Стоял сухой и жаркий июль 1945 года. Великие события потрясали мир. Давно отзвучали победные салюты, а в воздухе, казалось, все еще были разлиты радость и ликование.
Нина и Таня попали в первую очередь демобилизуемых и известили об этом Прохора Матвеевича и Алексея.
Алексей заранее списался с Ниной, что лучше было бы встретиться с ней в Ростове, в доме отца, а потом уже ехать к нему на новое местожительство.
Мысль встретиться с Ниной в Ростове понравилась всем — отцу, Тане и особенно Нине. Она ответила, что сбывается ее мечта, что она счастлива и ждет не дождется той минуты, когда увидит его и Лешку, которого уже называла своим сыном.
И вот Алексей, получив десятидневный отпуск для устройства домашних дел, выехал в Ростов. С дороги он послал телеграмму отцу и Павлу, чтобы тот приехал в назначенный день повидаться с ним.
Таня и Нина накануне тоже выехали из Берлина домой. Таким образом, все должны были съехаться в дом отца. Не хватало только Виктора; его полк в это время был переброшен на Дальний Восток, на маньчжурскую границу. Валя Якутова все еще служила в госпитале, расположенном в одном из городов восточной Германии. Она переписывалась теперь со всей волгинской семьей и сообщала, что их госпиталь будет свернут неизвестно когда, что она очень тоскует по Виктору и хлопочет о своем увольнении из армии.
Приехав в Ростов в полдень и не застав отца дома, Алексей помчался на фабрику. Отец встретил его в скверике радостными восклицаниями.
— А я уже телеграмму от Танюшки получил. Завтра должны прибыть. Ведь вот хорошо как образовалось. И Павлуша должен быть.
— Полный парад победителей. — весело засмеялся Алексей. — Только Витьки не будет, жалко.
Старик пожурил сына, погрозив пальцем:
— А ты, Алешка, скрытный. Секретов и отцу не выдаешь. Что же это ты? Мамашу отыскал сыну и молчишь? Она мне письма, приветы, а я ничего не знаю. Нехорошо, брат, нехорошо.
Алексей снисходительно улыбнулся:
— Ничего, отец. Так оно было вернее. Теперь — задача подготовить Лешу…
Прохор Матвеевич подхватил с жаром:
— Уже подготавливаем. Анфиса тут постаралась… Уж она, сынок, и так и сяк новую мать расписывает. А про Парасю — ни слова… Да он, сердечный, спрашивал, спрашивал о ней, а потом перестал — позабыл, наверное…
Алексею стало грустно: он писал Парасе в Вязну, посылал ей деньга, приглашал приехать на житье в Ростов.
Парася ответила коротким письмом, посоветовала «не быть за нее в беспокойстве», потому что все у них хорошо, а больше ей ничего не нужно. Письмо заканчивалось пожеланиями всему семейству Волгиных самого большого счастья, какое только есть на земле.
Вечером приехал Павел. Тяжело топая и шумно отдуваясь, он ввалился в комнату, схватил растерявшегося Алексея в мощные объятия, словно намереваясь задушить. Братья крякали, смеялись, приговаривая:
— Ну вот! Эх, ты!.. Вот и опять! Алешка! Какой ты!
— Павлуша! Пузанок ты мой! Ну, поздравляю. Я счастлив.
— Ну полно, полно! Кажется, все кончилось! Все, все!
— Все ли?
— А что еще?
— Ну, знаешь ли… Мало ли?
— Не каркай…
Вокруг братьев, суетливо размахивая руками, топтался Прохор Матвеевич, выкрикивал:
— Так, так его, Павлуша! Он первым из войны выскочил… Раньше всех отвоевался… Не захотел Гитлера добивать.
— Без него добили…
Алексей спросил:
— Ты видел сына, Павло?
— А как же? Я тут без тебя с ним познакомился. Занятный хлопец, Лешка, где ты? — весело позвал Павел.
Из соседней комнаты вышел Леша. Ему было уже четыре года. Он заметно вытянулся, стал стройнее, глаза и волосы его еще больше потемнели, но кожа лица, несмотря на загар, оставалась по-прежнему нежной, чуть бледноватой. Он был в рубашке, в трусиках и в сандалиях на босу ногу. Глаза его с застенчивой радостью обратились к отцу.
Алексей наклонился, обнял его.
— Ну, як, Олексий Олексович, доволен ты своим батькой? — спросил, улыбаясь, Павел.
Леша прижался к отцу.
— Ну, бачу. Все в порядке!
— Лешенька, — взволнованно сообщил Алексей. — А ведь завтра приедет твоя мама… Мама, которая никуда не уедет от тебя и всегда будет любить.
Взгляд Леши беспокойно заскользил по лицам окружающих его взрослых. В его мозгу еще теплилось слабое воспоминание о Парасе, так загадочно исчезнувшей неведомо куда. Прошел год, и черты ее сгладились в его все время развивающейся, накапливающей новые впечатления памяти. Образ матери слился в его воображении во что-то неопределенное, светлое, неясное.
— Так кто к нам завтра должен приехать? — спросил Алексей.
Леша потупился, обвел всех недоуменным взглядом, ответил:
— Завтра приедет мама… мама Нина…
— Вот молодец! — похвалил Алексей.
Павел крякнул. Тетка Анфиса вздохнула, увела мальчика в другую комнату.
— А почему бы не сказать ему правду? — спросил Павел.
Алексей задумался, потом ответил:
— Пусть окрепнет и подрастет. Стоит ли наносить такую царапину на душу ребенка? Да и не лучше ли, чтобы он был уверен, что Нина Петровна — его настоящая мать.
Вечером Алексей и Павел сидели на балконе, среди старых плошек и ящиков с высохшей повителью, и тихо разговаривали.
Сумерки уже затопляли внизу слабо освещенную улицу. Приглушенный шум докатывался из глубины города. Братья уже рассказали друг другу обо всем, чем жили в этот последний военный год. Разговор угасал, но каждому хотелось высказать еще какую-нибудь мысль, которая наиболее исчерпала бы то чувство гордости и удовлетворения, какое владело ими в ту минуту.
Павлу хотелось все время говорить о своем совхозе, о предстоящем выведении новых сортов пшеницы, о высадке виноградных чубуков, о новой конеферме, которую он основал в этом году. Алексею еще раз хотелось рассказать, как в течение полугода люди, преодолевая огромные лишения, восстановили основные сооружения новостройки и сейчас прокладывают новую, спроектированную во время войны многокилометровую трассу.
— Нелегко было, Павлуша, вначале, — после минутного молчания вновь заговорил Алексей. — Приехал я на заброшенную новостройку, увидел разор и ужаснулся: все надо строить с начала. А с чем и как? Того нет, другого не хватает. А люди не терпят, подгоняют: давай то, давай другое, ждать не можем… И вдруг откуда все взялось! Стали мы получать все прямо с заводов… И рельсы, и шпалы, и брусья, и всякое оборудование… Наряд за нарядом, вагон за вагоном. Оказалось, пока мы воевали, партия и правительство уже думали о том, что после войны понадобится.
Павел слушал брата молча и только поддакивал в знак полного с ним единомыслия. Братья, как все много пережившие люди, участники и творцы всего совершенного страной, говорили о будущем так, словно оно уже было в их руках. Они чувствовали себя полными хозяевами этого будущего, заботились о нем, болели за него душой.
Павел опять, заговорил о совхозе, о его завтрашнем дне, и все, что относилось к довоенной его жизни с ее успехами, достижениями и ошибками, упоминалось им в слегка снисходительном тоне.
— Довоенного уровня в совхозе мы достигнем скоро, в этом я уверен. Но довоенный уровень разве нас устроит? — говорил Павел. — Конечно, наш совхоз был передовой, но ошибок и стихийного подхода к земле и агротехнике у нас было немало. Стыдно даже вспомнить, Алёша, ей-богу. Взять хотя бы борьбу с засухой или животноводство; разве мы полностью решали у себя эти задачи? Земля родила — иногда меньше, иногда больше, а в общем хлеб сдавали… На хорошей технике выезжали. Тракторов да комбайнов у нас было уйма. Разбаловались мы, допускали небрежную обработку полей, недостаточно четко планировали посевную площадь. Ну, а теперь придется это дело крепенько перестраивать. Партия и правительство укажут, да и сами люди не будут довольствоваться старым. И так во всем…
— Да, шагать придется быстренько — побыстрее и пошире, чем до войны, — согласился Алексей.
Послышался шорох, дверь отворилась, и на балкон вышел Прохор Матвеевич.
— О чем вы тут совещаетесь, сынки? — спросил он.
— Вот обсуждаем, куда после войны жизнь повернуть, — живо ответил Павел.
— А куда же вы ее будете поворачивать? — присаживаясь на скамейку, спросил Прохор Матвеевич. — Этот вопрос и меня, старика, интересует. Мир-то завоевали, а для чего, скажи-ка, Алешка? Не для того же, чтоб на печке сидеть?
— Ну и батя — знает куда гнуть, — подмигнул Алексею Павел. — А для чего же, батя, мир тебе? Сиди себе и отдыхай. Бомбы-то теперь сверху не будут падать. Живи себе, работай помаленьку, вот и все.
Прохор Матвеевич насмешливо свистнул.
— Ох, и мудрец ты, Павел, политик тоже. Вот посоветовал… Ну, сынок, спасибо. Долго ли так поживешь? А про конечную цель слыхал, а? Кто коммунизм будет строить? Или подождем?
Павел от удовольствия хлопнул рукой по скамье.
— Батя, да ты ж такая голова! Алеша, ты слышишь?
— Слышу. Молодец, папа.
— А вы что думали, — полушутливо ответил старик. — Я с вас теперь буду требовать не слов, а дела. Извольте на каждый месяц давать мне рапорты, что сделали для страны. Ты, вот, обещал в этом году миллион пудов хлеба дать государству? Вот погляжу, как выполнишь.
— Выполню, батя, честное слово, выполню. Мои люди уже пятьсот тысяч пудов хлеба на элеватор вывезли. А в будущем году полтора миллиона дам.
— Ну, а дальше? Дальше что? Кроме хлеба, еще что? — допытывался старик.
Павел запнулся.
— То-то. Нечего. А ты подумай. Довоенными масштабами теперь не проживете. Вон сколько нашему народу надобно. Мы, вот, такие, и то хотим пожить. Мир-то для этого и завоевали… А пока пошли чай пить, философы…
И Прохор Матвеевич ласково потрепал Павла по широкой могучей спине.
…Наутро Алексей, Павел и Прохор Матвеевич с маленьким Лешкой с нетерпением ожидали на вокзале московский поезд.
Поглядывая на часы, Алексей нервно вышагивал по перрону. Павел, посмеиваясь, успокаивал его:
— Больше выдержки, товарищ гвардии полковник в отставке. Что с вами? Неужели вы и в бою так волновались?
— Представь, волновался, но не так, — сознался Алексей, — Не понимаю, что такое… И все он виноват, — показал он на державшегося за руку деда Лешку. — За него волнуюсь, не за себя…
— Ну, он-то, кажется, не особенно волнуется, — сказал Павел.
Алексей благодарно посматривал на отца, который все время разговаривал с Лешкой, объяснял все, что попадалось ему на глаза. Дед едва успевал отвечать на вопросы внука.
Наконец послышался шум поезда.
— В каком они вагоне? — спросил Павел, нетерпеливо поглядывая на мелькающие мимо, замедляющие ход вагоны.
— В седьмом! В седьмом! — крикнул Алексей и, подхватив на руки сына, побежал вслед за еще двигавшимся седьмым вагоном.
— Мама уже приехала? Где мама? — непрестанно спрашивал Леша.
— Да, да, сынок… Приехала… Вот мы ее сейчас увидим…
С силой прижимая к груди Лешу, словно боясь уронить его, Алексей тревожно и нетерпеливо смотрел на дверь тамбура. Он хотел, чтобы Нина увидела их сразу, обоих вместе…
Незнакомые офицеры и солдаты с тяжелыми чемоданами и сундучками выходят из вагона. Кругом шум, толкотня, давка, радостные возгласы, поцелуи. Мелькают букеты цветов, гремит рядом оркестр, колышется во всю ширину перрона алый транспарант, а на нем:
«Привет и слава победителям!».
Прохор Матвеевич переводит беспокойный взгляд от одного незнакомого лица к другому и вдруг видит стройную девушку в военной форме с серебряными медицинскими погонами на узких плечах. Знакомое и в то же время очень возмужалое лицо под сдвинутой на сторону пилоткой, ясные, иссиня-серые глаза, белые зубы, раскрытые в улыбке, на груди переливаются блеском ордена и медали…
— Танюшка! — кричит Прохор Матвеевич. — Доченька-а!
Старик сразу забывает о внуке; он жадно, выжидающе глядит в глаза дочери. А она тоже, увидев отца, падает со второй ступеньки прямо ему на руки.
С грохотом летят на перрон чемоданы, какие-то мешки, все мешается, пестрит в глазах…
— Доченька! Доченька! — все время повторяет Прохор Матвеевич. И целует, целует, захлебываясь от слез, — целует губы, щеки, волосы.
— Папа! Родной! — задыхаясь, кричит Таня. — Павлик! Алеша!
А Алексей не знает, кого же первого обнимать и целовать. Руки у него заняты Лешкой. Тот испуганно жмется к нему и не может понять, почему так шумят и волнуются взрослые.
Нина сошла со ступенек вагона и, озаряя лицо спокойной улыбкой, так согревавшей Алексея на фронте, позвала:
— Алеша!
И этот необычный, еще ни разу не слыханный им зов сразу наполнил его сердце ощущением счастья. Одной рукой он схватил чемодан Нины и тут же выпустил его, чтобы обнять ее…
— Вот мы и вместе, — проговорила Нина и, протянув к Леше руки, добавила таким спокойным, естественным голосом, словно только вчера рассталась с ним:
— Лешенька, разве ты не узнаешь свою маму? Ну, здравствуй…
Мальчик сначала с недоверием, потом с удивлением взглянул на военную форму женщины, на ее погоны. Серые, с удлиненным разрезом глаза словно притягивали его.
— Ты мама Нина? — робко спросил Леша. — Ты тоже была на войне?
— Да, сыночек, я была на войне. Теперь я навсегда приехала к тебе…
Она поцеловала мальчика и, выбравшись из толпы, опустила его на перрон. Леша смотрел на женщину снизу вверх.
Дети неспособны к анализу, но все-таки Леша, все еще помнивший Парасю, заметил что-то неладное в облике новой мамы… Но она так ласково смотрела на него и уже совала в руки какой-то пряник, что он сразу забыл свое недоумение.
Когда, выбравшись из перронной сутолоки, все вновь стали приветствовать и целовать друг друга, Нина взяла Алексея под руку, тихо сказала:
— Ты рад? Ведь это не в той обстановке, помнишь? Войны нет.
— Родная моя. Спасибо тебе, — растроганно ответил Алексей и пожал ее руку.
Тетке Анфисе и Прохору Матвеевичу казалось, что окна и двери их старого дома разом распахнулись и в них ворвался ослепляющий солнечный свет.
Прохор Матвеевич совсем растерялся и как бы ослабел от волнения. Он, как пьяный, ходил по комнатам вслед за дочерью и беспомощно, бессмысленно улыбался. Он хотел успокоиться, чем-то заняться и не мог. Возмужавшая, красивая и строгая с виду девушка в военной форме с погонами лейтенанта ходила по комнатам, переставляла вещи, убирала вместе с Ниной, и эта девушка со столькими заслугами была его дочь — Танюшка, хохотунья и баловница, которую когда-то следовало крепко держать в руках… Но теперь! Теперь уже она как будто и не хохочет попусту и смотрит на все чуть важно и разговаривает сдержанно — не так, как до войны.
«В разум вошла», — с удовлетворением думал Прохор Матвеевич. Он окружил дочь и Нину самым горячим вниманием, на каждом шагу оказывал им любовь и уважение.
— Хороша невестушка, — успел он шепнуть Алексею, когда они остались вдвоем, — С образованием женщина. Эх, не дожила мать…
Старик то грустил, то терял голову от радости. И на фабрике все подходили к нему, поздравляли с возвращением дочери.
Нина держалась в этом семейном, захватившем ее счастливом водовороте просто и скромно, как гостья. Это немного обижало Алексея, и он уже успел сказать ей об этом. На тревожные его взгляды Нина отвечала тихой улыбкой, словно хотела сказать:
«Я радуюсь потому, что радуетесь вы. Не было бы на свете вас — не было бы и моей радости».
Таня тем временем с головой ушла в свои девичьи мирные дела.
На другой же день к ней повалили знакомые и подруги, уже вернувшиеся в Ростов и продолжавшие учебу в медицинском институте. Не прошло и двух дней, Таня заявила отцу и Алексею:
— Поступаю на четвертый курс. Уже оформилась.
— Молодец! — похвалил сестру Алексей. — А где же твоя подруга? Тамара? — вспомнил вдруг он.
— Разве ты не знаешь? Помнишь старшину батальона?
— Коробко?
— Да, Коробко. Тамара его еще Орхидором прозвала. Ну, так они тоже демобилизовались. И повез ее Коробко к себе в Харьков к родным. Там такая любовь загорелась — водой не разольешь. Сама об этом мне написала.
Алексей улыбнулся:
— Вот и не знаешь, где найдешь, а где потеряешь…
Прошло два дня.
Нина и Алексей сидели у раскрытого окна. Сухой августовский ветер колыхал занавеску, шелестел в опаленных солнцем кронах акаций. Из-за Дона тянуло легкой свежестью, запахами луговых охваченных зноем трав.
Алексей и Нина разговаривали обо всем, что приходило в голову, вспоминали фронтовую жизнь, смеялись над казавшимися теперь смешными походными эпизодами. Алексей рассказывал о строящейся линии, о своих новых планах. Движимый каким-то бережным чувством к Нине, он все еще не начинал разговора о планах совместной жизни.
— Ты устала, наверное? — спросил он.
Она благодарно улыбнулась. Алексей придвинулся к ней. Нина стала бережно, по-матерински перебирать на его висках густые, с проседью, волосы. Они долго молчали.
— Все страшное теперь позади, все, все… Теперь все будет другое, новое, наше… Ты думаешь об этом? — спросила Нина.
Алексей обнял ее, и она, отвечая на его поцелуи, сказала:
— Я постараюсь быть полезной тебе в твоей работе и быть хорошей матерью твоему сыну. Я уже писала тебе об этом… И сейчас повторяю. Теперь и у меня есть жизнь. Ты помог мне найти ее.
Алексей молчал.
— Знаешь что? Я хочу пройтись по городу, — попросила Нина немного погодя.
— Идем. Ты ведь еще не знаешь Ростова.
— Недалеко, — ладно? А потом придем и будем пить чай, как бывало на фронте. Долго будем сидеть и разговаривать.
Нина надела давнишнее, сохраненное еще с довоенного времени скромное платье, туфли на высоких каблуках — и сразу стала выше, стройнее, еще больше напоминая девушку. И только неизменный наивный узелок темнорусых волос, закрученных на затылке, напоминал Алексею о ее фронтовом облике.
Они вышли из дому и неторопливо пошли вдоль улицы.
Над городом уже опускались душные сумерки. Загорались огни в окнах. Теперь уже никто не боялся света и все зажигали его всюду.
Алексей и Нина вышли на старый запущенный бульвар, разбитый еще до войны на горе, над портовыми прибрежными складами и домами.
Скамеек здесь еще не поставили, цветочные бордюры поросли лебедой и полынью. Алексей и Нина остановились над самым обрывом. По светлой воде Дона плыл пароход, оставляя широко расходящийся след. Гулкое эхо гудка раскатывалось над задонским займищем. Сухой полынный ветерок тянул из-за реки, обдувал лица Алексея и Нины.
— А хорошо тут у вас, — сказала Нина. — Какой простор!
Алексей бережно обнял ее.
— Я не сказал тебе еще, — заговорил он. — Думаю, что мы побудем здесь дня три и выедем ко мне, на строительство. — Алексей наклонился к ней, тихо добавил: — Может быть, ты хочешь еще побыть здесь, отдохнуть?
— Нет, Алеша, я хочу поскорее быть там, где твоя работа, — просто ответила Нина. — Да и мне надо работать.
Ему хотелось говорить, говорить о своих планах, о будущем. Но самых ярких прочувствованных слов, казалось, недоставало для того, что было в его душе.
— Знаешь, там очень много дела. Мы торопимся закончить новую дорогу.
— Неужели это уже мир, Алеша? — спросила Нина. — Мне не верится.
— Да, мир уже реальность, но, знаешь, тем упорнее должна быть борьба за него, — ответил Алексей. — Мы должны крепко держать его в руках. Всеми силами. Всем нашим существованием…
Нина прижалась к Алексею, заглянула в его глаза, крепко, не по-женски стиснула его руку. И Алексей с такой же отзывчивой силой ответил на ее рукопожатие.
— Как было бы хорошо, если бы никогда больше не повторилось то, что мы пережили, — тихо сказала Нина.
— Да, будем делать так, чтобы не повторилось, — ответил Алексей.
1945–1952 гг.
Конец
Георгий Филиппович Шолохов-Синявский родился в 1901 г. в с. Синявка, Ростовской области, в семье батрака. В 1915 г. окончил приходское училище.
С 1916 г. Г. Ф. Шолохов-Синявский работал на железной дороге: сначала ремонтным рабочим, потом табельщиком, а затем телеграфистом.
Первый рассказ «Преступление» напечатан в 1928 г. в ростовском журнале «На подъеме». Сборник рассказов о рыбаках «Новый причал» выпущен Азчериздатом в 1932 г., сборник «Камень у моря» — в 1934 г. Романы «Суровая путина» (1936 г.), «Далекие огни» (1939 г.), повесть «Семья Кудимовых» (1936 г.) выходили несколькими изданиями в Ростове и Москве.
С 1934 г. Г. Ф. Шолохов-Синявский член Союза советских писателей.
В 1939 г. он принят в члены КПСС.
В годы Великой Отечественной войны добровольно вступил в ряды Советской Армии, был политруком в госпитале, политруком роты; затем корреспондентом армейской газеты. Награжден медалями «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда» и «За Победу над Германией».
Тяжелый ратный труд советских воинов в дни Великой Отечественной войны отражен писателем в сборнике рассказов «Змей-Горыныч», повести «Жизнь» и романе «Волгины» (1945–1952 гг.).
В 1950 г. вышла повесть о людях одного совхоза «У кургана» («Сухая юла»).
Повесть «У кургана» издана в Чехословакии и Венгрии, роман «Волгины» — в Польше.
В настоящее время Г. Ф. Шолохов-Синявский работает над большим романом о наших современниках.
Г. Ф. Шолохов-Синявский — член Областного комитета защиты мира.