"5 и ю н я. С. садится за переработку "Шарашки". Говорит: "Мне не нравится, как я писал роман". Перед ним 2 варианта романа - из них должен родиться окончательный вариант. С. печатает 1 главу.
6 июня. С. говорит, что расстроен, что в таком виде его роман пойдет по свету ("по-юношески написан!").
22 и ю н я. С. работает сейчас над "сталинскими" главами - попробовал сразу печатать и отказался - начал заново писать.
23 и ю н я. С. закончил сегодня первую "сталинскую" главу.
24 и ю н я. С. пишет "Этюд о великой жизни". На этот раз без иронии, совсем иначе.
26 и ю л я. С. работает над новой главой: Иннокентий и Клара гуляют в наших местах. Говорит мне: "У меня все загнано в коробку, не хватает простора - он будет в этой главе".
27 и ю л я. С. после завтрака устроил велосипедную прогулку по тем местам, где гуляют Иннокентий с Кларой: деревня, церковь, кладбище, простор полей.
19 а в г у с т а. С. после поездки в Москву никак не настроится. Он пишет новую главу - Иннокентий у дяди в Калинине. Нервничает.
21 а в г у с т а. С. очень горюет, что затянулась работа над романом.
24 августа. С. кончил главу 61 (Иннокентий у дяди). Еще ему предстоит сложность в связи с переделкой прокурорских глав. Потом будет легче.
27 а в г у с т а. С. с воодушевлением заново пересоздает спор Сологдина с Рубиным. Горит! Новые находки! Образ Сологдина развивается, хоть он этого и не планировал! Говорит, что с наслаждением работает над романом. Ощущение, будто создает архитектурное сооружение - показывает руками ступеньки вверх!
30 а в г у с т а. С. пишет продолжение спора Сологдина с Рубиным".
По мере того как роман писался, он постепенно перепечатывался. Для меня, разрывавшейся между дачей и Рязанью, приемными экзаменами в институте и хозяйничаньем в Борзовке, труд этот был непосилен. И вот как-то Александр Исаевич сказал, что нашлась еще одна добровольная помощница, которая будет печатать. Но кто - уточнять не стал.
- Не надо тебе брать лишнего на душу! - сказал он. - Пусть она будет полностью законспирирована.
Считаясь с его сверхосторожностью, я не настаивала. Вскоре он поделился со мной, что новая помощница начала ему печатать, но что пока качество печати не очень хорошее. Однако через некоторое время сказал, что, кажется, дело пошло неплохо. Тем лучше!..
...Пока Александр Исаевич пишет "Круг-96", а тайная помощница, чаще получая через посредников, его перепечатывает, "Круг-87" продолжает, как и "Раковый корпус", но в меньшей степени, понемногу читаться у нас в стране.
"Глубокоуважаемый Александр Исаевич!
Прочла Ваш "Круг первый" и захотела выразить Вам чувство колоссальной благодарности и признательности. После чтения остаешься в слезах и в радости одновременно, вернее, в состоянии огромного душевного подъема. И неустанной бешеной работы мысли... (...) Вы показали, что свобода воли остается у человека, в какие бы условия он ни попал. Яркие острые моменты героизма, выбора человека между предательством и смертью часто попадают на наши страницы, особенно в произведениях о фашизме и его зверствах. Но здесь в сущности у людей как будто отнято все, даже право на героизм. Мелкие будни тюрьмы, а между тем "несравненное право самому выбирать свою смерть" осталось у этих людей. И без пафоса они делают этот выбор. И ничто не в состоянии им помешать. Прекрасен финал - этот свежий ветер, ветер ужаса, может быть, гибели, но все же это моральное освобождение, конец сытой подлости и полуподлости. И заключительные строчки о машинах, может быть, даже снижают, как-то сбивают мелким сарказмом этот возвышенный гимн человеческому духу"1.
"Уважаемый Александр Исаевич!
Я прочитал "В круге первом". Единственное впечатление, в котором горечь осталась непретворенною, окончательной, - это бессилие перед тем, что книга такого общественного и духовного горения не может дойти до широкого читателя. Потому что остальные впечатления (по существу), как бы ни были они страшны, находят пути для просветления к самой повести. Правда, это некоторое время спустя после прочтения. А первый и первые ответы души это состояние, непрекращающегося набата, при котором и думать нельзя"2.
1 Пашаева Н., 24.06.68.
2 Герцен М. Д., 26.06.68.
Следующая мысль письма, как особо важная, выделена Александром Исаевичем коричневым карандашом: "Общественно не то, что громко, не то, что исполнительно (беспредельна исполнительность подлости), а то, что мыслью, совестью, трудами рук служит соборному делу".
Автор письма продолжает: "Выпукло... доходит до меня (уверен, что и до многих) авторская мысль об исконной неискоренимой связи общественного и этического начала жизни". (Тоже подчеркнуто Александром Исаевичем коричневым. - Н. Р.)
Оценил Александр Исаевич и еще одно высказывание автора письма, пройдясь опять-таки коричневым карандашом: "У вас поразили меня необозримые возможности, казалось бы, столь старинного по внешности уклада письма".
"В художественном отношении, - продолжает автор, - поражает соединение исследовательского подхода к жизни, документальности с редкой способностью видеть основной душевный нерв каждой личности".
В конце письма - еще приписка: "...не все сказал, в том числе о бесподобном Вашем языке. Но о нем, конечно, будут писать очень много. И уже пишут (я пролистываю когда филологические журналы, очень часто встречаю цитаты из ваших опубликованных книг как примеры высокого мастерства и умелого использования богатых возможностей русской речи)".
Наряду с привычными людьми у нас появилась и новая знакомая. У нее была "Волга", которую она мастерски водила. На ней она привозила наших старых знакомых, а бывало - заодно и меня подбрасывала в Москву. Звали новую знакомую Екатериной Фердинандовной. Меня располагало к ней то случайное обстоятельство, что мы оказались ровесницами. Не раз провожала ее с букетами цветов.
- Как вы познакомились с Екатериной Фердинандовной? - спросила я нашу старую знакомую, которая раньше приезжала к нам на другой машине и с другим водителем.
- Через ее дочку, через самиздат, - ответила та.
Екатерине Фердинандовне у нас очень нравилось. Помню, мы сидели на скамье под ореховым деревом и лакомились малиной, тут же рядом срывая с веток ягоды.
- Райский уголок! - произнесла она.
Со мной Екатерина Фердинандовна была очень любезна. Дала свой адрес, телефон, приглашала заходить. Назвала фамилию: Светлова. Но воспользоваться приглашением как-то не пришлось...
Однажды я ехала с ней на ее "Волге" в Москву. Она поделилась со мной, что спешит домой: надо успеть проводить на вокзал свою дочь и внука, которые едут на юг отдыхать. Вот и еще одно совпадение: ее дочь зовут Наташей!
По отношению к Александру Исаевичу Екатерина Фердинандовна была весьма услужлива, как, впрочем, и многие другие. Однажды в багажнике ее "Волги" к нам приехал старенький холодильник, получивший отставку у Корнея Ивановича Чуковского и оказавшийся нам совсем не лишним, хотя у нас и было два подпола.
Через Екатерину Фердинандовну какой-то архитектор - поклонник Солженицына - передал ему привезенный из Африки сувенир: черная деревянная богиня с подчеркнутыми формами держит на своих руках такого же черного бога-мужчину. Она - в нерешительности. Советуется со мной: примет ли Александр Исаевич этот подарок? Принял, даже написал архитектору записку с благодарностью. Но очень скоро пожалел об этом.
На следующий день мысль об этом "божке", которого он принял, мешала ему работать. Придя к ленчу попить молока, он показал мне черновик письма архитектору с отказом от подарка. Как можно навязывать свои вкусы другим?.. "Моя жизнь - в ограничениях", - писал Александр Исаевич. Только приняв решение, что он вернет архитектору "божка", муж мой успокоился и смог нормально продолжать свою работу, как мы помним, работу над "Кругом-96".
Когда об этом решении узнала одна из приехавших к нам знакомых, то пришла в ужас: как это можно вернуть подарок? да еще специально для него привезенный из Африки! как можно так оби-деть человека?.. Она тут же предложила взять себе этого злополучного "божка", что и было сделано.
От того случая осталось раз и навсегда четко сформулированное кредо: "Всякий подарок пытается формировать нашу жизнь и сознание сторонне ей, внешне для нее, вопреки нашей воле. Вот почему я вообще их отвергаю, очень не люблю, досадую на них".
В то лето участились встречи между тремя бывшими друзьями по "Шарашке" и в то же время прообразами трех героев "Круга первого": Нержина, Рубина, Сологдина. Соответственно это были Солженицын, его друзья Лев Копелев и Дмитрий Панин. Объяснялось это не только тем, что Александр Исаевич перерабатывал "Круг", но и случайным обстоятельством: Панин получил садово-огородный участок, который по удивительному совпадению оказался всего в 13 километрах от нашего. Дмитрий Михайлович очень следил за своим здоровьем, давно уже пристрастился к науке йогов, подолгу делал всяческие упражнения. А потому нужно ли удивляться, что однажды (это было 15 июня) он прибежал к нам и практиковал это неоднократно и в дальнейшем. Он приносил мужу свои философские труды, которые они обсуждали, сидя за столиком у Истьи, где однажды я их сфотографировала. Обсуждение этих работ Панина отчасти и привело к тому, что Александр Исаевич стал заново пересоздавать спор Сологдина с Рубиным. Солженицын, в свою очередь, дает Панину по-новому написанные "сталинские" главы, которые Дмитрий Михайлович весьма одобрил.
Оказалось, что Александр Исаевич во время одной из своих велосипедных прогулок по нашим местам набрел на ту самую большую поляну, которая теперь была отдана под дачные участки учреждению, в котором работал Панин. А потому мы с мужем без труда как-то нашли и эту поляну, и сам панинский участок, оставив свою машину на 69-м километре Киевского шоссе и пробравшись туда лесом. Здесь вовсю кипела работа: возводились многочисленные домики садоводов, а некоторые были уже закончены и поблескивали свежей краской.
Дмитрий Михайлович был на участке вместе с Евгенией Ивановной. Живя в Москве на разных квартирах и даже редко там встречаясь, здесь они проводили вместе субботние и воскресные дни. Мне известно, кто подсказал Дмитрию Михайловичу мысль предложить Евгении Ивановне разделить с ним его дачный участок. Ведь он так был обязан ей! Долгие годы его лагерной жизни она неизменно поддерживала его! И сам возврат его из ссылки в Москву был выхлопотан ею! А жизнь у них не сложилась... Более всего из-за сына, который вырос без него и оказался не таким, каким бы ему хотелось... Пусть хоть здесь, на лоне природы, будет иллюзия семейной жизни!.. Евгения Ивановна надеялась, что постепенно это перестанет быть иллюзией, что доживать жизнь они будут вместе!
Что касается домика Паниных, то он походил на сарай или летнюю кухню. Шириною он был в 2 метра, которые были как раз необходимы, чтобы соорудить двухэтажные деревянные нары: внизу - для Евгении Ивановны, наверху - для Дмитрия Михайловича. Совсем как в зэковские времена! Герои "Круга", как мы помним, спали именно на двухэтажных кроватях! Внутри домика, кроме нар, мог поместиться еще только маленький стол да две табуретки. Планировалась еще веранда, но пока ее не было. Тень вблизи домика создавалась натянутой на веревки холстиной, напоминавшей паруса. Сзади этой халабуды были врыты стол и две скамьи по бокам. Здесь Панины в хорошую погоду завтракали, обедали, угощали редких гостей. Прелесть их участка была в том, что он непосредствен-но примыкал к лесу. Отдыхать или читать можно было, расположившись на раскладушке прямо в лесу.
Как было заранее между нами договорено, мы все четверо поехали на нашем "Денисе" к нам в Борзовку. (Это было 20 июля.) Евгения Ивановна была у нас тогда впервые. Наш участок за особую живописность она тут же окрестила Гайд-парком. Домик ей тоже не мог не понравиться. Пока мужчины вели серьезные разговоры, мы с Евгенией Ивановной невольно вспоминали, как вместе ждали свиданий с мужьями в разных тюрьмах, куда их привозили из марфинской "шарашки"; как ездили к "шарашке", подгадывая часы перерыва, чтобы посмотреть на них, наших мужей, через щели в заборе или с высокого шоссе, откуда хорошо была видна их волейбольная площадка... Весь тот день воспринимался нами как своеобразный эпилог к роману "В круге первом"...
А через месяц мы встретились в еще большем числе...
Весной 68-го года круто пришлось Льву Копелеву. 28 мая его сняли с работы. Он поплатился за свое поведение, которое с некоторых пор стало, с точки зрения некоторых, слишком уж независи-мым. В защиту Копелева выступил Генрих Белль. 31 мая радиостанция "Немецкая волна" передала его интервью. В этом интервью, защищая Копелева, Белль не обошел и Солженицына. Недавно посетивший Чехословакию Белль сказал примерно следующее об отношении к Солженицыну в этой стране: "В кругу пражской интеллигенции ходит слух, что в Москве готовится показательный суд над писателем Солженицыным. В Чехословакии - это один из самых любимых советских писателей. Его ставшее знаменитым Письмо было зачитано на Съезде чехословацких писателей и обусловило не в последнюю очередь реформы последующих месяцев. Неизвестно, удастся ли выпустить "Онкологическое отделение"1, не вызовет ли это гнева советского посла.
Несмотря на неоднократные приглашения, Солженицына не удалось видеть в Чехословакии, так как ему не дают выездной визы".
В этом интервью Белля как-то перемешались Копелев, Солженицын, Чехословакия. И не только перемешались, но и как-то сблизились. У мужа родилась мысль пригласить как-нибудь Льва Зино-вьевича с женой к нам на дачу. О своих конкретных планах на этот счет он писал мне в Рязань: "...25 (в воскресенье) на 9.12 и 9.242 приглашаю Льва-Раю (дальше нельзя откладывать!), повезем их к Мите, потом к нам. Я не писал о ночевке, можно поздно вечером их и отвезти, ведь нам работать..."3.
Планы эти остались в силе, хотя за период со дня написания этого письма (11 августа) и до 25-го произошли очень взволновавшие нас события, связанные с Чехословакией. На происшедшие там изменения, на проведенные реформы большое влияние оказали чешские философы и чешские писатели.