– Крысюк, – махновец уже устал поправлять атамана, – а надо мне до своих. Я малого научил, так что без пулеметчика не останешься. Мне от новостей про Деникина, Крысюк сглотнул, облизнулся и гораздо тише, на выдохе, докончил, – страшно дуже.
Паша новостей про Деникина не слышал, ему вполне хватало комнезамов и большевиков. Большевиков проклятущий Шульга–младший изничтожал жестоким образом, ему бы куда больше пошли клички «Лютый» или «Страшный», но гуртовой поддался воспоминаниям, припомнил родную хату и ужа за печкой, умнейшую тварь, которая даже гадила только во дворе. Вот и пристало к тощему волыняку ласковое «Вужик».
Голодный сунул левую руку под стол. Плохо. Он ест правой, а стреляет с левой, как–то у него так с детства получилось.
– Раз до своих надо, так иди, хоть и гарный ты пулеметчик.
– В спину выстрелишь, як Тарасенку? – Крысюк стоял, опустив голову.
Паше стало очень неуютно. Он не знал, за что застрелили этого Тарасенко, да и кто это был, тоже понятия не имел, но ситуация была неприятная и непонятная. Если выстрелить в Голодного сейчас, то Крысюк сможет уйти, но вокруг – именно что дружки Голодного, вся банда, все два десятка и прикормленная кем–то собака с хвостом бубликом.
Голодный выудил из кармана нечто, похожее на засопливленный носовой платок из белого полотна.
– Не в спину, в грудь я ему стрелял. Он чекистом был, чуть нас всех на луну не отправил. Ты ж грамотный, от и почитай, шо тут написано, – атаман подвинул в сторону полумисок с капустой и расстелил кусок полотна.
Паша вчитался в блекло–серые строчки на тряпочке. Ох ты черт! Действительно чекистское удостоверение, даже с печатью и подписью неразборчивой. Крысюк тихо матюкнулся.
– Это ж повезло, что на их засаду Макогон выскочил, иначе мы б все там и легли.
Голодный плеснул себе самогонки в кружку, медленно выпил.
– Та вы себе идите, еще може и на поезд успеете. Но я б до вашего ведьмака и близко бы не подошел. Его ж свинец не берет, пули облетают.
Крысюк только фыркнул. Про Голодного тоже много всякой брехни ходит, так он же не перекидается в волка куцохвостого с пятницы на субботу.
Едет поезд, вагоны старые, стекла давно вышибли, обивка с лавок к растакой маме срезана, на полу лузга лежит да тараканы с мышами воюют. А народу в поезде – втрое больше, чем до первой войны с германцем было – кто в тамбур втиснулся, с узлом своим в три обхвата, а кто и на крыше вагонной развалился, ноги свесил, обзор загораживает. На крыше хорошо, кури, сколько хочешь, воздух опять же, посвежее будет. Спекулянтам хорошо – от красных ушли, в поезд пролезли, от грабителей откупились. И пассажирам хорошо – живые, да у их благородий жратва не по карточкам, да культурное общение, да в театре «Купеческую дочку» ставят, а не эту футуристически–революционную гадость.
Только чем ближе поезд к фронту белогвардейскому, тем Крысюк мрачнее. Да и у прогрессора оптимизма поубавилось, после висельника на станции, с табличкой «махновский бандит» на шее. Пора бы уже и расставаться с почти уютным купе, а то еще будут добровольцы документы проверять или мобилизуют, чего доброго. А после всех нынешних безобразий Паша к золотым погонам как–то не стремился.
Крысюк попросту пролез в тамбур и выскочил за станцией, вернее, грохнулся под откос. И ладно б сам, а то еще и не дал человеку огурец доесть, за рукав с собой сдернул.
План был такой – тихонько, по балкам, по ярам, не попадаясь на глаза
разным там личностям – добраться под драное–латанное черное знамя. Только вот из оружия – два нагана, и еще бритва опасная тупая. И из транспорта – только одиннадцатый номер, то есть ноги собственные, а сапоги–то каши просят, чуть не плачут. А продовольствия – только кусок огурца, шкурочка сала, и четвертушка паляницы. У прогрессора чесался язык задать Крысюку один простой вопрос. Но махновец шел куда–то вперед, будто трактор на поле, и шел быстро.
Уже и стемнело, уже и комары пищат, на потные шеи с удовольствием садятся, а не видно никакого жилья, и дымом если и тянет, так только от самокрутки, а едой ниоткуда не пахнет, а от шкурочки сала только воспоминание осталось, нежное и сладостное, как первая любовь.
Да не слышно свиста лихого, не фыркают кони гривастые, и темно ночью в степи. Попрятались повстанцы по хатам или в раю золотые галушки едят? И дождь себе пошел, недаром весь день парило. Переночевать бы под крышей, да в селе белые стоят, возле хаты – вишня, на вишне – висельник зубы скалит, дождь с него кровь смыл, у сарая еще двое лежат, не пожалела контра на них патронов. Хлопцы, чьи вы будете? Нет от мертвецов ответа. И упырем из страшной сказки скребется Крысюк в чье–то окно.
Еле тлеет каганец, почти не слышно разговора, да и на отшибе хата, редко в ней гости бывают. И впрямь дело плохо – разбит повстанческий отряд, кого в плен взяли, те уже под дождем лежат, а других волки с собаками доедают. Ни пулемета, ни тачанки, ни товарищей. На вишне – Матвеев, не пригодился ему французский учебник, возле сарая– Бондаренко и Ярошенко стынут. За околицей – еще трое, полуобглоданные. Молчит Крысюк, то ли ждет чего–то, то ли его попросту в теплой хате разморило, спит себе сидя. А прогрессору страх к горлу подкатывает, как же так – почти сотня в том отряде была! И жену жалко, хоть и не удалась у Паши семейная жизнь.
И снова вылезать под яростный летний дождь прогрессору очень не хотелось, но в степи все–таки безопаснее, по селу патрули ходят, а отбиваться – ни патронов нет, ни сил. Крысюк уверенно лез по каким–то ярам и балкам, иногда поскальзываясь и тихо матюкая погоду.
Из темноты вдруг прозвучало:
– Пугу–пугу?
– Козак з Лугу, – неожиданно ответил Крысюк.
Прогрессор только плечами пожал. Но ответ был правильным, за зарослями была Гайдамацкая Балка, убежище всех местных партизан, или разбойников, или просто лихих людей, независимо от эпохи на дворе. И сейчас тут мерз и мок потрепанный–пострелянный отряд Шульги. Василенко шморгнул и без того сопливым носом, опять затаился в кустах, прикрыв полой куртки винтовку. Остальные повстанцы сбились в кучу и втихаря грелись самогоном. Ну не горят спички по такой погоде, а связной хоть и есть, но рискованно слишком часто его использовать – во–первых, контра может заметить, а, во–вторых, ни одна мать ребенка в такую погоду из дома не выпустит.
Но для новоприбывших нашелся кусок колбасы и добрый глоток самогона, каждому. Потери были не большими по количеству, но ощутимыми по качеству – ни Татарчука, ни Шульги, може, он ще вычухается, ни пушки, к пулемету – аж одна лента, ни Лизаветы– сей скорбный факт испохабил Кайданову все мечты, ни даже Наводнюка – партизаньте теперь на пустой желудок. Да и Крысючки было не видно. А нервный муж, вместо того, чтобы расспрашивать, куда ж делась его благоверная, немедленно полез к пулемету. А то знаем мы этих очкариков–студентов, они даже мясорубку скрутят.
Дождь постепенно стихал, да и положение на фронте не казалось таким уж страшным. Тех, шестерых – шкода, и даже Павлюка шкода. Думал Павлюк штаб подорвать золотопогонникам – а нарвались на подкрепление. И хорошо еще, что пленники не сдали остальных. Из кустов, с другой стороны лагеря вылез Деркач, мокрый и злой. Еще бы, по такой погоде парусиновые туфли – не самая подходящая обувь. И не зря мокнут повстанцы: кому – Бердянск гарнизоном держать, атаки отбивать, фонари контрой украшать, а кому – не давать, чтоб те атаки успешными были, саботажем заниматься, обозы перехватывать, пропаганду вести.
Жарко в степи, ох и жарко, да не солнце с неба печет, не засуха траву выжгла, и не гром летний грохочет. Зреют по селам на сливах да яблонях плоды диковинные, только воронам на поживу. Плач великий по хатам стоит. Кони оседланные к тынам привязаны. Тяжко. Страшно. Пшеница выше человеческого роста поднялась, на крови вымахала. Ветер только ее колышет, а не жнец с серпом да косой.
Хоть и прибавилось людей у Кайданова, да толку от них маловато. Молодичка, с возом, коровой, да тремя детьми малыми. А если Василенко не перестанет к ней шастать по ночам, то детей у молодой вдовы будет четверо или пятеро. А если б те дети по ночам не пищали, совсем бы хорошо было. А головой об колесо – якось не по людски выходит, разве ж те малые виноваты, что малые еще?
За возом – тачанка едет, краска на солнце выцвела, надо б лозунг подновить, когда время свободное будет, лошадьми Васыль правит, свистит себе чего–то веселое, храбрится, на войне в первый раз, а опозориться перед остальными не хочется. За спиной пулеметная команда греется, черные, чубатые, страшные.
Лось еще раз пригляделся к непонятному, бережно замотанному в куртку, квадратному ящичку, который притащил с собой новобранец. На привале и посмотрим, но прогрессор хорошо помнил, как бережно смахивал пыль с почти такого же ящика, в далеком и сопливом детстве. Баян – инструмент деликатный, от тряски еще кнопки повылетают. Вот будет свободное время – гульнем! А то чего–то хлопцы скисли. Да и разведки долго нет – может, не стоило Пашу посылать? Так Палий тоже не железный, двое суток на ногах, какой из него сейчас разведчик? Крысюк – тоже фигура ценная, единственный хороший пулеметчик в отряде. А какой план в голове у Кайданова – это никому неизвестно. А с контрой надо что–то делать, масштабное и болезненное. И если бы не вчерашний бой, то было бы гораздо легче жить – налетели на каких–то упертых кадетов, с грамотным командиром, еле отбились, да еще и Мирошниченко застрелили, а хоть он и скотиной был, но теперь Крысюка надо беречь, как бабушкину хрустальную конфетницу. Да еще и у Паши образовались семейные проблемы – его супружница, юнкер в юбке, тихо и подло перешла на сторону своих. Да, Сотников– это не марципан с ореховой начинкой, да, белые пока в силе, но человек ведь тебя от расстрела спас, и вообще не курит, не пьет, в азартные игры не играет и моет ноги по вторникам. И променять на какого–нибудь полудурка с золотыми погонами – это неумно. Лось выудил из кармана штанов коробочку, открыл, поглядел на цепочку. Крысюк откуда–то взял гарнитур – золотые серьги и цепочку. Серьги замечательно подошли к ушам Крысючки, а вот цепочка была рассчитана на худосочную дворянскую шею, а не на широкую крестьянскую. И Крысюк нагло выменял у прогрессора за одну золотую цепочку три хорошие немецкие гранаты. Надо бы заскочить к тестю, порадовать жену обновкой. Если, конечно, они еще живые.
Лось поежился, несмотря на жару – ему все же удалось поразить хроноаборигенов своим багажом художественной литературы. Как они вчера сидели, будто примерные ученики за партами. Только достучались до них не высоконравственные истории о прогрессе и гуманизме, а Амброз Бирс, со своими мертвыми солдатами и кровавыми ошметками в углу разрушенного дома. Когда прогрессор замолчал, впервые, за все попытки пересказать что–нибудь из будущего, никто не огрызнулся, мол, брехать мы все можем, только такого не бывает, як ты кажешь.
Тачанка резко накренилась налево, встала, кони зафыркали, а ездовой неумело матюкнулся. Приехали! А вот там и колесо наше лежит, левое заднее, с оси соскочило, что ли. В чистом поле, мать твою так и перетак! До ближайшего села – дня три езды, белые скачут, как вши по лысой голове. Вот прям сейчас налетят да порубают в нежный мясной фарш. От головы колонны отделился всадник на гнедом, куцохвостом дончаке. Синяя рубашка, гнедой конь – мало нам поломки, еще и Кушнир! Бывший кавалерист из Изюмского полка, горделивый, наглый, самоуверенный, презирающий любой другой род войск.
– Шо, селюки? Доездились.
Ездовой съежился, надеясь, что его не ударят нагайкой со всей дури. Крысюк медленно поднял голову.
– Тут тебе синематограф?
Кушнир сидел себе в седле, все также играя нагайкой.
Крысюк слез, заглянул под тачанку. Если б то колесо слетело, так можно б было за десять минут управиться, а так – пулемет на вьюк, вещи в скатку, скатку на плечо – ось сломалась, без кузнеца не починишь.
– Распрягаем коней.
Прогрессор поспешно забычковал самокрутку. Опять ногу сведет, опять трястись на чалой, в жестком седле вместо относительно плавного хода и мягкой подушечки под задом. И не покуришь в свое удовольствие. И разведки чего–то долго нет, может, в селе крупное соединение белых? Лось уже машинально ткнул чалую кулаком в брюхо, а то взяла моду надуваться.
Солнце медленно сползало к западу. Ездовой вел в поводу каурую, навьюченную пулеметом и дергался от каждого шороха. Комары жалобно попискивали, кружась над людьми. Кушнир сбивал слепней нагайкой, на радость своему куцохвостому коню. Палий соизволил продрать глазыньки, слез с воза, поехал к командиру, то ли за указаниями, то ли за казаном, привал уже скоро, надо кулеш варить, если есть из чего.
Ага, вот Деркач едет, разведка вернулась. И с хорошими новостями – пока мы с господчиками рубились, Черноус обоз выпотрошил и в селе закрепился. Можно будет отдохнуть, навернуть миску куриной лапши, починить или прикупить тачанку. Отряд прибавил ход – у Черноуса бойцов под две сотни, если что, так отгавкаемся. Деркач затянул, что в голову пришло, старую–престарую песню, про такого же атамана, что панов жег да солдат царских рубал в грязь. Даже волы пошли быстрее, в надежде на уютный хлев.
Гулянка в ставке Черноуса изрядная – гармошку за три версты до села слышно. И часовых на околицах выставлено, прям як в армии. Везет же некоторым волостным писарям! Интересно, что в обозе было на этот раз – консервы или «колокольчики», которые просто созданы для растопки печи ранним пушисто–розовым утром? Уже и жареным тянет – мясом–шкварками, а не луком. Все, добрались. Не просто так в селе ночью катавасия, не только вещами белогвардейским разжились – Черноус еще и дочку свою замуж выдал. Парочка вышла – хоть в кунсткамеру – дочка кривоногая, аж под юбкой видать, а муж ее новоиспеченный – рябой, глянуть страшно, зато живучий да везучий, раз не ослеп. Вот и гуляет вся банда, кто не на посту да не в разведке, вот и пляшет среди улицы, аж искры из–под сапог летят, какой–то морячок в новой английской шинели, погоны с той шинели с мясом выдраны, а на груди шинель чужой кровью вымазана.
Выспаться, сняв сапоги, да на постели без клопов – это ли не квинтэссенция рая? Лось блаженно потянулся, привычно нащупал под подушкой наган. Да, вчера было весело. Самогонки для свадьбы выгнали столько, что трезвым остался разве что сторожевой пес. Еще вроде бы консервами закусывали трофейными – на столе банка стоит, пустая, с остатками масла. Еще б вспомнить, что в том масле плавало, совсем бы хорошо было. А надпись на банке, латинскими буквами, была слишком похожа на французский. Прогрессор тяжело вздохнул – почему именно ему достался этот деликатес? Почему все, как нормальные люди, закусывали тушенкой или там холодцом, а ему пришлось закусывать лягушачьими лапками в собственном соку? А теперь главное – никому не ляпнуть, что в банке было.
С улицы было слышно ругань на тему сенокоса и разных там помощников, шоб их об землю да с размаху. Да, когда Паша пытался что–то делать руками, получалось очень странно. Хотел местным помочь, сена накосить – и накосил, только косу сломал в процессе. А хорошо летом на свежем воздухе покурить, да еще и после сытного завтрака. Прогрессор лениво любовался цветами возле хаты, пытаясь вспомнить, как же они называются, оранжевые такие цветы, еще вроде бы они лечебные. Тихо, тепло, куры кудахчут, прямо идиллия.
Хлопцы потихоньку на улицу выходят, по селу бродят, глядят, что да как. Кайданов – к Черноусу пошел, допивать самогонку и в обстановку вникать. Крысюк и Деркач – нашли себе занятие, молотить помогают, один цепом машет, второй снопы тягает. Ну нет у солдатки ни молотилки, ни мужа, зато урожай хороший вырос, и перезимовать хватит, и в следующем году поле засеять.
Только на яблоне флаг черный развевается, с черепом, косой и надписью «Смерть усем буржуям!», только у людей за плечами винтовки висят, только нет той войне конца и края – Петлюра с красными сцепился, по лесам гуляет тридцать восемь атаманов, у каждого своя политическая программа, по степям – вдвое больше, да и в плавнях не только сомы плещутся вечерами. Возле Одессы тоже анархисты с белыми схлестнулись, только не махновцы, а какие–то другие. И такие ж те анархисты неуловимые, что только диву даешься – телеграф испортили, рельсы взорвали – а никаких зацепок. А еще такое рассказывали, что Деникин Шкуро не то застрелил, не то повесил. Вроде и брехня, а что–то нету Волчьей Сотни. Палий аж загрустил по этому поводу – он себе волчий хвост хотел, а ни одного ихнего бунчука не видать. Хоть на охоту иди.
Вот и Могилин, на крыльце сидит, винтовку–трехлинейку в обрез превращает, по огрызку ствола напильником водит, и самокрутку смолит. Возле него этот, из новеньких стоит. Очерет или как там его? Да, точно он, пиджак черный, как у гробовщика, и цепочка латунная по пузу вьется, правда, часы на ней не работают, остановились на без пятнадцати четыре, и стекла нет. Зато выглядит человек импозантно, в память о былых временах. Не так давно Очерет командовал двумя десятками веселых хлопцев. Но после боя с крупным кавалерийским отрядом хлопцы переселились в лучший мир, а сам горе–атаман пошел к махновцам. А вот и наш похмелившийся командир. И, кажется, с хорошими новостями.