Я вновь в автозэке, погибший талант,
Среди обреченных, приезжих и местных.
Как будто я тысячу лет арестант
И езжу на суд со времен неизвестных.
Отсылая тетрадь, Сергей отписал автору в духе арестантской братской солидарности и составил, какую мог, продуктовую посылку. В основном же от мужского спидового отделения веяло грозной тишиной. Напротив, каждое утро с верхнего этажа, как в один голос, отчетливо и жизнерадостно, девчонки кричали с решки: "Доброе утро, страна!!" -- и, довольные тем, что кого-то разбудили, заливались веселым смехом. Ресничек у них на решке нет, и женские голоса разносятся далеко по тюремным дворам и, может быть, слышны в утренней тишине на набережной Яузы, где прохожих, впрочем, не бывает, там, деловито вписываясь в повороты, спешат вперед и мимо лишь автомобили, которым неведомо, что за кирпичным забором в корпусах томятся "мамки" -- женщины с детьми, рожденными несвободными, не рассчитывают выйти на волю больные СПИДом, гепатитом и туберкулезом, гниют заживо обитатели общака, страдают от зубной боли тысячи арестантов, а мусора калечат почем зря кого захотят, что людские страдания там столь разнообразны и собраны воедино; не есть ли это место полномочное представительство ада? Не ведают того спешащие мимо автомобили. Не хотелось думать об этом и мне. Под кроватью обнаружилась коробка с книгами. В. Катаев, "Я сын трудового народа". Издание тридцатых годов. Открываю книжку. Печать: "Внутренняя тюрьма НКВД. Отметки спичкой или ногтем на полях и между строк влекут за собой отказ в пользовании библиотекой". Книга в идеальном состоянии. С отвращением кидаю ее в коробку, не хочется прикасаться. Сколько лет не было такого желания у десятков (или сотен) тысяч арестантов, которым она попадалась на глаза. И что такое внутренняя тюрьма. Значит, есть и внешняя? Или вы, "дорогие россияне", все в тюрьме, а мы, зэки, в карцере?
Шли недели, менялись люди, только Серега оставался на больнице и ждал этапа. Остальные долго не задерживались: неделя -- и выздоровел. Прошел месяц, по-прежнему в хате неполная загрузка, контингент незаметный. Больничная лафа. Каждый день на больнице увеличивает шансы. Уколы пирацетама, анальгина и даже витаминов, бандажный пояс и кое-какие переданные через адвоката непросроченные таблетки возродили надежду, что здоровье окончательно загублено не будет. Во избежание позвоночных проблем, да и сил уже не хватало возноситься наверх, на прогулку я не ходил, вместо этого решая загадку быстро и медленно текущего времени, убедившись окончательно в его относительности и неравномерности. Глядя на стрелку часов, принесенных Ириной Николаевной, я отчетливо замечал, как время останавливалось не только в ощущении, но и сама секундная стрелка вдруг зависала на мгновенье, и секунды в вязком пространстве длились дольше, потом вдруг циферблат становился звонким и напряженным, а стрелки, как с цепи сорвавшись, совершали стремительные обороты. "Не глюки ли" -- думал я без страха, погружаясь в свои миры, из которых временами возникали энергетические смерчи, которые, казалось, или разорвут душу, или разрушат стены, в ярости я обращал эти вихри в пространство, обрушивая их на препятствия и врагов, замечая иногда при этом, что сокамерники делают то, что я им мысленно прикажу. Отныне этот инструмент подлежал заточке; если не иначе, то так, но я уйду из тюрьмы. Мир обычный встал на ребро, как монета, предметы засветились яркими фосфорическими красками двойного образа -- вот они, эйдосы Платона! Каждый предмет носит в себе свой образ, и можно воздействовать на образ, чтобы поменялся предмет. Нет, я выйду отсюда. Уже пронесся над Москвой тот мистический ураган, что зародился неизвестно где и лезвием разрезал Москву пополам, пронесся, поднимая в воздух металлические гаражи, снося крыши, срезал кресты с куполов Новодевичьего, с корнями вырвал деревья у подъезда моего дома, разметал рекламные щиты на Тверской и, как монеты в ладонях, потряс Матросскую Тишину: задрожали стены, погас свет, зловещий и радостный гул нарастал, и воздушные вихри заиграли железными пальцами на струнах тюремных решеток. В наступившей темноте арестанты стояли как в церкви и кто-то с надеждой произнес: "Может, тюрьма развалится..." "Я выйду отсюда" -- говорил я себе, но тюрьма оставалась сильнее.
Играть в карты я мог до бесконечности и сожалел, если не хотел играть Сергей. Арестанты сторонились нас, в игру категорически не вступали. Выигрывать мне нравилось, а Сергей от частого проигрыша мрачнел и брал паузу. -- "Ты чего? -- изумлялся я, -- мы же время коротаем". -"Цепляет" -- признавался Сергей, и приободрялся при выигрыше. Откуда-то у него вдруг появилась книга Меллвилла. -- "Жаль, неинтересно" -прокомментировал он, а я взялся читать и оказался как во сне. Тюрьма исчезла, и сон был хороший, каких не было со времен воли, разве что наяву. Впрочем, и этот был наяву. Прожитая жизнь ничем не отличается от прочитанной книги, как невозможно отрицать и то, что ты живешь, если не всегда, то долго: разве ты можешь сказать, что однажды родился? Нет, скорее жил и раньше. Будучи арестантом, легко понять, как можно бояться вечности, вот мы и думаем, наверно, что рождаемся и умираем.
В зависимости от контингента обстановка в хате меняется. То все общее, и чай, и сахар, и сигареты, то каждый за себя или с кем-то, семьи на больнице сформироваться не успевают. Мы же с Серегой, как больничные старожилы, старались помогать друг другу: то ему через решку придет груз, то ноги (мусора, шныри) в кормушку передадут посылку от многочисленных знакомых каторжан, или мне повезет пронести что-либо от адвоката или придет передача. Во всяком случае, две пачки сигарет с каждого вызова -- это обязательно. А то, что сигареты -- "Парламент", дорогие и хорошие, подымет авторитет любого арестанта. С появлением Ирины Николаевны стало не так голодно, каждый раз она приносила бутерброды и сок, но проблема оставалась. Сергей, как старый арестант, стойко переносил чувство голода, а я вообще лишь недавно обратил внимание, что оно что-то значит, но с крепнущей надеждой возвращалось желание этого чувства не испытывать. В основном мы заглушали его сухарями, благо невкусного невольничьего хлеба на больнице давали много. -- "От баланды х.. толстеет" -- грустно и назидательно шутил Сергей, доставая с решки завернутые в грязную тряпку остатки сала (подоконник на решке служит холодильником). За решкой была какая-то погода, по хате гулял морозный ветер, круглые сутки мы были одеты во все, что было. Заглянула в хату лечащая. Все уважительно встали, я не смог (прихватило). Не подняться при посещении врача может значить рассердить его, последствия чего ясны. Я забеспокоился, но подняться не смог.
Что, холодно тут у вас?-- спросила врач. -- Пора поставить рамы. Я распоряжусь.
В этот же день хозбандиты под ее личным руководством поставили рамы со стеклами, стало тепло и не так противно. Почему-то особенно омерзительно видеть тараканов в холодном помещении.
Назначили новый курс уколов, это страшно порадовало, значит, еще минимум десять дней буду на больнице, это чувствовалось и по другим, едва уловимым признакам. Я вообще не хотел ни на какую Бутырку. Правда, предстояло опять посетить суд, почему-то Тверской, а не Преображенский, несмотря на то, что все, кто на Матросске, должны ехать в Преображенский. Изредка показывавшийся Косуля с значительным видом пояснил, что другой из главных обвиняемых по моему делу, некий Козлов (как говорили, мой подельник), о котором я в жизни не слышал, ушел на свободу через Преображенский суд, и теперь там шорох, в суде якобы идет прокурорская проверка, и мне туда никак нельзя. Приходилось соглашаться, т.к. против лома нет приема (вопреки Косуле, я опять написал заявление с просьбой рассмотреть возможность изменения меры пресечения в Преображенском суде, но, видать, мои послания туда не доходили по определению), и бороться с синдромом Сукова-Косули я целиком по этому вопросу доверил Ирине Николаевне. Слабое место арестанта -- он готов довериться всегда, хотя его и трудно обмануть. -- "Потерпите, -- говорила Ирина Николаевна. -- Пишите, например, стихи". --"Ирина Николаевна, а Вы бы стали писать стихи на помойке?" -- "Да, я слышала, какие в тюрьме условия". -- "Хорошо, что не видели". -- "Вы будете сердиться, но Косуля требует, чтобы на этот раз в суде Вы отказались от заседания до окончания лечения. Я согласна с Вами, но сейчас доводить ситуацию до критической как никогда опасно. Вы хорошо держите их на грани возможного, но переступать за нее не стоит. Я могу лишиться возможности Вам помочь, а я бы хотела. Особенно сейчас, когда появилась возможность получить медсправки. Тюремная больница их обычно не выдает, но нам даст". Как взорвался протестом воспаленный мозг! Но я ответил: "Хорошо". Потому что дальше следовала
глава 28 под названием ЗОЛОТОЕ ПРАВИЛО ШАХМАТ.
"Если перевес позиционный, то не
следует упрощать игру, лучше накапливать
преимущество".
Э. Гуфельд, международный гроссмейстер.
Сергей, подлец, дал-таки мне пинка, когда я отправился на судовую сборку. Как обычно, я разозлился, в особенности понимая, что не суждено ему сегодня завладеть моим поясом, что неизбежно приеду назад, а день предстоит долгий, полный стесненных обстоятельств; одно хорошо -- пинок почему-то, как всегда, на самочувствии не отразился, и есть ясность, ни гнать, ни надеяться нет оснований, иди себе арестантской тропой да кури табак. Поездка в суд была такой же, как с Бутырки, с той лишь разницей, что на сборку опустили (не путать с "опустили на сборке") не ночью, а утром, не пришлось высиживать в тусклом дымном дурмане долгие часы, и не было шмона. Тот же автозэк, набитый до отказа (заехали на Бутырку, подобрали страждущих), тот же суд, наручники, автоматчик в пуленепробиваемом шлеме, мусора, еще не пьяные, а потому сердитые, какая-то судья, заглядывающая в глаза и допытывающаяся, правда ли я не хочу чтобы заседание состоялось в связи с тем, что присутствует лишь один адвокат, а Косули нет, те же узкие холодные тусклые коморки с судовыми, теряющими разум, сиротские ботинки без шнурков как символ унижения, и неизменный сосед с какой-нибудь экзотической болезнью, от которого стараешься дышать в сторону, в общем, все то, что сопутствует правосудию в том или ином незамысловатом виде одного из филиалов полномочного представительства, скажем так, государства Йотенгейм. Вся эта коричневая хренотень закончилась поздно. Вечером автозэк заехал на Бутырку, а там как раз пересменок. Часа четыре автозэк стоял на морозе, большинство пребывало в самых неудобных позах, было так тесно, что я и не старался стоять, упасть было невозможно. И очень холодно. Потом автозэк гоняли на скорости вперед-назад по тюремному двору: это подвыпивший мусор-хохотунчик учился водить автомобиль. От разгонов и торможений голова падала в пропасть. После обучения езде автозэк перестал заводиться, стало вероятным заночевать в нем на дворе Бутырки, отчего приуныла даже молодежь. Но все обошлось, и за полночь в малюсенькой поганой сборке родной Матросски судовые радостно зашумели за то за се. Вот рядом оказался парень из один три пять. Там мы не общались, парень был молчалив и отрешен, его лицо всегда являло застывшую маску, а здесь ожило.
Ты же из один три пять? -- интересуюсь.
Да.
Я тоже у вас был с полгода назад.
Я помню.
Осудился?
Да, семь лет дали. А я не согласен! Я там вообще не при делах. Подельник утопил. Терпила меня вообще не вспомнил.
Будешь писать касатку?
Нет, на зону. Из хаты б выбраться. Все, хватит.
Что в хате?
По-старому.
Как Армен? Передай ему привет, скажи: не помощник я ему. Он-то думал: меня на волю.
Передам.
Кто еще осудился?
Ахмед. Девятнадцать дали. Юра-хлеборез восемь строгого получил и семь крытой. Уехал крысой.
Как крысой?
Да так. В чужой баул залез, скрысил. Увидели.
И что?
Под шконарь загнали. Хлеборез теперь другой.
А он? Там же тараканы сожрут.
Спокойно. Да, говорит, я крыса. Опустился совсем.
А Строгий как? Куролесит?
Спиртягу гонит. Строгий -- куражный пацан.
Сколько ему еще?
Не знаю, года два.
Саша-то на суды все ездит? Живой?
Это Старый-то? Живой. Этот вытянет.
А Бешеный?
Нормально. Они с Сашей.
Кипеж не осудился?
Не, на дороге.
Всей хате большой привет и свободы.
Передам.