рука у петлюровца выглядела отвратительно, пальцы в запекшейся крови, но вроде бы целые, сгибает–разгибает свободно. А вот ногти на пальцах отсутствовали, белые постарались. Матвеев наболтал что–то в кружке. На вид – вода, кипяченая, правда. Это ж не больно, хотя лучше бы спиртом или хоть самогоном промыть. Но петлюровец от попадания этой самой воды на палец заматерился не своим голосом и матерился, пока Матвеев не закончил промывать.
– А де соль? – Устим задумчиво смотрел в пустой коробок. Две панских чайных ложки ведь влезло. То ж не сахар, за раз не съешь. Глина цапнул освободившуюся кружку, зачерпнул воды из кастрюли, хлебнул, обалдело сплюнул.
– Шось вода солона.
Паша сопоставил то, что кружка была одна, реакцию гуртового – и его передернуло. Нет, надо где–то взять самогона, а то такое лечение больше на пытку смахивает.
Устим грыз горбушку, Глина и петлюровец отсыпались в запас, залетевшая муха жалобно жужжала. Опять приходилось думать – если красные город возьмут, то как тогда быть? Паша попытался изловить мерзкое насекомое, не вставая с насиженного места. Похоже, что и при победе красных ничего не светило – Глина – вроде бы анархист, петлюровец – с ним и так все ясно, он рассказал про двух комбедовцев так, что прогрессора чуть не стошнило. Вот Матвеев про свои политические взгляды молчит, а Устим – нечто такое, про что Паша и не слышал – боротьбист. Но тоже РККА не любит. Между молотом и наковальней, короче говоря. И довольный жизнью предатель настроения тоже не улучшает. Стоп, стоп – а если натравить на Остапчука белую контрразведку? Как же он будет медленно, мучительно подыхать!
Вечерело. Над балкой кружились вороны и осторожно подбирались к свежим трупам одичавшие собаки. Между убитыми бродили остатки людей товарища Сердюка. Сам горе–командир уже никуда не спешил и ничего ни от кого не хотел. Браунинг надежный пистолет, браунинг надежный пистолет! А хренушки. Осечка, в самый неудобный момент, – и высокоумные мозги товарища Сердюка украшают старый кривой тополь, а Кац шарит у мертвеца по карманам в поисках чего–нибудь нужного. О, перевязочный пакет! Сгодится! И Шульга ходит, живых ищет. Может, кто контуженный, или сознание потерял. Шкода хлопцев, и Чернояров добрый боец был, пока не порубили. Так хоть не одни лежат – Кац поднял фуражку с малиновым околышем, отряхнул, надел. Был Дроздовский славный полк – а теперь питательное молодое мяско для разных бессловесных тварей. Илько на пушку трофейную уставился влюбленным взглядом.
И тачанка стоит, с лозунгами пакостными. Кони убитые, ездовой клубком скрутился. У максима кожух пробит. Твою ж мать! Крысюк в узле шматок полотна нашел, на бинты. Второй номер ездового трясет. Жалко малого, добре с конями управлялся, и смерть ему легкая досталась – шею прошило. Да второй номер это и сам уже понял – отпустил убитого да смотрит злобно, будто то Шульга по ним палил. Хлопчики, если б я по вам стрелял – все б на том свете были. От белый корчится, кишки обратно в живот запихивает. Ярошенко человек добрый, дорезал. Чернояров ползти пытается, живучий какой. Тихо, тихо. Ярошенко тоже мертвецов обыскивает, снял с кого–то модные шпоры, себе на постолы прицепил. Смехота, да и только. Ой, а контрик–то живой, контузило. Вот и на вечер будет развлечение.
Лось лежал на чужой кровати, слушал шуршание чужих тараканов в душной темноте, и думал. Жаль было убитых и Опанаса жаль. Только кого именно – людей, которым бы еще жить да жить, или махновцев? И если Лось жалел именно людей, то почему тогда он не заступился за пленника? Тоже был молодой, тоже у него где–то мать есть, тоже надеется, пусть хоть покалеченный, но вернется. Но к офицерику жалости не было, даже когда труп за околицу выбросили – не было. И когда ремни с него резали, до костей мясо срезали – не было. Нас бы он тоже не щадил. Прогрессор прислушался к мерному хозяйскому храпу с печи и сопению Ярошенко с лавки, почесался и отключился, день выдался на редкость поганым.
Крысюк себя такими мыслями не терзал, подлез к жене под бок, теплая, мягкая, моя, заснул почти сразу же.
Когда утро начинается с нечеловеческого визга, то добрым это утро не назовешь. Да, у соседей режут свинью, но за что ж ее так мучить? Прогрессор заглянул в соседский хлев. Дело обстояло еще интереснее – хозяйка, с утра пораньше, натощак, по совету Прокопенко, который до войны мирно трудился ветфельдшером, решила свою свинью напоить чем–то от глистов, а то она какая–то кволая стала и плохо ест. Зато теперь орет просто прекрасно – на другом конце села слышно, Кац спросонья не то подумал, прибежал с трехлинейкой наперевес.
Осатаневшая свинья вылетела из хлева и понеслась по прямой, снеся тын с тремя глиняными горшками. Вовремя отскочивший Кац только покрутил пальцем у виска.