Но он-то жив! Нужно собраться с силами, невзирая на синяки и боль от ударов. Нужно добраться до рубки, доползти, в конце концов. Нужно привыкнуть, как стронуться с места, как действовать быстро и толково, пусть даже этот мир (глупость, какой еще мир?) так вращает человека.
Севши на постели, он отметил явное ослабление вращения. Вот он почувствовал себя совсем неплохо. Ни на чем не задерживая взгляда, он освободился от ремней, опустил ноги на пол.
И с горечью подумал вдруг: ну и дурень же ты, хорошо тебя купили! Ты сидишь в Центре подготовки. Это совершенно ясно; подсознательно ты всегда боялся центрифуги. Чертовы доктора это знали, и нарочно крутили дольше, чем остальных. Отсюда головокружение, все видения, головная боль, потеря координации. Но когда они остановят? Это уж слишком. Своего они добились. Эх, чувствуешь себя здесь обезьяной в клетке. Все на тебя пялятся из-за решетки, смеются над тобой. Когда же эта проклятая центрифуга остановится? Я ведь на земле, а тут совсем не те физические законы, что в межпланетном пространстве! Забыли они про меня, что ли, разошлись по домам, и мне придется крутиться до утра?
Нет, это невозможно. Ну, а вдруг? И автоматы, и вычислитель отнюдь не злокозненны, и крутят меня без злого умысла. Они не способны мыслить. Они выполняют приказ.
Он почувствовал себя опустошенным. Лежал неподвижно, безучастно. И прозевал тот замечательный миг, когда вращение прекратилось вовсе. Мучительное представление закончилось. Холод сменился потоком тепла. Видимо, агрегат вышел из-под контроля. Михал вспотел, дышалось все тяжелее. Он завертел головой, рванул рубашку на груди, застонал:
— Убавьте температуру! Слышите?
Звук собственного голоса разбудил его, он дернулся, широко открыл глаза. С восторгом испытал изумительное чувство освобождения.
Итак, все оказалось сном. Глупым, бессмысленным сном. Плохо, что человеку может присниться любой вздор. Но с чего он взял, что все ему только приснилось? Он мокрохонек от пота. Нужно переодеться.
Когда он переодевался, пришла мысль, от которой кровь застыла в жилах: а почему ты так уверен, Михал, что видел сон? Все эти нелепые видения, удары, вращение, смена холода жарой — не происходили ли они в реальности, которую я, забывшись, как-то ухитрился посчитать сном, миражом с привидениями?
Он закрыл лицо ладонями и ждал. Страшился выйти в коридор, чтобы не утвердиться в пугавшей его истине.
Что с другими? Не найдет ли он их такими же хворыми?
Он попробовал связаться с ними. Возбужденно нажимал одну за другой клавиши с их номерами, от двойки до шестерки.
Ничего.
Одна лампочка, номер семь, загорелась, но линия оказалась занятой.
Черт! Номер семь — это ведь он сам. Последний в шеренге.
Последний…
Что, если им пришлось, спасая свои жизни, внезапно и быстро покинуть корабль? Его, последнего, не успели оповестить и разбудить, перенести в спасательный модуль, и он остался на корабле один-одинешенек. Или они почему-то решили, что с ним все кончено? Нужно попробовать еще раз с ними связаться. Эврика! А для чего же тогда существует главный вычислитель, супермозг, мудрейший из мудрых? Что бы ни произошло, мозг обязан знать все! Нет, вызывать его пока что не буду. Не сейчас. Установлю для себя некий срок. Скажем, час. Ну да, час я еще вытерплю, а потом свяжусь с ним. Пусть внесет ясность.
Нужно выйти, посмотреть, открыты двери кабин, или…
Прекрасно. Выйду и сразу же вернусь.
Нет, остынь-ка, ты сам решил, что еще час выдержишь. Успокойся. Что такое час? А слово нужно держать.
Глупости, кому это он давал слово? Себе. В таком случае имеет право взять его назад. И не указывай, как мне поступать, возразил он своему второму “я”, отзывавшемуся некогда на имя Мефистофель.
Михал встал, прошел к дверям, и они послушно распахнулись перед ним. Он взялся за косяк, вышел в тускло освещенный, пустой, длинный коридор. Электроэнергию явно экономили. Непохоже, чтобы кто-то недавно проходил коридором, никаких следов поспешного бегства.
— Эй, есть тут кто-нибудь? — спросил он севшим голосом.
Ответа не было.
Он вернулся в кабину, лег навзничь на постель и закинул руки за голову. Ничего интересного для глаза на потолке не имелось. Когда руки затекли, он встал и занялся гимнастикой. Командовал себе: руки вытянуть! опустить! присесть! руки вытянуть! присесть!
После нескольких приседаний лег вновь, вниз лицом. Почувствовал грудью что-то твердое, перекатился на бок и достал из нагрудного кармана рубашки куколку в скафандре. Полюбовался на нее, и в памяти тут же всплыли картины недавнего прошлого; вспомнил, как они с дочкой долго выбирали куклу, долго рылись в каталогах, пока не отыскали эту, понравившуюся обоим. Он вновь видел свою маленькую Еву в последний перед стартом день; она сразу стала упрашивать его взять ее с собой, а он ей не прекословил. Знал: если твердо откажет, она долго еще будет приставать. Поэтому сказал так: неужели мы вдвоем улетим в далекое, долгое путешествие, а мамочку оставим одну? Ева не нашла, что на это сказать. Заявила, что будет помогать мамочке, пока он летает, и не только потому, что он обещал привезти красивые камешки, каких ни у одной девочки на свете нет. И поставила ему условие: когда станет грустно в дороге, пусть он обязательно смотрит видеокассеты, те фильмы, в которых она выступает единственной актрисой. Он обещал — и Ева за это подарила ему свои новые игрушки, чтобы обязательно взял их с собой в ракету. Слезы навернулись ему на глаза при этих воспоминаниях. Он механически стряхнул с куколки несуществующую пыль и спрятал ее.
Боль в мозжечке, сначала не дававшая знать о себе, стала сейчас невыносимой. А ведь он думал, что на корабле избавится от этой проклятой хворобы, последствий мелких деформаций шейных позвонков — если долго лежать, они сдавливают нервы, и те протестуют единственным доступным им способом, посылая сигналы боли. Позвонки он повредил в молодости, в арктической экспедиции. Тогда он подумал поначалу, что боль — всего лишь реакция организма на изменение климата, атмосферного давления и радиации. Врачи, правда, быстро привели его в порядок понижавшими кровяное давление лекарствами. Неужели тело вспомнило ту давнюю болезнь? Шею, глаза, голову пронизывала характерная боль.
Итак, что будем делать? — спросил он себя. Встал, чтобы достать лекарство. Прижался разгоряченным телом к холодной поверхности шкафчика. Это принесло облегчение. Отворил аптечку, порылся в ней. Названия лекарств и инструкции по применению — он бурчал себе под нос сложные названия. Больше всего психотропов. Одни он знал, другие видел впервые и приходилось вчитываться в инструкции. Но того, что он искал, тут не было. Да и откуда им взяться в аптечке? Только корабельный врач ими распоряжается.
Впрочем, он не верил в классические лекарства, все эти разноцветные таблетки и капсулки. С малых лет родители внушали ему, что пользоваться лекарствами стоит лишь в самых крайних случаях. Организм очень быстро свыкается с лекарствами. Поэтому он позволял себе лишь витаминизированные напитки. Саркастически улыбался при мысли, что ему когда-нибудь крайне могут понадобиться химические “костыли”.
В жизни с ним не случалось, чтобы при взгляде на лекарства возникала мысль, только что пришедшая в голову: если насыпать их полную горсть, то… все кончится быстро. Не он первый, не он последний. В столь безвыходном положении он, честное слово, имеет право так поступить, это неизбежно…
Тот, второй в нем, вечный оппонент и подстрекатель, тут же вмешался: с чего ты взял, что положение безвыходное? Кто так сказал? Ты всегда презирал самоубийц, считал их безумцами, жалкими эгоистами. Нынче не те времена, когда их оправдывали и окружали романтическим ореолом известные философы и люди искусства. История Ромео и Джульетты, Вертера, Мадам Бовари и Анны Карениной вымышлены жаждавшими успеха писателями.
Но почему же он встает, берет в руки длинную трубочку, полную золотистых таблеток? Зачем высыпает их в горсть?
Он колебался.
Решил наконец, что это не выход, пересыпал таблетки назад.
Сел к рабочему столику, но не знал, с чего начать. Посмотрел, сколько времени осталось до назначенного часа. Чисто механически понизил температуру в кабине на пять градусов. Когда проходил мимо зеркала, показалось, что оттуда кто-то подмигивает. Медленно вернулся и увидел свое отражение. Смотрел не веря. Неужели это лицо принадлежит ему — старческое, иссохшее, с запавшими глазами, восковыми щеками, глубокими морщинами на лбу? А откуда эта седая прядь? Хмуро глядел на свое отражение, чуя неодолимое, прямо-таки детское желание высунуть язык, и тут вспомнил, как еще подростком долго торчал перед зеркалом в ванной. Выдумывал все новые и новые гримасы. Растягивал рот пальцами, оттопыривал уши, ерошил волосы, скалил зубы, и все для того, чтобы убедить себя, будто лицо у него необычайно выразительное. Считал, что его подлинное призвание — стать актером, комиком.
Он пошел к дверям, отметив, что выходит на пятнадцать минут раньше. Когда двери послушно распахнулись перед ним, решительно вышел в коридор. Коридор был пуст. Михал стоял, не зная толком, что собирается делать. Опершись на стену, подумал невесело: ну, и чего я добьюсь, удостоверившись, что корабль покинут, что я остался один? Нет, покинуть корабль на модуле они не могли, это не орбита Юпитера или Марса, до Земли на модуле отсюда не добраться. Массовое самоубийство? А может они, испугавшись взрыва реактора, натянули скафандры и катапультировались в межпланетное пространство? И кончилось это тем, что шесть алых раздутых скафандров отправятся в бесконечное блужданье по Вселенной, пока страдания людей не оборвет милосердный метеоритный рой…
О боже, голова раскалывается! Включить электроанестезию?
Но прежде чем он успел претворить в жизнь это намерение, вновь нахлынула апатия, и он передумал.
Идиотское изобретение. Какое-то время человеку и в самом деле легче, но при новых приступах, как честно предупреждают врачи, голова лопается от боли. Что же он собирался делать? Ага, спросить врача: что там с этими голосами и призраками, посещавшими при пробуждении? Был ли он уже тогда болен? И что с ним было, в конце концов?
Как он ни старался, не мог восстановить в памяти время после пробуждения. Ну и ладно. Он надеялся, что выпадет еще возможность поговорить обо всем с врачом.
“Выходит, ты не то чтобы допускаешь, а совершенно уверен, что Барбара на борту спит сном праведников, как говаривали наши предки?” — вмешался “тот, другой”. — “И когда придет время вы встретитесь в рубке так, славно расстались лишь, вчера? Так тебя прикажешь понимать?”
Временами я начинаю верить “второму”, Барбара. Но ты не бойся, “второй”, ничего я ей не расскажу. Иначе что она обо мне подумает?
“Что, если те создания были все же реальностью?”
Нет, немыслимо. Они бы снова пришли.
Он оглядывал коридор и ждал, чем на сей раз заявит о себе болезнь. Шестым чувством знал: она вернется, она готовится, она угнездилась в теле.
Как он и предполагал, боль в затылке взяла верх над прочими хворями. Он намочил под краном найденный в аптечке бинт, приложил к затылку, потом ко лбу. При этом заметил: приходится напрягать глаза, чтобы прочесть мелкий шрифт надписей на приборах кабины, и все равно не удается, такое впечатление, будто они исчезают и вновь появляются. Неужели вправду?
Слава богу, время миновало зачарованный рубеж — одиннадцать тридцать. И ничего не произошло. Хорошо, что он не разбудил остальных, не устроил переполоха. Над ним хохотали бы до самого возвращения домой: “Ну и чудак наш Мишко, проснулся первым и такое выкинул!”, он слышал язвительный бас биолога и голос Барбары: “Люди шалеют, когда просыпаются и обнаруживают, что они живы. Вот и он!”; и их пренебрежительные жесты…
Нет, не стоит поднимать шума. Не буду вас беспокоить, друзья мои, спите спокойно!
У него перехватило горло, и последние слова он не произнес вслух. “Друзья мои, спите спокойно”. Он только сейчас вспомнил: ведь этими словами живые обычно прощаются с мертвыми, высекают их на камне, на мраморе, чтобы никакая сила их не стерла.