Читаю воспоминания Булгакова, секретаря Л. Толстого, - "Последний год жизни Толстого". Чтение мемуаров - одна из линий моей теперешней жизни, подготовка к писанию собственных. А эта книга мне важна и интересна еще и потому, что хочется понять Софью Андреевну, которую многие поминают недобрым словом. Забраться бы им в ее шкуру! Под конец она и в самом деле была невыносима. Но и Лев Николаевич не должен был делать тайны из своего завещания! Ведь именно тайное завещание, о котором Софья Андреевна узнала из найденной записной книжки, довело драму до последней ступени.
У моего мужа тоже появились тайны от меня. И откуда только у него эта априорная болезнь, что у меня что-то могут выпытать? (Сам же недавно называл меня "железной"!) Вот ведь засекретил от меня свою новую помощницу-машинистку, не всегда называет мне тех людей, которые приезжают к нам в Борзовку... Приведет ли это к добру?..
Погода нас больше не радует. Бывает, что в кувшине к утру образуется корка льда. Стало прохладно. Из цветов распустился только прекрасный желтый нарцисс. Тюльпаны клонят свои бутоны. Вечерами закрываю их ведрами, кастрюлями - защищаю от мороза. Я так много в тот май трудилась на огороде, в цветнике, что невольно хотелось видеть плоды своих трудов. А тут из-за длительных и безнадежных холодов с северным ветром природа как бы замерла: бутоны тюльпанов не распускаются, листочки на ореховом дереве никак не вылезут до конца из почек, миниатюрные кисточки сирени, прячущиеся в листках, никак не превратятся в гроздья, на огородных грядках, если что и растет, то редкие сорняки. Охватывает уныние.
Александр Исаевич недоволен, что я так чувствительна к капризам природы. Как можно расстраиваться из-за этого? Что это все в сравнении с мировыми проблемами?.. Так-то оно так, а все-таки... Я прошу его быть ко мне снисходительней. Ведь я очень стараюсь обрести равновесие, устойчивый интерес к жизни. Я кажусь себе букашкой, которая с трудом карабкается вверх, а мой муж способен в один миг сказанными горькими словами сбросить ее на землю, и все-таки букашка снова начинает ползти вверх... Александра Исаевича растрогали эти мои слова, смягчился. Я, видно, слишком отдалась работе на участке. Нужно больше жить духовно. Тогда и все эти мелкие волнения отойдут.
Я засаживаюсь за "Вехи". Не только прочла в тот май этот сборник, но и законспектировала все те статьи, которые показались мне наиболее значительными:
С. А. А с к о л ь д о в. "Религиозный смысл русской революции".
Н. А. Б е р д я е в. "Духи русской революции".
П.Струве и С.Франк. "Очерки философии культуры".
Н. А. Б е р д я е в. "Философская истина и интеллигентская правда".
С.Н.Булгаков. "Героизм и подвижничество".
М. О. Г е р ш е н з о н. "Творческое самосознание".
Б.А.Кистяковский. "В защиту права".
С. Л. Ф р а н к. "Этика нигилизма".
Когда читала у С. Булгакова о смирении, спросила мужа, в чем состоит его смирение.
- Я не приписываю себе в заслугу свои произведения, я только вожу пером...
И все-таки мне кажется, что Солженицын и смирение - вещи мало совместимые...
Еще я познакомилась с книгой Бердяева "Достоевский" ("Миросозерцание Достоевского"). Александр Исаевич не захотел читать ее. Наверное, этому не следует удивляться. Ведь он как-то сказал мне, что чувствует себя между Достоевским и Толстым, а потому даже Бердяеву не позволил вторгаться в собственный мир!
Захотелось заняться также своими "Записками". У меня заведена "Летопись", собственно хронология особо важных событий из жизни моего мужа. Под эту "Хронологию" отведена специальная красивая, в мягком переплете записная книжка.
Как иногда Александр Исаевич, чтобы подумать, чтоб лучше сосредоточиться, уходит в лес, так и я в один выдавшийся погожим день ушла после завтрака в лес. Из дневника 62-го года, сильно сжав и расклассифицировав, перенесла в "Летопись" наше путешествие по Сибири вместе с ворвавшимися в него событиями. А после ленча, воспользовавшись тем, что муж работал в кабинете за своим любимым огромным столом, устроилась за его столиком у Истьи и начала "Голубую тетрадь": переписала туда уже отпечатанные мной на машинке пять страниц - первую главу своих мемуаров - главу "Признание".
"Господи! - записываю я в своем дневнике 18 мая. - Неужели правда? Я, кажется, снова становлюсь жизнерадостной! Подо мной поломался стул, и я долго смеялась. Опять вспомню и опять смеюсь. Вот что значит иметь свободу, проявлять творческую активность и ощущать в себе и к себе хорошую любовь!"
Майские холода не прошли даром и для нашего с мужем здоровья. Сначала мне нездоровилось, а потом расхворался Александр Исаевич. Озноб. Общая ломота. Температура 38°. Снова разыгрался радикулит. Ставлю ему банки, делаю горчичники, колю витамины. Не больно помог мужу японский браслет, который примерно год назад он получил в подарок. Сохранилось сопроводительное письмо от Чуковских1. "Посылаем Вам в подарок волшебный браслет. (...) Как-то раз Переделкино посетили японцы. Им было мельком сказано, что вот бы - браслет... Прислали один. Ладно, спасибо. А потом, глядишь, второй. А теперь - третий..."
1 Чуковские (трое), весна - лето 1968 года.
Уговорила мужа купить насос, чтобы не носить воду из реки, пожалеть наши спины. Установили его. Это очень облегчило нам жизнь.
Александр Исаевич то принимается за роман, то разбирает разные материалы, которыми в изобилии снабжают его многие из почитателей. Просматривает журналы и газеты времен первой мировой войны, фотографии, диапозитивы. Еще ему необходимо поработать в Историческом музее. Время от времени он ездит туда, неизменно привозя разные новости: В Москве и Ленинграде - обыски, изымают даже "Ивана Денисовича". Когда возражают, что ведь он не запрещен, слышат в ответ: "Теперь запрещен!" То, что арестован П. Григоренко. А то привозит иностранные рецензии на свои романы, вышедшие на Западе. Однажды привез немецкую газету "Франкфуртер альгемайне Цайтунг" с напечатанным в ней "Пасхальным крестным ходом" и огромной фотографией крестного хода, снятого в Елоховском соборе.
В Историческом музее Александр Исаевич напал на дневник офицера, по фамилии Смольяк, который оказался весьма интересен своими скрупулезными записями.
После нескольких посещений музея сотрудники рассказали, что у них побывал представитель госбезопасности, спросил, занимается ли у них Солженицын, где сидит, что читает...
Еще ему рассказали, что какая-то американка спросила о нем у сотрудницы: "Это - не Солженицын?" - "Откуда вы знаете?" - "Он был у нас на обложке журнала". - "Вот видите, вы его читаете и не видите, а мы видим, но не читаем..."
Кроме Исторического музея, Александр Исаевич работал еще в военном отделе Ленинской библиотеки. Библиограф подыскивал для него разные фотографии.
В Москве Александр Исаевич обычно проводил, день-два. Возвращался неизменно уставшим, обычно к обеду. Я старалась в этот день особенно угодить ему и, конечно, в качестве гарнира готовила его любимую жареную картошку. Он всегда был рад своему возвращению в Борзовку.
Уже в мае Александр Исаевич работал над отдельными главами своего будущего "Августа четырнадцатого". В моем дневнике есть запись, что 21 мая, например, он написал о своем дяде Ромаше, брате матери.
Порой отвлекался на другие дела. Как-то расположившись на веранде, наговорил на магнитофон свою поэму "Прусские ночи", которую в то время очень тщательно скрывал почти ото всех.
Разумеется, мы по-прежнему регулярно слушаем Би-би-си. Между прочим, в передаче, посвященной книге Марченко "Мои показания", было сказано, что из этой книги, вышедшей "вслед за эпохальными произведениями Солженицына, разоблачающего произвол сталинских лагерей", следует, что и ныне в лагерях "все осталось так же, как при Сталине".
К концу мая потеплело. 1 июня - Троица. Муж особенно чтит ее после прошлогодней, такой для него знаменательной. Накосил травы, набросали ее в комнатах. А из лесу принесли березовые ветки украсила ими стены.
И в 69-м году Троица принесла с собой встревоженность. С чем это было связано - не помню, а в дневнике не уточняла из конспиративных соображений.
Я тоже включила в свою жизнь поездки в Москву. Останавливалась обычно у Вероники, где приходилось сталкиваться с самыми различными людьми. Хотя у меня есть ключи от ее квартиры, всегда сначала звоню. Однажды вечером, в ответ на мой звонок, послышался мужской голос: "Кто?" - "Свой", - ответила я. - "Назовите свое имя, отчество!" Назвала. Дверь открывается. Передо мной Владимир Гершуни, Володя Черный, как его здесь называли. Объясняет: он получил вызов в милицию, не идет - боится, что отправят в психбольницу. Дома жить нельзя. А значит, у Вероники: здесь всем есть всегда приют.
В другой раз, когда я была у Туркиных одна, неожиданно открылась дверь и вошел Илья Соломин, бывший однополчанин мужа, тогда сержант. Он ненадолго приехал в Москву из своей Одессы. Не успели обменяться новостями, как раздался колокольчатый звонок. Кто бы это еще? Оказался некий Толя из Владимира, а с ним еще и В. Б-ов, только что выпущенный из психбольницы. (О том, что он помещен в психбольницу - это новая манера: вместо ареста, - нам уже было известно раньше.) Теперь его признали здоровым! Пришлось оставить обоих ночевать. У Вероньки - самый настоящий ночлежный дом. Правда "избранное" общество. Едешь и не знаешь, с кем окажешься под одной крышей.
Что больше всего притягивает меня в Москву - так это возобновившееся (после трех лет перерыва) музицирование мое с Шурой Поповой. Как-то нас слушала Сусанна Лазаревна Теуш. Она была просто поражена Шуриным пением, растрогалась до слез.
Бываю у Теушей, у Аджемовых, у Дубовых-Сергеевых, да и у других друзей. Ундина Михайловна думает, как бы выполнить мое желание: разучить серьезную вещь для двух роялей. Кого сделать моим партнером? По возрасту я уже далеко ушла от ее нынешних учеников. Мой муж не понимает моего стремления. Ему кажется, что самое приятное - играть одной. А меня тянет к ансамблю. Потому и аккомпанировать Шуре для меня - такое удовольствие. Во всяком случае, пьеса выбрана: шопеновское рондо для двух роялей. Муж Ундины Михайловны - Лев Александ-рович - демонстрирует некоторые йоговские приемы, например паулинг, 20-минутный отдых. Ему мы обязаны тем, что моя тетя Нина сшила нам черные наглазники, которые понадобятся моему мужу даже в Лефортовской тюрьме!..
Кто-то обращает мое внимание на статью в "Советской России" от 29 мая 1969 года "Куда нацелены отравленные стрелы". X. Сабиров пишет: "Не секрет, что и в нашей стране появляются редкие экземпляры из числа творческой интеллигенции, сочинения которых по каналам идеологических контрабандистов попадают в империалистические страны".
Это, увы, о моем муже! Хотя пока еще и в неявной форме!
Посетила "Новый мир", где сначала принципиально договорилась, а потом и получила (с опозданием на семь лет!) отзывы Чуковского, Маршака и некоторых других на "Ивана Денисовича", написанные еще до публикации повести. Они должны войти в мои мемуары! Да и мужу будет любопытно их прочесть хотя бы теперь!
Кроме Москвы, изредка бываю в Рязани - нужно же навещать наших старушек! Когда приезжаю туда, то после наших маленьких дачных комнат чувствую себя будто в царских хоромах. И уж, конечно, разрешаю маме и тетям себя побаловать!
Вместе в Москву ездим редко. Зато ездим по Подмосковью. Однажды навестили Паниных. Дмитрий Михайлович совсем отказался от мясной пищи и вообще от многого. Делает себе какое-то месиво из сухого молока и еще чего-то, вместо хлеба - сухари. Делаем фотосъемки возле их хибарки, похожей на двухместный зэковский барак.
В середине июня совершили двухдневную поездку по Подмосковью, назвав ее поездкой по гениям. Прежде всего заехали на "Денисе" во Внуково, чтобы посмотреть внуковскую дачу, которую сосватала для нас Вероника. Александру Исаевичу, как и раньше мне, понравился большой балкон, открывающийся, с него вид, а просторная комната с камином показалась темноватой. Даже соблазн топить камин не спасает положения. Да и смущают общие с хозяевами удобства и кухня, хотя наверху есть и вторая, маленькая, без газа.
Из Внукова переезжаем в Переделкино. Корней Иванович принимает нас на балконе. Мы поспели как раз к обеду. У нас в Борзовке - своя зелень. Мы и здесь едим не только салат и редиску, но и огурцы с помидорами. Но... ничего своего! Совсем у нас разное с Чуковскими отношение к земле!
Разговор - больше всего вокруг "Нового мира". Там очень неблагополучно. Боятся, что Твардовский подаст заявление об уходе. Многих сейчас очень волнует вопрос: уйдет ли Твардов-ский? И если уйдет, то сам или уберут? Но посмеют ли? Корней Иванович считает Твардовского самым большим нашим поэтом, перенесшим традиции Пушкина и Некрасова на нашу современность!
Я показываю Корнею Ивановичу наши цветные диапозитивы, а потом фотографирую его вместе с Александром Исаевичем.
В Переделкине мы еще посещаем семью Ивановых. Перед верандой их дачи кусты мелких роз, а дальше - простор, весь заросший разноцветным люпинусом. Еще дальше - густой парк. Красиво! Мы пьем чай на веранде. Руководит беседой вдова писателя Всеволода Иванова, Тамара Владимировна. Много, до назойливости, говорит о муже ("при жизни мужа..." и проч.). Очень горда, что Александр Исаевич сидит в его кресле.
Дальше, по Подушкинскому шоссе, мы едем в Жуковку к Ростроповичу. Проезжая мимо дачи Шостаковича, увидели его с женой, прогуливавшихся по дороге. Остановились. Александр Исаевич и Дмитрий Дмитриевич перебросились незначительными фразами. У Дмитрия Дмитриевича болезнен-ный, несколько растерянный вид. Трясущиеся руки. Уверяет, что здоровье ничего, но вид его говорит другое.