— Ты, Ольда, — ответил Влк, с аптекарской осторожностью отмеряя дозу яда, — напоминаешь мне людей, которые спрашивают актера, почему он не каждый вечер занят в спектакле. Три года назад казалось в порядке вещей, что главный экзекутор страны фигурировал в расчетной ведомости на тех же основаниях, что и шофер, и Акции засчитывались ему при помощи коэффициента, словно километраж. Да благодаря вашей когорте, которая видела дальше своего носа, мне предоставили статус самостоятельного референта с персональными премиями. Но никакая бюрократическая терминология не изменит того факта, что я палач и останусь палачом а мой так называемый секретарь Карличек — моим ассистентом, или, если угодно, подручным. Ведь это только вахтерши да пожарные требуют, чтобы их называли консьержками и брандмейстерами. Мы же ни когда не будем выглядеть смешными, как нас ни называй. Так что именно вам придется сказать „бэ“ и прикрепить ко мне ученика, как положено в любой пыточной. Ибо заплечное дело — не ремесло, вроде рубки мяса, а наука со своими законами и направлениями, своими классиками и, что немаловажно, своей литературой.
— Такой, например, как „Тайны эшафота“ Анри Сансона? — услужливо подсказал адвокат. — Я тоже их читал.
— Предложить Шимсе мемуары французских коллег, — снисходительно ответил Влк, — равно как и чешскую „Семейную хронику палачей Мыдларжей“, мне было бы так же неудобно, как совать студенту философского факультета букварь. Учебный план Шимсы, подчеркиваю, — продолжал Влк, полностью овладев ситуацией, — только по литературе — я пока оставляю в стороне юриспруденцию, медицину и, естественно, основные предметы — начался бы с энциклопедических трудов — от фундаментального произведения Чезаре Беккариа „О преступлениях и наказаниях“ конца XVIII века до двухтомного труда фон Гентинга „Die Strafe",[14] на котором приносит присягу нынешнее поколение; этот план мог бы быть продолжен специальными работами — такими, как „Сажание на кол“ Зигмунда Штяссны, „La Guillotine"[15] Кершоу или „Hanged by the Neck"[16] Рольфа; завершали бы его книги сугубо научные, а потому обязательные — как, образцовая русская работа „Археологическое обследование двух трупов из болот“ Шлабова. Отдельный предмет изучения — критика произведений морально ущербных графоманов вроде Камю и прочих, не признающих смертную казнь, — их я иронически называю „антипалачами-либералами“. Достаточно открыть „Марию Стюарт“ господина Стефана Цвейга, чтобы наткнутся на пассаж, который аморален, бестактен, циничен, дерзок, — одним словом, который содержит всю азбуку, — продолжал.
Влк, закрывая глаза, чтобы в его фотографической памяти более четко проявился цитируемый отрывок, — жидовства: „Никогда — и в этом лгут все книги — казнь человеческого существа не может представлять собой чего-то романтически чистого и возвышенного. Смерть под секирой палача остается в любом случае страшным, омерзительным зрелищем, гнусной бойней. Сперва палач дал промах первый его удар пришелся не по шее, а глухо стукнул по затылку — сдавленное хрипение, глухие стоны вырываются у страдалицы. Второй удар глубоко рассек шею, фонтаном брызнула кровь. И только третий удар отделил голову от туловища. И еще одна страшная подробность: когда палач хватает голову за волосы, чтобы показать ее зрителям, рука его удерживает только парик. Голова вываливается и, вся в крови, с грохотом, точно кегельный шар, катится по деревянному настилу. Когда же палач вторично наклоняется и высоко ее поднимает, все глядят в оцепенении: перед ними призрачное видение — стриженая голова седой старой женщины… Еще с четверть часа конвульсивно вздрагивают губы, нечеловеческим усилием подавившие страх земной твари; скрежещут стиснутые зубы… Среди мертвого молчания слуги торопятся унести свою мрачную ношу. Но тут неожиданное происшествие рассеивает охвативший всех суеверный ужас. Ибо в ту минуту, когда палачи поднимают окровавленный труп, чтобы отнести в соседнюю комнату, где его набальзамирует, — под складками одежды что-то шевелится. Никем не замеченная любимая собачка королевы увязалась за нею и, словно страшась за судьбу своей госпожи, тесно к ней прильнула. Теперь она выскочила, залитая еще не просохшей кровью. Собачка кусается, визжит, огрызается и не хочет отойти изо всех сил. Тщетно пытаются палачи оторвать ее. Она не дается в руки, не сдается на уговоры, ожесточенно бросается на огромных черных извергов, которые так больно обожгли ее кровью возлюбленной, — закончил Влк, снова открывая глаза, — госпожи“.[17] Подобные опусы, найденные в результате чисток публичных и конфискации личных библиотек, мой ученик сперва основательно проштудирует, затем полностью разоблачит их с позиций науки и в заключение, — продолжал Влк, чувствуя, что слушателям передалось его возбуждение, — сожжет, что также входит в служебные обязанности палача. Тем самым теория органично перейдет в практику. Программа могла бы включать и художественную литературу: хорошая книга — хороший отдых, а если в ней пусть даже бегло, но со знанием дела раскрывается изучаемая тема — как, например, в Библии, где можно обнаружить неплохое описание разнообразных классических Акций, что ж… Тем самым, — продолжал Влк, собрав все свои силы, чтобы его металлический голос не задрожал от волнения, — будут окончательно уничтожены узкая специализация и недостаточная образованность исполнителей — ахиллесова пята нашей юстиции. Более того — тем самым мы наконец вернем профессию, которую средневековье по бескультурью вышвырнуло за городские стены и даже сегодня лишенную права на внимание общества, каким пользуется на сцене любой, — продолжал Влк, не в силах унять биение своего закаленного сердца (впрочем, незаметное со стороны), — шут, — мы вернем ее в ту семью, к которой она изначально принадлежала: в семью гуманитарных наук.
— Бедя, старина, — произнес прокурор почти тепло потом — так подействовали на него продуманность, размах и стройность этой концепции, — это же у тебя прямо-таки университет получается!
От роя Персеид, который называют еще Слезы Святого Лаврентия, в это мгновение отделился обессилевший после космического полета метеорит и долго умирал, искрясь ослепительным блеском. И Влк знал, что этот мерзкий педик точно с таким же блеском сформулировал его заветное желание и что это Желание исполнится.
Подняв правую ногу, он перенес тяжесть тела через порог класса. В эту долю секунды время словно остановилось, и он, еще не сделав шага, оказался свидетелем живой картины, в центре которой была Лизинка; никем не замеченный, он переводил проницательный взгляд с одного лица на другое, восстанавливая в памяти имена, биографии и характер своих будущих учеников:
Франтишек (15 лет) — столь же добродушный, сколь толстый, IQ на нижней границе нормы, физически сильный, несмотря на полноту. Хобби: культуризм. Отец — тюремный надзиратель, всеобщий любимец, из-за него рецидивисты просто рвались за решетку; несколько раз доставлял в крюковую клиентов Влка; сам написал ему заявление с просьбой принять сына, руководствуясь, как ни странно, следующим соображением: эта профессия, в сущности, ничем не отличается от любой другой, а значит, требует образования; поэтому Франтишека приняли на учебу в награду за высокую нравственность отца, пекущегося об интересах не только своего ребенка, но и общества.
Близнецы (15 лет) — однояйцовые, различимые лишь по проборам (требование школьных учителей), в пределах нормы. Хобби: альпинизм, парусный спорт (значит, есть опыт работы с канатами и узлами). Отец — Районный судья в К. (формально), районный Прокурор (Фактически); на экзамене Павел и Петр за которых из какой-то симпатии к ним хлопотал доцент Шимса, провели вивисекцию собаки хотя и неумело, но с таким энтузиазмом, что у Влка язык не повернулся сказать „нет“.
Альберт (16 лет), был его фаворитом; отец — убийца-садист, которого Влк обработал за месяц до рождения мальчика, мать — единственная жертва изверга, оставшаяся в живых после изнасилования; будучи набожной деревенской девушкой, она отказалась от аборта, но когда родился ребенок-горбун, подбросила его, а попав в тюрьму вскрыла себе вены. Влк принципиально не вмешивался в жизнь своих клиентов, за исключением тех нескольких секунд, когда отнимал ее у них, однако в этом случае сделал исключение, подтвердившее его педагогический талант; он издали следил, как мальчик, переходя из детдома в детдом, мужественно борется с судьбой — пытаясь исправить злую шутку природы, изнурял себя упражнениями. Горб не уменьшился, но скоро никто не осмеливался смеяться над ним: у маленького горбуна были железные мускулы. Когда Влк определил его IQ (значительно выше нормы) и хобби (фехтование на саблях, история), у него возник определенный план, и он принял Альберта практически без экзаменов.
Эти четверо были примерно одного возраста с Лизинкой. Еще двое были постарше.
Шимон (19 лет) — в шестом, седьмом и восьмом классах оставался на второй год (IQ равен нулю); после девятого этого не произошло благодаря ходатайствам и протестам: протестовали учителя, которым в отместку за двойки он вешал на дверные ручки задушенных кошек, а ходатайствовали влиятельные деятели как юстиции, так и историографии. Шимон единственный, у кого в роду были палачи: его прадед знаменитый Карл Гуссе (второе „с“ он себе прибавил, чтобы в нем не заподозрили потомка реформатора; внуки эту букву убрали, чтобы их не приняли за приспешников антиреформации) после злополучного декрета Йозефа II стал лекарем и хранителем антикварных коллекций князя Меттерниха; к его друзьям принадлежал И. — В. фон Гeте, не раз беседовавший с Гуссом главным образом о его первой профессии. Отец Шимона, напротив, поначалу подпортил сыну анкету: свои обязанности, доверенные ему демократическим государством, исполнял и будучи наемником оккупантов (правда, с двумя „с“), за что даже был осужден после оккупации; его спасли славный предок — тогдашний министр юстиции был историком — и его начитанный адвокат, представивший суду записки палача Мыдларжа, верного чеха и протестанта, сделанные им перед казнью двадцати семи чешских протестантских панов в 1621 году: „И, откажись я от выполнения кровавой повинности своей, неужто не нашлось бы на мое место десятка прочих заплечных дел мастеров, кои без раздумий экзекуцию свершили бы? Ни на минуту позже экзекуция не свершилась бы; да и кто знает, сколь были бы жестокосердны те палачи к несчастным панам чешским, по неумелости своей страданиями наполняя последние их мгновения жизненные? „На примере доктора Ессениуса, которого как мыслителя, прежде чем обезглавить, приговорили к отрезанию языка, что Мыдларж и проделал с особым искусством, защитник показал, сколь желательно в подобной ситуации присутствие земляка и единоверца; несмотря на это, его подопечный получил пожизненное заключение и должен был отсидеть почти пять лет, прежде чем, пройдя через какую-то амнистию (с одним „с“ в фамилии, но с сохранением всех гражданских и имущественных прав), был препровожден на пенсию. Сейчас, принимая Шимона лишь на том основании, что он отлично справился с заданием — повесил нескольких кошек, Влк потихоньку исправлял несправедливость, допущенную по отношению ко всему заплечному мастерству: ведь даже варварские народы не казнили человека, которого называли правой рукой справедливости; максимум, что они делали, — это рубили голову, отдававшую приказы руке. Кроме того, у Влка была и веская личная причина!
Последний из группы, Рихард (17 лет) — два года он потерял в санатории, но сейчас со здоровьем у него все было в порядке — являл собою почти полное совершенство: подходящий, многосторонние интересы, высокая, стройная, тренированная фигура, словно его мать зачала от Дискобола; ко всему прочему он был сыном мясника! Однако именно его приняли единственно из-за Лизинки Тахеци.
Случай, этот режиссер истории и судеб, подстроил встречу, которая произошла спустя много лет после того, как погас ночной костер возле охотничьего замка. Клиенты, которых Влк обработал накануне той встречи, давно уже были признаны невиновными и посмертно реабилитированы. Влк вполне логично рассчитывал обработать и тех, кто был виновен в ошибке, но испытал горькое разочарование: они как сквозь землю провалились, и никто, кроме разве что родственников погибших, их особенно не разыскивал. Во всем мире — о чем свидетельствовали и сообщения из-за рубежа — внезапно восторжествовала ханжеская сердобольность: об уголовных наказаниях говорилось теперь таким же тоном, как о венерических болезнях; какому-нибудь негодяю нужно было до смерти забить жену и детей цепом, а в округе по этому поводу должны были вспыхнуть волнения рабочих — лишь тогда его с горем пополам могли наградить конопляным галстуком. Случалось, Влк с Карличеком выходили на работу всего раз в квартал; если они и оставались до сих пор в штатном расписании, то исключительно благодаря поддержке тайных покровителей в аппаратах юстиции и безопасности. Но сколько так могло продолжаться? У них свежо было в памяти недавнее увольнение Альберта Пьерпойнта, который когда-то — в двадцать четыре года! — после кончины своего отца и дяди стал королевским палачом Великобритании. И хотя на его счету было 433 клиента и 17 клиенток (в том числе 27 военных преступников, которых он обслужил за один день), перед отставкой ему пришлось пройти через унизительное отречение от должности, предусмотренное новым указом об отмене высшей меры наказания. Горько было читать, как этот „улыбчивый джентльмен“, вынимавший изо рта сигару лишь во время Акций и свернувший шею отравителю восьми человек „кислотному убийце“ Джону Хейгу, вдруг начинает усердно причитать: „Смертная казнь никого не устрашает“, „Внутренний голос, голос свыше, когда-то повелевший мне выполнять эту работу, ныне говорит мне: довольно!“
Обо всем этом Влк размышлял в трамвае, который вез его к одному из самых верных друзей. Он не знал ни рода его занятий, ни его настоящего имени, но сам факт, что этот человек многие годы являлся в крюковую по особому пропуску, хотя и без особого поручения, свидетельствовал о высоте и прочности его положения. Среди принципов Влка был и такой: не пытаться узнать о том, что держалось в секрете; уже не один язык его рука заставила замолчать за то, что тот слишком много болтал. Для себя он решил — человек, которого все называют Доктором, работает секретарем у некоего влиятельного лица, а потому сам более влиятелен, чем оно, — ведь лица в ту пору сменяли одно другое, словно фигурки на часах ратуши, он же оставался на плаву. Дорогу к „вешалкам“ нередко протаптывали потенциальные некрофилы — кто по протекции, кто за взятки; Доктор показался Влку совсем другим с той самой минуты, когда впервые подошел к нему.
— Знаете, маэстро, — сказал он Влку, — я за прогресс и потому являюсь приверженцем чистой странгуляции. Петля Шимсы, на мой взгляд, имеет столь же принципиальное значение, как паровая машина — для развития транспорта. И все-таки ваш „триктрак“ прост и гениален, как само колесо!
Естественно, такая реплика не могла остаться без внимания. Каждое появление Доктора служило для клиентов гарантией, что ими займется лично Влк и что он обслужит их прежде, чем они поймут, что с ними происходит. Доктор не скупился на похвалы, и их взаимная симпатия углублялась. Шимса, спортсмен телом и душой, к счастью, понял, что „вешалка“ сродни футбольным воротам: нет ничего позорного в том, чтобы посидеть на скамейке запасных, если под первым номером выступает такая величина, как Влк, которому он вдобавок многим обязан…
Ведь именно Влк разглядел его когда-то в толпе безымянных подмастерьев, именно Влк бескорыстно принялся обучать Шимсу и совершенствовать его мастерство; он взялся за это с таким знанием дела, что толковый парень очень скоро вырос, как из детского пальтишка, из психологии примитивного палача (а он уже совсем было стал им, пока не встретил Влка) и развил свой интеллект до таких пределов, за которыми открывается глубокий духовный мир подлинного заплечных дел мастера, достойного этого звания. Шимса понял, что подвесить кого-то за шею может, лучше или хуже, практически каждый, кроме разве что нескольких интеллигентиков; настоящее же искусство — повесить так, чтобы в этой операции отразилась вся история человеческой культуры вплоть до эпохи научно-технической революции — иначе клиент имеет полное право поинтересоваться, почему бы его в наказание за содеянное, к примеру, просто не поджарить и не съесть.
Вскоре стало ясно — широтой и основательностью знаний Доктор не уступает Влку. У него, правда, не было колоссального опыта Влка, что, впрочем, с лихвой возмещали богатые познания в области пенитенциарной статистики — им мог позавидовать и компьютер. Влк, который не единожды повторял вслух каждую дату, чтобы она зацепилась у него в памяти, восхищался и даже завидовал блеску, с которым Доктор, сопровождая свои слова быстрыми взмахами авторучки, словно телеграфный аппарат, выстреливал цифрами и процентами. — Во Франции, — диктовал и одновременно писал Доктор, рассказывая как-то о том, насколько спрос на палачей превышает предложение, что на руку дилетантам, — только в 1944 году за коллаборационизм было умерщвлено 10 519 лиц, из них 8348 без суда.
Данные взяты из доклада министра юстиции Мартинэ-Дельплаза.
— Ужасно, — отозвался Влк. — Но нельзя не заметить, что такой спрос рождает и таланты, которые иначе остались бы нераскрытыми… — В США, — диктовал и одновременно писал Доктор, когда они однажды обсуждали, насколько крепка дисциплина народа, не испытывающего недостатка в палачах, — еще в первом десятилетии нашего века суд Линча составлял 92, 5 процента от общего числа казней, и лишь потом его стали применять все реже и реже. Тем не менее из исторических документов следует, что в 1900–1944 годах в Штатах линчевали ненамного меньше лиц, чем казнили по закону профессионально обученные исполнители. Цифры взяты из работы Хентинга „The criminal and his victims",[18] New Haven, 1948 год. — Отвратительно, — сказал Влк, — особенно если учесть, что эти „профессионально обученные“ исполнители лишь щелкают рубильником. Хотел бы я на них посмотреть, если бы отключили ток. — Вы правы, — живо отозвался Доктор, — но давайте взглянем на эту проблему с другой стороны. Не потому ли они ограничились столь примитивной операцией, что даже повсеместное применение суда Линча не дало родине талантов, сравнимых с вашим? Боже мой, можно ли говорить о профессионализме, если Эллиот из Нью-Йорка перед электрокуцией врубает такое напряжение, что поджаривает на электрическом стуле чуть ли не центнер говядины? Откройте 42-ю страницу его „Воспоминаний“!
Описание всевозможных наказаний в художественной литературе — вот их конек. Познания их в этой области были безграничны, едва ли кто из смертных мог бы составить им конкуренцию. Позже, когда Шимса стал участвовать в их посиделках, он каждый раз жалел о том, что не может записывать их дискуссии на кинопленку: эти дуэли могли бы украсить любую телевикторину вместо навязшей в зубах болтовни об архитектурных памятниках или знаменитых ариях.
„На эшафот, — цитирует Доктор, естественно, по памяти, — ведет лесенка… Ноги у него слабели и деревенели, и тошнота была… Кругом народ, крик, шум, Десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, — все это надо перенести, а главное, мысль: „Вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!“ Автор, произведение и герой? — Как, — с улыбкой отвечает Влк, — не знать автора, которому чертовски повезло самому пережить подобное, хотя и не до конца? Достоевский, „Идиот“, князь Мышкин. — Touche![19] — восклицает Доктор. — А какой, — спрашивает Влк, — лауреат Нобелевской премии по литературе в своем стихотворении описал проведение публичной Акции в Индии? — „They, — с улыбкой начинает декламировать Доктор, — are hanging Danny Deever, they are marchin' of im round, they'
ave 'alted Danny.
Deever by' is coffin on the ground!“ [„Будет вздернут Денни Дивер, вдоль шеренг ведут его, //У столба по стойке ставят возле гроба своего, //Вскоре он в петле запляшет, как последнее стерьво!“ Пер.
И. Грингольца (англ.)] Кто же не знает лауреата за 1907 год, автора „Книги джунглей“ Редьярда Киплинга? -
Touche! — восклицает Влк.
Вопросы часто бывают столь каверзными, а ответы столь безупречными, что Шимса, подобно актеру-новичку, вблизи наблюдающему за игрой сэра Лоуренса Оливье, не раз ловил себя на мысли: а не пойти ли мне лучше в почтальоны? — Что такое, — лукаво спрашивает Влк, — „шведский напиток“? — Ваш вопрос, — с улыбкой говорит Доктор, — я мог бы оставить без ответа, поскольку зверства солдатни шведского генерала Банера в Европе в 1638 году не имеют ничего общего с палаческой специальностью. Но поскольку позже, во времена процессов над ведьмами, „шведский напиток“ становится одним из видов пыток, я предоставлю слово летописцу. „Связали, — цитирует Доктор, на этот раз водя пальцем по воздуху, — тех несчастных, дабы деньги, ими сокрытые, выманить, и, навзничь их на землю положивши, в уста им через воронку навозную жижу вливали, отчего задохнулись многие и ужасную смерть через это приняли“. — Touche! — восклицает Влк. — Кстати, — как бы между прочим скромно прибавляет Доктор, — в судебных книгах города Нимбурк за 1606 год мы встречаем уникальную казнь, которой „подвергся некий Ян Шпичка за то, что наводил мор на лошадей“, — иных подробностей не имеется. За это он был „живьем выпотрошен, исковыми заявлениями по лицу бит, внутренности его в рубаху сложены, и на виселице все это повешено“. Рядовой читатель вправе поаплодировать, но ученому впору удивиться: откуда в такой дыре, как Нимбурк, мог взяться такой полет фантазии? Но вот он открывает „Geschihte des deutschen Volkes"[20] Янссена, часть вторую, страницу 506, и вот вам пожалуйста — на два года раньше аналогичное наказание постигло в Брауншвейге юриста Брабанта, обвиненного в сношении с чертом. Очевидно, какой-то зевака в этот момент проезжал мимо, а потом продал это у себя дома как собственное изобретение. А не скажете ли, — с хитрецой спрашивает Доктор, — у кого из классиков мы можем встретить самое курьезное пожелание клиента перед Акцией? — Плутарх в „Сулле“ пишет о римском военачальнике Карбоне, которому по приказу Помпея должны были отрубить голову. Палач уже занес меч, когда Карбон попросил разрешения, — прибавляет Влк, обнажая в улыбке прекрасные зубы, — помочиться.
Этим приятным воспоминаниям и предавался сейчас Влк, чтобы подавить злость. Его бесило, что приходится проводить летнее воскресенье в раскаленном городе, так как их замок давным-давно отобрали, сделав из него сначала заурядный санаторий, а позже — шикарный правительственный охотничий домик, и он вынужден умирать от духоты в трамвае, поскольку машина ему полагалась лишь в день Акции и в ночь после нее. И то, что Доктор после долгого перерыва вновь пригласил его в кинотеатр мультипликационного фильма, который иногда по воскресеньям арендовал (видимо, благодаря своему высокому положению), немного улучшало ему настроение.
Когда Влка похлопали по плечу, он сразу же вспомнил, что забыл купить билет. Именно это оказалось той самой последней каплей, которая переполняет чашу; он окончательно упал духом. К его удивлению, за ним стоял лысый, беззубый старик в пропотевшей рубашке, совсем не похожий на контролера.
— Профтите, — сказал он, сильно шепелявя, — вы флучайно не Бедя?
— Да, — сказал сбитый с толку Влк. Спохватившись, он хотел пресечь такую фамильярность, но старикашку было уже не остановить.
— Бедя, — завопил тот, тиская его в объятиях, — фколько фим!
Полуживые от духоты пассажиры едва ли обращали на них внимание, но все-таки Влк чувствовал себя так, словно его выволокли на освещенную юпитерами сцену. Кроме всего прочего, его раздражало, что он никак не может вспомнить этого человека. Бывший одноклассник? Приятель по срочной? — Как повываеф? — спросил старик, и ему при шлось повторить это дважды, прежде чем Влк понял, что „в“ и „ф“ заменяют ему „ж“, „с“, „з“ и многие другие звуки. — Благодарю, — сдержанно ответил Влк. — Помаленьку. А ты? — Я уве на пенфии, — ответил старик. — Ты пока нет? — К сожалению, — сказал Влк. — Годы еще не вышли. — Как так? — удивился старик. — Рафве тебе год за два не ффитают? Или эти фволочи и это уве отменили? — Ну да, — неопределенно ответил Влк. Он сообразил, что этот тип, видимо, знает его по работе. Надзиратель? Тогда бы он вспомнил. Должно быть, сторож из морга — тех он никогда особенно не замечал. — Как жена? — спросил он, чтобы уйти от скользкой темы. — Эта флюха? Я ее с лефницы фпуфтил. Фато Флавинка теперь при папе. — Кто? — не понял Влк. — Ну, девофка моя, — с гордостью прошепелявил старик. — Были кое-какие фловности, но пофтупила в конфе конфоф. — Куда? — спросил Влк. — Ну как ве, на юридифефкий! — бубнил счастливый старикашка, пока трамвай со скрежетом тормозил. — Уве дела ведет, а фкоро, наверно, дадут фто-нибудь поинтерефнее. Ты как думаеф? — К сожалению, мне пора выходить, — сказал Влк, решив две оставшихся остановки пройти пешком. — Офень валь! — огорченно сказал старик. — Кто фнает, когда еффе увидимфя. Тебе хоть дали ту фколу? — Какую школу? — воскликнул Влк — его вдруг осенило. — Ну эту, палафефкую! — крикнул старик, когда трамвай уже резко тронулся.
В ту же секунду на его лысом черепе словно бы обозначились темные сальные волосы, провалившийся рот хищно оскалился, и за чувственными, как и раньше, губами мелькнул жадный язык, который так щедро раздавал когда-то любовь и смерть. — Вилик! — вскричал Влк, но бывший судья его уже не слышал.
— Quidquid agis, prudenter agas, — сказал Доктор, наливая ему „Блэк Лэйбл“ на звонко лопавшиеся кубики льда, — или „что бы ты ни делал, делай обдуманно“. Эти парни малость переборщили, и многие наши проблемы целиком на их совести. Кто их заставлял сыпать приговоры направо и налево? Для этого случая как раз подходит поговорка: „Лучше меньше, да лучше“.
Спортсмен Шимса прибежал со своей дачи трусцой — оттуда было не больше двадцати километров, и его пульс и дыхание уже пришли в норму.
— Когда я вспоминаю, — сказал он тихо, ибо в их обществе никогда не мог избавиться от робости, — что это был за гусь, мне становится грустно. Может, надо было и его заодно обработать? Какая польза от того, что среди нас бродит эта жалкая развалина? Захочет ли молодое поколение посвятить себя великому делу, если увидит, какова благодарность государства?
— Беззубый судья, — сказал Доктор, наливая грейпфрутовый сок на слабо потрескивавшие ледяные осколки, — лучше обезглавленного. Если он и ему подобные, невзирая на всеобщее недовольство, но в интересах государства были сохранены как доказательство того, что jus regit aut errant, то есть что закон должен торжествовать даже тогда, когда он, — продолжал Доктор, насыпая в ямку между большим и указательным пальцами правой руки щепотку соли и свежемолотого перца, — ошибается, то должна быть гарантия, что их не повесят на первом же фонаре. Я ни на что, — поспешил добавить Доктор, виновато взглянув на Влка, — не намекаю. Ведь, как выяснили ученые, наиболее характерной чертой нашего народа является сочетание зависти и сентиментальности. Значит, у них надо было отобрать все, что превышает жизненный уровень социально незащищенных слоев, будь то автомобиль неположенной марки или любовница несоответствующего возраста. Тогда исчезнет элемент зависти и, наоборот, усилится доброжелательность — у нас всегда сочувствуют падающим, — продолжал Доктор, выжав на перец и соль несколько капель лимонного сока, — с любой высоты. Косметическая хирургия обычно превращает уродов в красавцев, здесь же случай прямо противоположный. Держу пари, что лысину вашего друга каждую неделю подновляет парикмахер, а зубы ему вырвали специально. Своим красивым зубным протезом он похваляется лишь в ведомственном, — продолжал Доктор, наливая в один стакан белую текилью, а в другой красную сангритту, — санатории, где такие же пострадавшие, как и он, раз-другой в год под видом госпитализации могут вкусить роскоши, которой их лишили. Впрочем, разве сам факт, что дочка пошла по стопам папы, не служит ответом на ваш вопрос? Ваше здоровье! — добавил он, слизнул с руки смесь сока лимона, соли и перца, пригубил из обоих стаканов и стал смаковать на языке сложный мексиканский напиток. — Но ведь это значит, — несмело возразил Шимса, — что служебное рвение не приносит ничего, кроме бедности и дряхлости, а кое-кто даже вынужден их имитировать. Не станет ли дочь, наученная горьким опытом отца, ко всему равнодушной? Не здесь ли собака зарыта? Не потому ли нам все больше и больше не хватает хороших работников?
— Дочка, — ответил Доктор (настоящий гурман, он все еще смаковал вкус и аромат напитка), — пусть себе судит, как воспитательница в детском садике, ведь пока что из-за международной ситуации, с которой приходится считаться, от нее ничего другого и не требуется. А прикажи ей, тут-то она и начнет намыливать веревки одну за другой, да так, что папаша лопнет от гордости, если не от, — прибавил он, протягивая им по сигаре „Уинстон Черчилль“ (Влк, поблагодарив, взял, а Шимса, поблагодарив, отказался), — зависти.
Шимса вскочил, чтобы поднести зажигалку, купленную им специально для таких случаев, сначала ему, а потом Влку. Он осмелел.
— А если она не пожелает? Нынешние молодые просто помешались на всех этих общечеловеческих ценностях, и насилие теперь уже нельзя использовать даже во спасение! Как ее заставишь?
— Один русский, — сказал Доктор, — неплохой писатель и даже нобелевский лауреат, но столь воинствующий противник смертной казни, что я со злости даже забыл его фамилию, тем не менее произнес фразу, которая в наши дни должна стать основным правилом любой власти: „Прежде нас истязали раскаленным железом, сегодня, — цитировал Доктор, при этом словно выжигая слова в воздухе концом зажженной сигары, — холодной монетой“. Если поколение отцов выполняло роль железной метлы, кто по убеждению, а кто со страха — не будешь мести, тебя самого выметут, — то и поколение сыновей и дочерей, которое в силу ряда причин ни во что не верит и ничего не боится, тоже будет ее выполнять. Но уже за зарплату повыше и налоги пониже, за то, что квартира — побольше, а хлопот с устройством детей в институт — поменьше и так далее. Главное, что, несмотря на всю эту демократизацию и либерализацию, руководители государства предусмотрительно оставили за собой (до поры до времени и не привлекая к этому внимания взбудораженной общественности) надежный тыл, и этот тыл — не что иное, как, — усмехнулся Доктор, — виселица. Впрочем, не буду утомлять вас лекциями, тем более что после длительного перерыва в нашем распоряжении появились две уникальные ленты (значит, конвейер вновь работает!), которые вас, как специалистов, несомненно, — добавил Доктор, щелкнув пальцами — обычный знак киномеханику, чтобы тот начинал, — заинтересуют.
В темноте загудел моторчик, занавес отъехал в сторону, открывая экран, из проекционной кабины ударил луч света. Влк испытывал приятное возбуждение, к тому же виски уже начало действовать на нервные центры, и он почувствовал, как разочарованность последних месяцев уступает место неясным надеждам. В этом зале они просмотрели уже не один PF — сокращение, используемое многими европейцами в новогодних открытках вместо длинного „pour feliciter",[21] обозначало для них „the penologic films“ — фильмы о казнях. Имевший доступ к архивам Доктор демонстрировал своим друзьям все, что могло пригодиться им в практике или обогатить теоретические познания. Ленты были весьма неравноценными с точки зрения как операторской работы, так и самого предмета, которому они были посвящены. За камерой стояли в основном любители, к тому же производившие съемку тайно — из портфеля или через пуговичную петлю, так что кадры часто были слишком темными или слишком светлыми, нерезкими и, естественно, немыми. Старый китайский или японский фильм, где обнаженный по пояс человек с косичкой ловко рубит головы каким-то воинам или кули, которых ему, словно бревна, подкладывают на деревянные козлы, был снят вообще рапидом, и люди в кадре двигались с такой скоростью, что, желая поразвлечься, они прокручивали его несколько раз, как комедию.
Понятно, куда более грустно было видеть любителей и перед камерой. Разве можно забыть кадры из Конго, на которых какой-то растяпа отрезает головы своим землякам с недопустимой небрежностью, да еще вдобавок щербатой пилой, совершенно не заботясь о внешнем виде подручных палача; в тот момент Влк понял, что и в этой сфере развивающимся странам необходима помощь. Так что, несмотря на неодинаковый уровень лент, такие просмотры были чрезвычайно полезны. Они восхищались чистой, точной, пожалуй, даже слишком педантичной работой коллег-союзников в лентах с пометкой TS/NT (Top secret — Nuremberg trial[22]); им, например, понадобился изрядный глоток, чтобы запить „творчество“ анонимного халтурщика по ту сторону Пиренеев: с глупой улыбкой стоя за спиной своего клиента, вдобавок обнаженного, он, желая подольше покрасоваться перед камерой, закручивал винт гарроты по миллиметрам, отчего у клиента язык болтался уже на самом животе, словно галстук. Они были свидетелями вызвавшей весьма широкий резонанс электрокуции Эллис Феррис, которая продержалась до 25 000 вольт, после чего внезапно превратилась в негритянку, и знаменитую публичную странгуляцию немецкого приматора Праги Пфицнера, во время которой тысячи чехов сажали на плечи детей, чтобы те своими глазами могли видеть возрождение гуманизма. И сейчас Влк с Шимсой с интересом ждали, чем удивит их покровитель на этот раз.
На экране появилась заставка DIE DEUTSCHE WOCHENSCHAU.[23]
— Это, — сказал Доктор, и в его голосе слышалась гордость первооткрывателя, — немая копия, что неуменьшает ее огромной ценности. Вероятно, оригинал сопровождается комментарием имперского интенданта по делам кинематографии рейха Ганса Хинкеля, который распорядился о съемках этой ленты по приказу самого фюрера.
Титры сменились изображением столика, на котором стояли бутылка коньяка и несколько бокалов.
— Время действия, — продолжал Доктор, и в его голосе слышалось оживление страстного рассказчика, — август 1944 года, место действия — на первый взгляд, кабинет в уютном баре или, — продолжал Доктор, когда вместо столика на экране появился потолочный рельс с передвижными крюками, — участок цеха на мясокомбинате, на самом же деле — центральная Точка берлинской тюрьмы Плетцензее.