"Жена должна быть Пенелопой!" (То есть терпеливо ждать.)
Я понимаю: ждать, когда разлучают обстоятельства, которым противиться невозможно (война, тюрьма...). Но ждать, когда муж все больше нуждается в творческом одиночестве - это-то и есть настоящая пытка! Какой же может быть выход? Допустим, я уйду с работы, меня уже не будет держать в Рязани институт, но что, если и в этом случае я не смогу быть с мужем, чтобы не нарушать творческое одиночество, чтобы не сбить непрерывность его творческой работы?.. Кто может научить меня? Кто может что-нибудь посоветовать?..
В те дни я читала "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя. Я споткнулась о фразу, которую все перечитывала и перечитывала, как бы находя в ней объяснение и оправдание своим горьким раздумьям: "Иногда смущенья, беспокойство душевное и уныние бывают Божьими попущениями, насылаемыми на нас для того... чтобы придумали сделать что-нибудь такое, чего бы никак не придумали..."
Сколько лет меня мучит, что я не делаю чего-то самого главного! И вот 19 января в моем дневнике появляется запись:
"Под влиянием Гоголя, размышлений начало кристаллизоваться решение, занятие, которое должно стать для меня главным в жизни".
В самом деле! С момента признания мужа Твардовским я веду подробные дневниковые записи. Через мои руки проходит вся почта мужа, я читаю не только приходящие письма, но и все письма, которые пишет он. Наши фотоальбомы представляют собой своеобразные фотодневники. В папках множество рецензий на его книги, отклики на его письмо IV съезду писателей. А наговоренные магнитные ленты! Кто же когда-нибудь сумеет сплавить все это воедино, если не я, живой свидетель всего этого?..
С осени 1961 года я добровольно взяла на себя роль летописца. Так почему же не сделать следующего, такого естественного шага: писать мемуары?.. И не просто по памяти, а по документам! Здесь пригодится и моя некоторая "ученость". Вот чем я буду заниматься, когда оставлю институт! Как это я не понимала, что, читая о великих людях, читая их письма, была на подступах к тому, чтобы самой начать писать о писателе уникальной судьбы о своем муже?!.. Я не подумала об этом даже тогда, когда совсем недавно читала пришедшее мужу письмо от Н. Г. Снесаревой: "...я долго колебалась, прежде чем высказать еще одно желание. Может, оно покажется Вам дерзким или бессмысленным - тогда простите. Я знаю, у Вас много замыслов, только бы успеть осуществить, но было бы хорошо, если бы Вы написали романтизированную автобиографию... Ваша жизнь - такой яркий документ нашего времени, что сама просится на бумагу и рано или поздно будет написана. Только Ваш биограф, даже самый благонамеренный, допустит массу искажений, ошибок, неточностей, а неблагожелательный представит все в ином свете - и тогда цель не будет достигнута. Не говоря уже о том, что Ваш будущий биограф вряд ли будет обладать Вашим талантом. Словом, никто лучше Вас не напишет"1.
А я вот вдруг дерзаю начать писать. Даже тогда, когда и "романтизированная автобиография" уже начата: написан "Теленок", первое дополнение к нему, и, конечно же, последуют и дальше дополнения...
Поправившись и придя в институт, я сказала своему заведующему кафедрой, что хочу уходить из института. Он был в полном недоумении. Я объяснила, что потеряла интерес к работе, что мои интересы переключились на интересы мужа. Он осуждает меня. Как могла я это допустить? Ведь я пожертвовала собой!
- Вы перестанете быть Решетовской, - убеждал он меня. - На вас будет то же платье, но это будете не вы. И это - та Решетовская, о которой профессор Кобозев писал, что она талантливый научный работник?..
Но я остаюсь тверда в своем решении. Текущий учебный год должен стать последним годом моей преподавательской деятельности.
Некоторые мои друзья смущены, даже обескуражены этим моим решением. Николай Иванович Зубов пишет, что для меня, как для человека "неспокойного, мятущегося", преподавание является "обязательной упряжкой, дающей некоторую устойчивость"2. И приводит литературный пример из Диккенса. "Удивительно, как только эта лошадка не падает!" - говорит мистер Пиквик. - О, сэр, мы запрягаем ее потуже, и у повозки высокие колеса и крепкие оглобли; они не дают ей упасть".
1 Снесарева Н. Г., 20.12.68.
2 Зубов Н. И. - Решетовской Н., 11.03.69.
...А разве мое писание не гарантирует мне такие вот крепкие оглобли?..
Очень обеспокоена моим решением Сусанна Лазаревна. Жена Теуша. Когда-то она была единственным человеком, которому я доверила свои переживания весны 64-го года. Она, по-видимому, чего-то опасается.
- Прочтите "Семейное счастье" Толстого, - говорит она мне. - Нужно, чтобы у вас кончился роман.
- Боюсь, что роман с мужем у меня не кончится до конца моих дней, отвечаю я ей.
Выполняя какое-то поручение Александра Исаевича, я побывала в семье священника В.Д. Шпиллера. Совершенно для себя неожиданно я встретила там удивительное понимание с его стороны и со стороны его жены, Людмилы Сергеевны. Я, собственно, и не предполагала делиться с ними сложностями своей жизни. Но они как-то были ими угаданы. Возможно, то обстоятельство, что Александр Исаевич подавлял меня, бросалось в глаза, хотя они и видели нас вместе всего один раз. Они говорили со мной о Софье Андреевне Толстой, явно ей сочувствуя. В чем-то я все же пожаловалась на мужа.
- Он изменится, - убежденно сказал отец Всеволод.
Очень мне запомнилось сказанное мне им в тот раз: "Свобода, любовь и творческая активность - в этом человек!"
Все это у меня теперь будет!
В ту же поездку я посетила Кобозевых. Рассказала о своих намерениях. Николай Иванович все их одобрил. Он понимал, какой человек мой муж, а потому сразу понял и цену тому, чем я собиралась заняться. Я получила от него благословение бросить химию и писать мемуары. Посоветовал мне читать Ницше, Мережковского, Розанова, Вересаева и других.
Будучи в Москве, один день провела в Ленинской библиотеке. Разбирая в генеральном каталоге ящички по Л. Н. Толстому, напала на журнал "Клинический архив гениальности и одаренности". Выписала. Мне сняли два номера журнала с чужого абонемента. Значит, этот журнал читают! Хотя он и просуществовал всего лишь пять лет: с 1925 по 1930 год. Мне он показался очень интересным!
Одна почитательница моего мужа, с которой мы подружились - А. И. Яковлева, узнав о моих планах, дает мне для прочтения переписку Тургенева с артисткой Савиной и "Очерки былого" Сергея Львовича Толстого.
- Нужно начитаться мемуарной литературы, прежде чем самой рискнуть взяться за перо!
Посещаю и другую почитательницу Александра Исаевича - Т. И. Лещенко-Сухомлину. У нее я составляю список ее книг, которые могут оказаться нужными моему мужу.
А сестра моя Вероника показывает мне вырезку из какого-то немецкого журнала с фотографией нашей Борзовки. Конечно же, это проделки Виктора Луи!
Вернувшись из Москвы, я читала очередную лекцию даже с воодушевлением, ибо испытала уже чувство освобождения от своего рязанского "рабства". И еще подбадривало меня то, что на март месяц удалось достать путевку в Цхалтубо, где я буду лечить свои суставы и где мне не надо будет читать никаких лекций.
Побывала у мужа в Давыдове. Была оттепель, на лыжах не походишь. Гуляли по лесной дороге, читая при этом привезенные мной московские письма и разные материалы. Говорили о ближайших планах. Пока я буду в Цхалтубо, Александр Исаевич намерен пожить в Крыму. Он надеется, что там-то начнет писаться его роман!
В середине февраля Александр Исаевич перебрался из Давыдова домой в Рязань. В Рязани он побывал в Рязанском отделении писателей. Секретарь отделения Э. И. Сафонов поделился с ним, что был недавно в Союзе писателей РСФСР. Там у него спрашивали, ответил ли Солженицын на статью в "Литературной газете", определил ли свою позицию... Эрнст Иванович и в Москве, и в Рязанском обкоме показывал письмо Александра Исаевича, адресованное ему, где Солженицын предлагает прочесть рязанским писателям отдельные главы из своего "Ракового корпуса". Сафонову было сказано: "Воздержитесь!"...
Съездили на нашей машине в Рязанский военкомат, где Александр Исаевич получил медаль "50 лет Советской Армии". Сказал мне, что встретили его там с доброжелательным любопытством.
Советской Красной Армии столько же лет, сколько мне. Я младше всего на три дня. Однако мое 50-летие пройдет скромно. Рязанские друзья принесут цветы и альбом Рериха. А из Москвы к нам приедет Лев Копелев с подарком от себя и жены. Накануне дня рождения мы показывали Льву Зиновьевичу наши слайды. А в самое утро 26 февраля он привез мне свежие цветы. Днем мы ездили втроем на машине по городу, разумеется, совместив показ города с разными делами. В числе этих дел оказалась даже вокзальная камера хранения, в которую были отвезены чемоданы: один мой - для Цхалтубо, другой мужа для Крыма. На следующий день "южные" чемоданы поедут в Москву вместе с Копелевым и моим мужем. Вечером мой день был ознаменован посещением нашего Рязанского драматического театра. Шел "Месяц в деревне" Тургенева. Александр Исаевич, конечно, заскучал. И я была даже тронута, что он предложил уйти не после первого, а лишь после второго действия...
Через пару дней и я уехала в Москву, чтобы в тот же день ехать оттуда в Цхалтубо. До моего отъезда мы с Александром Исаевичем успеваем посетить Т. И. Лещенко-Сухомлину, где муж отбирает из библиотеки ее покойного мужа книги, попутно интервьюируя Татьяну Ивановну о событиях в Пятигорске и Кисловодске времен гражданской войны.
Провожая меня к поезду, Александр Исаевич вдруг предложил мне взять написанное им для меня письмо. По его намекам я поняла, что этим письмом он как бы давал мне полную свободу развлекаться, как только я захочу. Я расстроилась, расплакалась, взять письмо отказалась.
- Я люблю тебя. Кроме тебя, мне никто не нужен, - сказала я мужу.
Когда я расплакалась, Саня сказал мне, что только что думал о том, какая я у него "железная". Но это меня не утешило. "Только это ты и ценишь во мне?"
Попыталась в поезде, чтобы отвлечься, читать по-английски "Трое в одной лодке". Но книга была настолько несозвучна моему настроению, что я бросила ее читать. Тяжелые мысли не уходили, и я проревела в вагоне весь оставшийся день.
В одном купе со мной ехала полная, очень довольная собой дама из Петрозаводска, которая без умолку болтала. Рассказала, что она 17 лет, вплоть до 47-го года, проработала закройщицей в мастерской ГУЛАГа, помещавшейся в Москве возле Смоленской площади. Пайки, большая зарплата. ГУЛАГ имел свое подсобное хозяйство, где работали заключенные. "Во время войны мы жили как боги!" - с гордостью говорила она. И еще очень ей нравилось, что у них была постоянная клиентура. (Вот материал для мужа!" подумалось мне.)
Эта дама была уже осведомлена, как сделать, чтобы принимать ванны в хорошем источнике: надо дать медсестре 5 рублей. По-видимому, она так и сделала, ибо я встретила ее как-то около шестого, самого фешенебельного, "сталинского" источника, где она только и принимала ванны каждый день в одни и те же часы.
3 марта утром приехала я в скучное Цхалтубо. Оно расположено в долине. Местность вовсе не напоминает о том, что ты на Кавказе. Разве что пестрый базар, где я купила себе красивое серо-голубое полосами платье, а племянницам - дочерям Вероники - хорошенькие плиссированные юбочки.
Поначалу новизна обстановки чуть воодушевила. А потом снова вернулось тяжелое настроение. Но вот напала в библиотеке на книгу Аксакова о Гоголе, потом на Цвейга - его серию о выдающихся людях. Кое-что из этого уже читала, но захотелось перечесть, сделать выписки. Даже завела специальные тетрадки: для каждого писателя - свою. Все это пригодится мне, чтобы лучше понять своего героя, чтобы лучше справиться с той задачей, которую отныне я посчитала в своей жизни главной!
Тем временем муж мой едет в Крым, в Гурзуф, где ему так хотелось слушать шум моря и наконец-то настроиться писать свой "Р-17". Однако его постигло очередное разочарование. Приехав 5 марта в Гурзуф, он уже на следующий день пишет мне:
"Здесь - холодно и сыро, и еще с месяц так может быть. И многое не так, как ожидалось. И боюсь, что опять придется, как в Лазаревской... Не везет мне с югом... Скорей всего поеду примитивно домой.
Какая потеря времени, и денег, и сборных хлопот. Вот дурак, так дурак. Надеюсь, что тебе гораздо лучше и теплей. Хотя не уверен. Обнимаю и целую тебя крепко!"
Дача, рекомендованная Александру Исаевичу Воронянской, расположена была далеко от моря. Да и само море было малодоступно, почти весь берег оказался огороженным. И шума моря не послушаешь!..
И вот уже 7 марта Александр Исаевич покидает Гурзуф. Не задержавшись на этот раз в Москве, 8-го вечером он уже в Рязани.
9 марта, в воскресенье, у себя дома в Рязани, он приступает к "Р-17".
Признается мне, что намерение писать роман на юге было принципиальной ошибкой: новую вещь надо начинать на старом месте, а то, если не получится - будешь думать: это из-за того, что место непривычное...