К ночи Серега отодвинул проволочкой заслонку шнифта и негромко изумился: "Твою мать!.. Полный коридор в камуфляже и масках!" Отступив от двери, растерянно сказал: "Что делать будем? маски-шоу". Что это такое, все слышали. Это значит, что в хату врывается спецназ и бьет всех без разбора и ограничения. Помню, как в хату 135 зашел резерв. Тогда никого не тронули, но было видно, каким страхом наполнились глаза некоторых опытных арестантов. Резерв, спецназ или кто еще какая разница, главное одеться потеплее, и я стал надевать на себя все, что было. "Бесполезно, обреченно и зловеще проговорил Серега. Лица арестантов побледнели. "Да, наверно" согласился я, застегивая бандажный пояс. Серега внимательно смотрел на меня и после паузы провозгласил:
Шутка. Нет на продоле никого.
Нет так нет, ответил я и стал не спеша снимать куртку.
Ну и шутки у тебя, высказался кто-то.
Тюрьма, будучи маленькой моделью государства российского, есть институт лицемерный, и верить в ней нельзя никому. Не верила тюрьма и мне. Серега взялся прорабатывать вопрос, по какой причине кто находится в столь привилегированной хате, как наша. "Ясное дело за бабки! восклицал он. Все заплатили, а ты еще не платил скоро тебя отсюда уберут. На общак. А заплатишь оставят. Или ты кому заплатил?" в ответ на что я благожелательно улыбался, покуривая сигареты, и молчал и хрен чего можно было извлечь из этого молчания. Серега кипятился, и кончилось это тем, что ночью в кормушку заглянул вертухай: "С хаты пятьдесят рублей. Если через пять минут не будет, вся хата пойдет на сборку". "У кого деньги есть?" спросил Серега, глядя на меня. Я не спеша стал собирать вещи. Полтинник нашелся у дорожника Славы, а Серега перешел к другой теме, от которой уши встали торчком. Уже с полгода никем из стукачей она не обсуждалась. А именно тема мести следователю и побега в случае освобождения из-под стражи. Еще Ионычев говорил: "Как же мы Вас, Алексей Николаевич, отпустим Вы же на нас зло затаите". Супер! Значит, речь идет о свободе. Серега к теме подкрадывался плавно, продуманно. Начал с того, что сам при первой возможности уйдет в бега, предварительно умертвив следователя. Тут я отмалчиваться не стал:
Грех, Сережа, убивать. Ты же христианин, в бога веришь, каждый день Сережа творил молитву перед иконостасом, прилепленным к тормозам, как ласточкино гнездо, с возжжением свечи под образами. Следователь он тоже человек, только заблудший, его простить надо, а не убивать.
Нет, убью не соглашался Сергей. И ты убил бы, если б смог; это сейчас ты так говоришь, а потом кровь закипит и с гранатой пойдешь!
Нет, не пойду. Я вообще против насилия. Сказано: если ударят по левой щеке подставь правую. И не убий. За это нет прощения.
Бог меня простит, он меня любит. Я замолкал, но осуждающе и убежденно качал головой.
А что если бороду того... вжик, вжик и никто тебя не узнает, неожиданно азартно восклицал Сергей.
Нет, надувался я как индюк и, воздев палец к лампочке, с убеждением патриота поучал хату: "Бегает тот, кто виноват!" (Между прочим, умным выглядеть тоже не всегда хорошо).
И все-таки что-то должно было измениться к лучшему, потому что без заявления вызвали к врачу. Злобная женщина была мне знакома, раньше она была как неприступная крепость, теперь же участливо поинтересовалась, как я себя чувствую. "Да, у нас нет специалистов и необходимого оборудования, но все же чем-то попробуем помочь. Если хотите отправим на больницу в Матросскую Тишину". Нет, как будто не ослышался... От больницы отказался. Желанная когда-то, теперь она казалась отвратительной и не в меру опасной. Вызвали слегка, явно не к адвокату, потому что зал со следственными кабинетами мы прошли насквозь, и заперли в каком-то боксике, где люди бывали реже, это чувствовалось по запаху, кроме того, в абсолютной темноте, с продола в щели свет не проникал, отчего время потерялось сразу и ощущение себя ушло вместе с временем. Ожидание оказалось не в меру долгим, а когда вывели на свет, я оказался в кабинете без окна лицом к лицу с Толей, конвоиром, доставившим меня в Москву. Толя был пьян, вежлив и развязен. Казалось, что за год он вырос, огромные руки и ноги с трудом помещались за столом, я перед ним был как высохшая птица.
Здравствуйте, Алексей Николаевич. Помните меня? дыша перегаром и нервничая начал Толя.
Нет, не помню.
Я же Вас в Москву привез. Это же я Толя!
Не помню.
Ну как же... Ладно. Долго еще молчать будешь?
Вплоть до суда или свободы.
Может, хотите все рассказать Сукову?
Без проблем Меняйте меру пресечения расскажу. Только вряд ли рассказ вас порадует.
Почему?
Рассказывать нечего.
А Вам и рассказывать не надо. Все известно. Надо только дать показания и признаться.
Кому надо?
Толя смутился (нестойкий оказался гестаповец):
Так, значит, с Суковым говорить будешь?
Как же я с ним говорить буду, если он сказал, что не придет.
Мы Вас отвезем к нему. На хорошей машине. Специально только Вас одного. Никого так не возят. А генерал,, действительно, к Вам не придет. Его слово закон.
Его проблемы.
Нет, это твои проблемы! Годы будут идти а ты будешь сидеть и сидеть, следующее продление под стражей тебе Генпрокурор подпишет еще на год. А потом года за судом, а потом на зону. Доживешь ли. Ведь со здоровьем плохо или я неправ? А у нас есть служба охраны свидетелей. Переведем тебя в статус свидетеля и конец тюрьме, свобода; может, даже за границу разрешим выехать.
То есть признать себя виновным и сразу стать свидетелем?
Толя опять смутился:
Ну, так делается. А хочешь, мы тебя в Лефортово переведем? За показания. Там условия лучше, полы деревянные.
Нет, не хочу, ответил я и, видя, что Толя заканчивать беседу не намерен, вырвал из тетради два листа и написал: ходатайство.
Что ты там хочешь писать?
Ходатайство о прекращении этого разговора.
Что? хмыкнул Толя. Разговор прекратится, когда захочу я, а не ты.
Имею право?
Имеешь, имеешь. Даже можешь. Пиши, извергая водочные пары, Толя смотрел надменно и не знал, как себя вести.
Представьтесь, пожалуйста, заявление адресовано Вам.
Да пожалуйста! Капитан ФСБ А.А. Уратов. Что ты с этим будешь делать? Толя начал размышлять, и следовало спешить.
Ничего. Оставлю себе. На память. Чай, не каждый день пишу заявление офицеру ФСБ.
Ну, пиши.
"Капитану ФСБ А.А. Уратову. Прошу немедленно прекратить следственное действие в отсутствие законной защиты адвоката. Настойчивость подобных действий расцениваю как оказание давления на меня. А.Н. Павлов. Из-48/2, 12. 02. 1999, 16 ч. 15 мин. Павлов".
Это заявление Вам. А это мой экземпляр. Распишитесь, что заявление приняли.
Толя с кривой улыбкой прочитал заявление и размашисто написал на листе: "В соответствии со ст. 6 Закона об оперативно-розыскной деятельности, присутствие адвоката не требуется". И расписался. Еще не веря в удачу, я вложил листок в тетрадь и страстно пожелал донести его хотя бы до камеры. Слава категорически отказывался уходить, сказал, что обещал генералу результат, а я... А я сказал ему одно магическое слово: "Расход". И разговор закончился. Хвала фээсбэшнику, живущему по статье 6 Закона об оперативно-розыскной деятельности и по понятиям.
Все прошло гладко. Через день заявление было у адвоката. "Я немедленно напишу жалобу Генеральному прокурору" сказала Ирина Николаевна. "А у Вас не отберут?" "Не должны". К счастью, большинство наших диалогов в письменной форме. Все записки мы писали, заглядывая снизу под развернутую газету, так, чтобы телекамеры не взяли текст. Если информация была важной, передавалась она по частям, каждая из которой последовательно уничтожалась; в кабинете после меня оставалось немало растоптанного пепла, отчего, впрочем, кабинет грязнее не становился. Уже на следующий день Ирина Николаевна принесла проект жалобы и отдала мне ксерокопию заявления. И тут я понял, что, скорее всего, все-таки победил. Вернувшись в хату, я дал прочесть копию Сергею. "Ну, как?" невинно поинтересовался я. "Это.., подбирая слова, очень серьезный документ, ответил Сергей. Ты его уже отдал адвокату?" "Да, он размножен, заверен у нотариуса и находится в надежном месте, а жалоба в Генпрокуратуру уже написана. В ближайшее время будет подготовлена жалоба в Европейский суд.
(Думается, что благодаря именно этому документу Сукова выперли из Генпрокуратуры, а я пролез в узкую щель на волю).
Явственно обозначилась финишная прямая, когда Ирина Николаевна принесла подтверждение об отправке жалобы. В груди захолонуло от надежды. Оставалось меньше месяца до истечения срока содержания под стражей, продление мог подписать только лично Шкуратов, но кресло под ним уже закачалось, он судорожно цеплялся за него в борьбе с олигархами, каждая мелочь могла его добить. Оставалось только ждать и молчать. Серега перестал балагурить и впал в меланхолию. Для меня время стало неожиданно объемным, наполнилось высоким напряжением и жаждой свободы. Как я хотел на волю. Нет, не может быть на свете силы, преодолеющей мою жажду. Сгорит огнем тот, кто встанет на моем пути. Прочь с дороги! Мысленно я вбивал осиновый кол в Сукова, срывал с него погоны и плевал ему в харю. То есть погнал. Ирине Николаевне сказал, что если мне продлят срок содержания под стражей, то Косуле и иже с ним земля покажется адом, и, как говорил Папанов в "Бриллиантовой руке", "спокойно, Козлодоев. Сядем все". Ирина Николаевна сказала, что Косуля поверил. Еще бы было не поверить. Эндшпиль заканчивался, надо было ставить мат, но у соперника еще оставался в запасе ход конем по голове, моей, естественно. Каких только средств я не искал, чтобы преодолеть время. Спал, сколько мог, до умопомрачения сам с собой играл в шахматы, взялся за описание камеры и тюрьмы и в бессилии перед статикой картины бросил эту затею; и курил, курил, курил... Серега обозлился, оскорблял сокамерников, и они терпели, зная, что в бешенстве он бывает невменяем. Так однажды он разбил об пол телевизор. Серегин гнев обходил лишь меня, но однажды его прорвало: