— В какую ещё машину? — проснулся врач. — Он же нетранспортабельный! Вы его живого не довезёте!
Всё тот же менталитет не позволил ему промолчать, хоть он и понимал, что спорить тут без толку. Когда это жизнь человека у нас хоть что-нибудь стоила? А уж человека осуждённого — и подавно...
Да ладно вам, доктор, тут недалеко, — вполне но-человечески отозвался майор, нахмурился и сделал знак зевающему Сердюкову. — Рот закрой и капельницу возьми. Смотри, чтобы не выскочила.
— Есть. — Тот снял капельницу с гвоздя, негра перекантовали на носилки и, словно раненого с поля боя, вчетвером понесли к выходу. Пятым шёл мрачный Сердюков, нести в вытянутой кверху руке пластиковую ёмкость с физраствором было тяжело и неловко.
И только неф ничего не замечал, он был очень, очень далеко. Себя он чувствовал чёрным буйволом, которого тащат на живодёрню...
Ленинградский фронт, 1942.
Хава нагила
— Эх-ма... — Фраерман залез в кабину, сел, сунул ноги на педали под ремни. «Ну и вонь. Видно, Гад недаром лапы бензином тёр...»
Гад Соломон действительно красной краски не пожалел. Всё внутри кабины было в жуткой абракадабре знаков. Магия не магия — воняло не каббалой, а конкретно суриком.
«Ладно, поц, я тебе покажу кошер, — беззлобно ругнулся Фраерман, отретулировал сиденье под высоту прицела и принялся застёгивать ремни. — И сгущёнку с шоколадом, и мацу. Все твои художества, так растак. Да тут никаким бензином не ототрёшься...»
Привычно открыл краник бензобака, подсоединил к разъёмам ларингофоны и телефоны и стал
накачивать топливо в систему — пора было пускать и прогревать мотор. Теперь — подключить к процессу бортовой баллон, тумблером подать питание с аккумулятора и громко крикнуть Гаду Соломону:
— От винта!
Услышав ответное: «Есть от винта», открыть воздушный вентиль самопуска и снова громко крикнуть Соломону:
— Воздух!
— Есть! — отозвался тот. Быстро сел на корточки и принялся крутить кран мобильного аэродромного баллона. — Ща, будет вам воздух...
Винт пришёл в движение, сделал оборот, Фраерман, не мешкая, нажал вибратор, подождал не- ' много, повернул магнето и удовлетворённо крякнул, услышав ровный гул. Сотня дюжин лошадей под капотом его «Яши» ожила, встрепенулась, забила копытами. Пора было брать этот табун в надёжные руки.
«Хава нагила, хава нагила... — Фраерман оценивающе посмотрел на приборы, плюнул сквозь зубы на измятую траву, подержался, проверяя, за ручку управления и взглянул на авиачасы. - Уж Герман близится, а полночи всё нет... Ну где они, эти хреновы ракеты?»
Он был хмур, сосредоточен, спокоен и в меру зол, как всегда перед вылетом. Давление масла в норме, температура воды тоже, истребитель надёжен, ухожен, снаряжён... Теперь все зависит от него, Жида Порхатого. От его умения, силы, сноровки и воли. И дай-то Бог, чтобы ещё немножечко помогли эти вот письмена, нацарапанные, как курица лапой,
Соломоном. Плевать, что вонючие, лишь бы выручили в нужный момент...
Двигатель как раз полностью прогрелся, когда, перекрывая его шум, подал голос Соломон:
— Фима, ты это видишь? Похоже, это светит тебе.
В небо, с шипе1шем разгораясь, веером взмыли
три ракеты — белая, зеленая, красная. Часы показывали ровно полночь.
— Убрать колодки] — рявкнул Фраерман и сказал в рацию: — «Лето*, это девятый. Разрешите выруливать на взлёт?
— Девятый, взлёт разрешаю, — ответили с КП полка, и неожиданно регламент нарушила совсем не лётная и совсем не к месту ремарка: — И не забудьте, девятый: товарищ Каганович...
Такую мать, от этого штатского в очках никуда не денешься даже в эфире.
«А не пошёл бы ты.„ вместе с твоим Кагановичем!» — мысленно послал его Фраерман, по связи же отозвался нейтрально, сугубо по уставу. И начал выруливать на взлёт.
При этом он зарядил пулемёт и пушку, привычно щёлкнул тумблером вооружения — и разом собрал в кулак все силы и волю. Шуточки кончились — впереди ждал бой.
«Ну, с Богом... — Фраерман потянул вперёд рычаг нормального газа, одновременно отклоняя ручку управления от себя. — Тьфу, тьфу, тьфу, к чёрту...»
Повинуясь его воле, машина оторвалась от земли, под рёв мотора набрала положенную скорость[67] и, спрятав шасси, большой серой птицей устремилась в небо.
Кинув взгляд на компас, Фраерман снял предохранители с гашеток, посмотрел, как освещается прицел, поднял глаза и вдруг восхищённо улыбнулся: «А ночь-то! Ночь-то какая...»
Самолет пробил низкие облака и с бодрым рёвом пожирал пространство. Справа висела в бледном ореоле Луна, под крыльями раскинулась белая, как вата, пена, и всё это в волшебном сиянии летней северной прозрачной ночи...
Вот только вместо ангелов с арфами и бородатого деда на облачке Фраерман увидел впереди на белом фоне муху. Она держала тот же курс, что и он. Аккурат в тот же самый, означенный в приказе квадрат...
«Ага. — Ефим закрыл высотный корректор, включил вторую скорость нагнетателя и на форсаже, сколько было в моторе сил, рванулся в погоню. — Так... Сейчас мы будем посмотреть, что это за насекомое...»
Муха превратилась в бабочку, а потом — в невзрачную птаху. Фраерман наддал ещё и изумлённо выругался: ох и ни хрена же себе, птичка Божия! Над смутно розовеющими облаками плыл МЕ-323 — огромный транспортник, способный нести в своем чреве роту солдат1. «Странно только, почему такая дура и без прикрытия? Идеальная ведь иизкоско- ростная мишень...» Впрочем, ire такая уж идеальная. Вон сколько понатыкано стволов. Если что, мало не покажется — авиационный пулемет MG-15 в умелых руках к веселью не располагает. И даже в не очень умелых...
«Ладно, сволочь, будет тебе сейчас привет от тёти Хаи...» — усмехнулся Фраерман. И пошёл резко вниз — занырнуть в мёртвую зону, под брюхо супостату. Привычно взял ручку управления на себя, плавно сбросил газ... и неожиданно услышал голос в телефонах — далёкий, будто с того света:
— Девятый, это «Лето»! Девятый, это «Лето». Доложите обстановку.
— «Лето», это девятый. Вошёл в квадрат, вижу цель, — доложил Фраерман.
Услышали ли его?.. Эфир неожиданно заполнили хрипы и свисты, а потом разразилась тишина, дай-то Бог, чтобы не могильная. И одновременно случилось нечто совсем уже удивительное — огромная туша транспортника начала светиться. Самолётигце от носа до хвоста окутался призрачным голубоватым сиянием, от вида которого у Ефима, прямо скажем, пробежал по спине холодок. Огни святого Эльма? Или нечто ещё более интересное?..
В сером небе под Луной ни дать ни взять плыла исполинская крестообразная гнилушка
Фраерман зарычал, оскалил зубы и положил палец на гашетку. «Ну всё... ку-ку...» Силуэт «Мес- сершмитта» стремительно близился, с жуткой неотвратимостью заполняя собой прицел. Вот сейчас пулемётные трассы дымными скальпелями взрежут бледно-голубое брюхо, без пощады вывернут наизнанку, не разбирая живое от неживого...
«На, гад, получай!» — утопил гашетку Фраерман...
Удивился, выругался, перезарядил оружие, опять надавил на спуск.
Ничего не происходило. Совсем ничего. Ни привычного таканья, ни огненных трасс, ни разлетающихся в стороны дымных шмотьев обшивки. Ни надёжная пушка ШВАК, ни проверенные временем пулемёты ШКАС почему-то не желали стрелять!
А светящаяся многотонная громада всё ближе, ближе, ближе...
— Чёрт. — Фраерман резко вынырнул из-под «Мессера», лихо заложил вираж, на форсаже пристроился в хвост. — Ну?..
И опять - ничего.