Мужчиной был тот, кто преградил дорогу спешащему к семье таксисту, а на другом конце города показал ему пустой карман и буркнул: "Заедешь завтра"; таксист все понял и умчался счастливый, что этот головорез не забрал у него всю выручку. Мужчиной был тот, кто разбудил родителей вопросом, найдется ли в этом бардаке в кухне хоть что-нибудь пожрать; мать все поняла и отправилась разогревать ему ужин; понял и отец, оставшийся в кровати. Мужчиной был тот, кто на следующий день за обедом таким авторитетным тоном объяснил пану Тахеци принцип колесования, что отец Лизинки хоть и давился, но так и не решился его прервать.
Но увы — едва оставшись наедине с его дочерью, Рихард снова превратился в подростка.
Вечная проблема — когда, где, как и о чем говорить с девушкой — теперь встала перед ним в полный рост. Когда они переходили улицу, он испуганно вскрикнул:
— Осторожно, машина!
Лизинка кивнула. Он был благодарен этой машине за то, что она проехала именно здесь. Когда их в трамвае бесцеремонно отпихнула женщина, прозевавшая свою остановку, он участливо спросил:
— Не больно?
Лизинка помотала головой. Он был признателен этой женщине за то, что она задела именно их. Когда они подошли к кассе стадиона, он сказал в отчаянии:
— Народу здесь…
Лизинка пожала плечиками. Он ненавидел этих людей за то, что они не пошли куда-то еще; очередь двигалась со скоростью улитки, и молчание с каждой минутой становилось все более невыносимым. Чем острее он чувствовал, что девушка ждет от него какой-нибудь фразы, тем глубже прятался со стыда в свою оранжевую ветровку.
Лизинку заинтересовала кассирша. Каждый раз, когда ей платил взрослый, она давала ему голубой билетик. Когда платил военный, она давала желтый. Когда платил ребенок, она не давала ничего, а только делала знак контролеру, чтобы тот его пропустил; выручку, вероятно, они делили между собой.
Рихард был так занят своими мыслями, что попросил два детских, и потом ему стоило немалых трудов уговорить, чтобы их пропустили. Наконец в колонне, похожей на выводок огромных утят, они на коньках доковыляли по асфальту от гардероба до катка — и настал его час!
Как Антей был непобедим, пока касался матери-Земли, так и Рихарду не было равных в воде, даже если она превращалась в лед. Когда острая фаза болезни миновала, главврач велел ему закалять свой организм в открытом бассейне. В это самое время его бросила ветреная медсестра, и он ухватился за совет как за способ самоубийства. Бассейн находился на краю города, и в конце лета в нем не было посетителей. Каждое утро он бросался в ледяную воду и, не щадя себя, плавал чуть ли не до самого вечера в надежде, что ослабленные легкие не выдержат нагрузки и в один из заплывов он сладостно захлебнется в мягких объятиях воды. Через много-много часов после того, как его будут безуспешно искать, Она подойдет к краю бассейна и, словно картину под стеклом, увидит возле самого дна его лицо: оно будет благородно, торжественно и исполнено любви. А в результате он блестяще овладел всеми стилями плавания; даже повышенная температура пришла в норму. Миновала ненастная осень. Каждый вечер он слышал через дверь, как бесстыжие каблучки уносят Ее то к одному, то к другому любовнику. Он плакал при мысли, что вместо настоящего чувства Она встретит там лишь похоть самца. Как-то утром он увидел на поверхности бассейна осколки льда. Он был уверен: это его последнее купание. А в результате на следующее утро он впервые проснулся без кашля. Вскоре ударили сильные морозы, и ему пришла в голову другая мысль. Он написал письмо родителям и, когда они прислали ему коньки — «канады» на шведских ботинках, — целыми днями кружил по бассейну в одной рубашке, чтобы схватить воспаление легких. Вместо этого он в совершенстве освоил технику скольжения и несложные прыжки. Он засыпал как убитый, но просыпался каждый раз все более здоровым, и это приводило его в отчаяние. Выпал обильный снег. Два дня он орудовал скребком, пытаясь расчистить клочок пространства для дальнейших попыток умереть, но безрезультатно. И тогда он не сдался. Он написал письмо родителям и, когда они прислали ему лыжи — австрийские, со швейцарскими креплениями и итальянскими ботинками, — попросил главврача, чтобы тот разрешил ему кататься на ближайшем косогоре. Главврач согласился; он издали следил за стремлением мальчика вернуться к жизни и собирался писать о нем научную статью. Конечно же, миновав косогор, Рихард отправлялся прямо в горы. Он бежал вверх, поднимался «лесенкой», забирался на самую вершину и летел оттуда по крутым спускам и извилистым оврагам в надежде разбиться либо напороться на заснеженный камень или вывороченное дерево. А в результате он вскоре стал первоклассным слаломистом, поскольку не боялся замешкаться или допустить какую-нибудь техническую ошибку, нередко обусловленную именно инстинктом самосохранения. Кто знает, как сложилась бы его судьба, повстречай он вместо Влка опытного тренера. В один прекрасный день главврач вызвал его к себе и сообщил, что его беспримерные усилия увенчались примерным успехом: он совершенно здоров и перед ним открыты все сферы жизни, правда, кроме тех, которые связаны с производством и продажей мяса…
Так что теперь, спустя год вновь оказавшись на зеркально гладком льду, он тотчас ощутил твердую почву под ногами. Он вновь стал мужчиной, уверенно протянул руку своей девушке, и она взяла ее. Она три года занималась фигурным катанием: когда-то мать задумала сделать из нее чемпионку мира; это продолжалось до первого турнира, после которого один из членов жюри посоветовал матери сделать из нее чемпионку по какому-нибудь другому виду спорта. Там, где не помогли платные тренеры, сейчас побеждало бескорыстное чувство. Рихард, как каждый, кто любит безответно, наделил Лизинку талантом и удачей, и это доверие словно окрылило ее. Поначалу он вел ее осторожно, потом все смелее и смелее, чувствуя себя счастливым вдвойне: оттого, что на глазах у всех держит ее за руку и не должен при этом разговаривать. После нескольких кругов он развернулся к ней лицом, взял ее за другую руку и поехал перед ней, испытывая еще большее блаженство, — теперь он мог смотреть ей в глаза. Он словно гипнотизировал девушку, и через несколько кругов у нее стали получаться дорожки шагов, а затем и несложные фигуры. Остальная публика с готовностью расступалась перед ними, давая дорогу, и в конце концов освободила всю середину катка. Стадион был просто очарован изяществом пары, словно олицетворявшей красоту и талант. Жаль, что их не видели Влк с Шимсой, — они убедились бы в правильности своего выбора! Не остался равнодушным даже звукооператор в кабине, прилепившейся, словно гнездо, под самой крышей. Он прервал оглушительную духовую музыку, сменил кассету и включил знаменитый вальс из фильма "Доктор Живаго".
Все, кто был на катке, испытали сладкий трепет; даже самые неуклюжие ощутили в ногах такт на три четверти. Лишь Рихарда, наоборот, словно ударило током: он сбился с ритма и остановился, испугавшись. Придя в себя, он до боли сжал руку Лизинки и, торопливо скользя, повез ее к раздевалке. Ведь в его моральном кодексе танцы считались верхом неприличия — он не просто питал к ним отвращение, а ненавидел их всем своим существом.
Разумеется, любой начинающий психиатр, узнав о его любовном опыте, объяснил бы ему причину этого отвращения: жгучая злость Рихарда коренилась в болезненном воспоминании о том, как медсестра в санатории именно на танцах намечала себе будущих сексуальных партнеров. Но Рихарду никогда не приходило в голову, что ему нужна помощь психиатра, и в нем накапливался взрывоопасный заряд ненависти — даже сейчас, когда он дал зарок не обнимать свою любимую.
Вот так — то на вершине блаженства, то в бездне отчаяния — прожил он пять дней рождественских каникул. Об училище он и не вспоминал. Каждый день они с Лизинкой блистали на катках; кто знает, как сложились бы их судьбы, если бы не приходилось то и дело уступать лед другим или если бы их заметил проницательный тренер. Но с ними лишь однажды заговорил какой-то полупомешанный старик, твердивший, что напишет о них в газету. На льду они понимали друг друга с полуслова, и все-таки дорога туда и обратно становилась для Рихарда восхождением на Голгофу, когда он понимал, что глупеет на глазах. Бессонными ночами он тщетно бился над фразами — ему хотелось блеснуть перед Лизинкой интеллектом. Но с ним приключилось что-то вроде душевной импотенции, и на исходе пятого дня он был в полном отчаянии.
Завтра, говорил он себе, думая о новогодней поездке, нас снова будут разделять преподаватели, одноклассники и какие-нибудь придурки из ПУЧИЛа. Что я смогу сделать при них, если без толку потратил пять дней, пока был с ней наедине? В тупо грохочущем трамвае он смотрел на ее трогательный профиль, подобный тихой озерной глади, в глубинах которой струятся таинственные потоки. А что вообще, в тоске подумал он, я могу ей предложить за счастье прожить свою жизнь рядом с ней? Кто я такой, чтобы осмелиться на это? Плебей, который со свиным рылом и капелькой голубой крови в родословной лезет в калашный ряд! Отчаяние достигло высшей точки. Он решил отказаться от бесполезной борьбы, попросить у родителей прощения и дожить остаток лет без любви, но по крайней мере среди тех, к кому принадлежит по воле рока. И именно в эту минуту Лизинка представила ему первое свидетельство своей благосклонности.
Какой-то подвыпивший мужчина с тепличной розой в петлице, оттолкнувший их, когда они садились в трамвай, и сразу усевшийся на место для инвалидов, сейчас из-за тряски слегка протрезвел и принялся их разглядывать. Лизинка в этот момент раздумывала, удастся ли ей сыграть с собой в одну игру. Она пробегала глазами "Правила поведения пассажиров", наклеенные на стекло. Каждый раз, встречая букву «е», она заносила ее на счет правой руки, которая получила имя Лиз. Когда натыкалась на «а», то заносила ее на счет левой руки, которая называлась Инка. До конца оставалось два слова, и счет был равным — 73:73.
И у Рихарда, и у Лизинки беззвучно шевелились губы: ему так было легче думать, а ей — считать. Подвыпивший мужчина был человеком интеллигентным, и ему стало неловко — он поднялся и уступил им место.
— Извините, — громко сказал он, старательно открывая рот, чтобы они могли читать по его губам, — я не знал, что вы глухонемые. Счастья вам в Новом году!
Он протянул Лизинке розу из петлицы и нетвердой походкой сошел. Лизинка как раз заканчивала игру и решила, что роза станет наградой победительнице. Предпоследним словом было «транспортные», и счет стал 74:74. Последним словом было «средства». Сперва Лиз, а потом Инка получили еще по очку, и игра завершилась вничью. Поэтому Лизинка отдала цветок Рихарду.
Он не помнил, как проводил ее, как возвратился в свою комнатку. Поместив розу на ложе из смоченной ваты, он отдался во власть стихов. Стыд, горечь, злость — все это слезало с него, как шелуха, освобожденная душа раскрылась, обнаружив неиссякаемый источник мыслей и слов, которых так недоставало ему в повседневной жизни. Он не успевал их записывать и выстраивать в стройные ряды для парада, который будет принимать Она.
— Цветок любви в твоей руке… — рапортовал передовой отряд букв на исходе вечера, — сияет в самых небесах… — скандировала шестая шеренга под удары часов, бьющих полночь, — как символ юности моей! — приносили присягу замыкающие, когда свет настольной лампы уже отступал под атакой рассвета. Рихард выключил лампу и лег прямо на пол, обессилев от упражнений, хорошо знакомых каждому художнику, — когда стоит закрыть глаза, и бесплотная душа возносит тело к самому потолку. Пережив взлет, который ознаменовался победной поступью поэтических строк под салютующие залпы рифм, он мог теперь, подобно опытному стратегу, разработать дальнейший план отношений с Лизинкой.
Вся операция — а сейчас было ровно шесть — должна была занять двадцать четыре часа. Уже через два часа в автобусе, где они, конечно, сядут вместе, он расскажет ей, как избавился от болезни и фальшивой любви, чтобы быть здоровым и чистым, когда встретит ее. Он ни секунды не сомневался, что на этот раз ему не придется мучиться от недостатка слов: они рвались из него, как породистые рысаки перед стартом. Поднимаясь рядом с ней в двухместном кресле по канатной дороге и показывая на уходящую от них землю, он скажет ей, что они сами сейчас оставляют позади себя свое прошлое и устремляются к жизни столь же чистой и неизведанной, как те белоснежные вершины над их головами. После обеда он со скромным видом будет кататься с другими по поляне; тем большее впечатление на нее произведет его блестящее мастерство, когда настанет решающий миг. За столом, ясное дело, он тоже сядет рядом с ней. Близнецы будут молоть какую-нибудь чепуху на темы спорта, Франтишек отпустит пару грубых шуточек, зубрила Альберт, конечно же, войдет в роль студента, изучающего проблемы питания, и оттарабанит выученные назубок способы выпечки хлеба, а Шимон выдаст свой обычный репертуар, состоящий из чавканья и рыгания; в этот момент он тихо скажет ей, чтобы после ужина, когда все выйдут покурить, она незаметно поднялась к ближнему сосняку, где он будет ждать ее. Под ногами у них зажгутся крошечные огоньки сигарет, а над головами вспыхнут мириады звезд. Девушка будет с трепетом ждать первого поцелуя, но он еще раз удивит ее. На великолепной живой сцене, обрамленной кулисами двуглавых вершин, он прочитает ей стихи, наполненные благоуханием подаренной ему розы. — Цветок любви в твоей руке…
Закончив декламировать, он сожмет ее руку и тут же полетит вниз, чтобы она могла полнее прочувствовать смысл этого поэтического послания. В идиотских общих играх участвовать, конечно, не станет. Пока столовая будет сотрясаться от лошадиного ржания, он спустится в подвал, где хранятся лыжи, со своим выжигательным прибором, снабженным комплектом иголок с батарейками (чтобы кроме психиатров и "зеленых беретов" его могли использовать врачи-дерматологи и хирурги для устранения жировиков), и увековечит свое стихотворение на ее лыжах — это будет его свадебным подарком.
Утром он даже не пошел на обязательную прогулку, чтобы сразу после обеда самым коротким маршрутом добраться до горной вершины над турбазой. Час он поднимался в гору, час шагал «лесенкой» и еще час карабкался по крутому склону пешком. Наконец, оказавшись на самом верху, он пристегнул лыжи и обернулся. Он ожидал увидеть нечто подобное, но все же отшатнулся: такая высота была привычнее для летчика, чем для лыжника. Тут он заметил, что далеко внизу по туристской тропе к турбазе движется школьная группа. Он попытался угадать, что произошло, когда, добравшись до верхней котловины, они воткнули лыжи в снег. Первой ли увидела она надпись на своих лыжах? Или ее обнаружил кто-то еще? Как восприняли это откровенное признание в любви будущие палачи и как — будущие учителя? Какова была их реакция? Зависть? Насмешка? А может, безграничное восхищение? Ради него он сейчас и собирался пустить в ход свое тайное оружие. Еще с минуту он выжидал, чтобы оказаться в поле их зрения в самый подходящий момент. Затем, как первобытный охотник, издал дикий вопль и оттолкнулся. Его увидели, когда со скального карниза посреди горы он, словно выпущенный из катапульты, почти пятидесятиметровым прыжком вылетел из тени на свет. Оранжевая ветровка свистящим факелом полыхнула на ветру, и в этот момент его узнали. На сей раз вскрикнули они, — но тут же онемели, словно наяву услышав хруст веток и костей, когда он исчез в овраге; но он уже взвился в следующем прыжке, перемахнул заросли сосняка, лихо приземлился и резко затормозил. Поднятое им облако снежной пыли медленно опадало на землю. Все увидели Рихарда. Он стоял, безмолвно улыбаясь. "Милый!.." — воскликнула Лизинка, бросилась к нему и, ни от кого не таясь, стала покрывать его лицо поцелуями. Незадолго до полуночи сам профессор Влк заказал бутылку шампанского и стал ждать боя часов, чтобы от имени всех собравшихся пожелать им счастья. Раздался один удар. Рихард удивленно поднял голову и посмотрел на циферблат. Была половина восьмого утра.
Он вскочил с пола как ошпаренный, побросал в дорожную сумку все, что попалось под руку, сорвал с вешалки оранжевую ветровку, схватил лыжи и ринулся вниз по лестнице. Влезть в набитый трамвай ему не удалось, а рисковать, ожидая следующего, не стал. Он мчался по обочине шоссе, голосуя каждой машине, но с расстегнутой сумкой и незапакованными лыжами производил впечатление буйнопомешанного. Так он пробежал через полгорода и явился к месту сбора, едва не падая в обморок. Ждали только его.
— Ну разумеется! — иронически произнес доцент Шимса. — Пан Машин!
И дал сигнал к отъезду. Забыв, что надо за что-нибудь ухватиться, Рихард потухшим взглядом искал свою любимую. Автобус резко тронулся с места, и он упал. Парни загоготали. Когда ему удалось встать и уцепиться за поручни, он вновь огляделся и увидел на переднем сиденье Лизинку. Рядом с ней сидел профессор Влк.
Никогда еще минуты и километры не казались ему такими бесконечными. Пережить их помогало предвкушение того, как потом он будет восходить с ней к вершинам любви. Лишь только автобус остановился, он выскочил первым в таком нетерпении, что оставил лыжи и сумку. Пришлось ждать, пока вылезут со своим барахлом остальные. Едва он забрался обратно, автоматические двери захлопнулись, и он должен был несколько минут колотить в стекло, прежде чем его заметил водитель, который перед обратной дорогой подкреплялся кофе в баре неподалеку. Чтобы догнать своих, ему снова пришлось бежать во весь дух, обливаясь потом. Подъемник уже тронулся. На этот раз его поджидал сам шеф.
— Ну разумеется, — ледяным тоном сказал профессор Влк, — опять пан Машин!
Они заняли места на сиденье с двух сторон и, покачиваясь, стали возноситься над деревьями. Земля уходила вниз, а белоснежные вершины начали приближаться. Все было, как он себе и представлял, но вот при каких обстоятельствах? Рядом с ним сидел насупившийся профессор. И лишь когда они миновали первую опору, далеко впереди в вышине он разглядел маленький нимб Лизинкиных волос. Рядом с ней сидел доцент Шимса.
Казалось, в этот день неприятностям не будет конца. Когда раздались удары о рельс и столовую с шумом заполнили молодые учителя, приехавшие раньше них, и молодые палачи, которые, естественно, представились будущими поварами и кондитерами, Рихард тотчас занял два места. А потом у него потемнело в глазах. Руководители обеих учебных групп решили усесться вместе за центральный стол и символически пригласить за него по ученику и ученице с каждой стороны. От ПУПИКа выбрали Альберта и Лизинку.
До супа Рихард почти не дотронулся, мясо лишь поковырял вилкой. Он не спускал глаз с центрального стола. Лизинка ела молча; когда она наклоняла голову над тарелкой, волосы превращались в золотую вуаль, скрывавшую ее от назойливых взглядов. Рихард мысленно поблагодарил Лизинку за это — тем более что заметил, с каким интересом на нее поглядывает парень из ПУЧИЛа, сидящий возле своей директрисы. Правда, неказист: роговые очки, жиденькие волосики, толстая задница, и вообще явная склонность к полноте — в общем, Рихарду не соперник. В самом конце обеда (блинчик он отдал Шимону) Рихард наконец перехватил Лизинкин взгляд. Он был готов поклясться, что она чуть заметно улыбнулась. К нему сразу же вернулось хорошее настроение. Он уже предвкушал, как выложит свой главный козырь.
После обеда он не пошел с опытными спортсменами на горнолыжную трассу, а, как и планировал, остался со всеми на учебной лыжне. Покатался немного, но и не открывал раньше времени карты. Иногда Лизинка падала, и тогда внутри у него все сжималось от боли, но чаще радовался, видя как валился в снег очкастый кретин, сидевший с ней за одним столом. Ему было только на руку, что у девушки будет возможность сравнить их. А затем в подвале, пока складывали лыжи, ему удалось самое главное — сказать ей пару слов с глазу на глаз.
— Сразу после ужина, — настойчиво зашептал он, — у первой сосны, справа над базой. Обязательно приходи, я для тебя кое-что приготовил!
Вечером он первым ушел из столовой, спустился в подвал и через запасной выход выбрался прямо к правому подножию горы. Поднимаясь по склону, он повторял в такт шагам:
— Цветок любви в твоей руке…
И он оказался первым у сосны. Через минуту под его ногами засветились огоньки сигарет. Над головой горели светильники гигантских солнц. Взошла и луна, озарив своим светом великолепную природу — сцену, обрамленную кулисами гор.
— Нас не пугает высота, что отражается в глазах… — прошептал он две строчки своего стихотворения и удивился: как он смог, запершись у себя в комнате, так точно передать настроение этой мину ты?
Через некоторое время он заметил, что у турбазы стало тихо и безлюдно. Он огляделся. Никого. Прислушался. Снег нигде не скрипел. Он спустился на несколько шагов посмотреть — вдруг она в эту самую минуту выходит из подвала. Тусклая лампочка освещала пустой зев входа. Он перевел взгляд за турбазу, на противоположный склон, где тоже чернели сосенки, и его прошиб холодный пот. Он сказал ей: справа, но ведь это зависит от того, откуда смотреть. Он не стал терять времени и обходить дом сзади, а сбежал к корпусу, пересек вытоптанную площадку, похожую на замерзшее гумно, куда выходили окна столовой, и уже взбирался на противоположный склон. Он был более крутой и состоял из нескольких террас; тут лежали целые сугробы; местами Рихард проваливался в снег по колено и ненавидел себя за то, что пригласил ее сюда.
Наверху ее не было. Ни сейчас, ни раньше. Вокруг искрился снежный покров, смятый лишь его ногами. Решив, что она попросту опоздала и ждет его на другой стороне, он повернул назад и снова, уже в третий раз за сегодняшний день, пустился бегом изо всех сил. Спускаться еще труднее, чем лезть наверх, — он падали разгребал снег, как собака. Еще раз мимо турбазы. Еще раз наверх. Он до нитки вымок от пота и снега. Вот и сосна. Никого. Он задыхался и не мог ничего понять. Внезапно ему пришло в голову, что, пока он сдуру лез на ту сторону, она успела прийти сюда и, не найдя его, вернуться обратно. На турбазе завели проигрыватель, и пронзительные децибелы, словно пневмомолоток, разнесли в клочья торжественную тишину ночных гор. Он представил себе, как она печально сидит там в табачном дыму и грохоте и тоже не может понять, что случилось. Спотыкаясь на каждом шагу, он помчался вниз.
Открыв дверь в столовую, он поначалу не разобрал, что происходит, в какую игру они играют. Столы были отодвинуты к стенам, а посредине под оглушительный рев происходило какое-то дикое сражение пар. Рихард увидел Лизинку. Тот самый очкастый толстый кретин держал ее за талию и пытался сделать ей подножку. Он готов был уже ринуться на него, как в последнюю долю секунды его вдруг поразила самая страшная догадка: они танцевали. Рихард потерял сознание.
— Здорово! — сказал Альберт. Он сидел на другой кровати под скошенным потолком, грыз яблоко и не отрывался от Плутарха.
— Что? — слабо сказал Рихард. — Где?.. Сколько?..
— Ты вчера малость прибалдел на свежем воздухе, — сказал Альберт. Несмотря на полученное образование, он говорил на языке детских домов и подворотен: его ум подсказал, что работать под простачка — самый верняк в нынешние времена, когда интеллигентность попахивает тюрягой. — Здешний фельдшер вкатил тебе в задницу лошадиную дозу снотворного, ты потом чуть не полсуток дрых.
Соскочив с кровати, Рихард бросился к стулу, на котором лежала его одежда. Но из этого ничего не получилось: действие лекарства еще не прошло и он плавал в полусне, словно в невесомости. Движения не поспевали за мыслями, а вещи, до которых он хотел дотянуться, ускользали из рук.
— Что, не оклемался еще? — спросил Альберт, откладывая книгу. — Может, жрать хочешь? Так я притащу.
Этот красавчик с первой же минуты стал горбуну поперек горла — он и зубрить-то начал прежде всего для того, чтобы принизить Рихарда в глазах преподавателей. Правда, в одном он так и не смог его превзойти: тяжелая болезнь не отразилась на атлетическом облике Рихарда — наоборот, даже одухотворила его, и тут Альберту ничего не оставалось, как смириться с этим. Его неожиданное бескорыстие объяснялось желанием продлить минуты своего полного превосходства. Он единственный шестым чувством завзятого интригана понял, что обморок Рихарда — скорее душевного, чем физического свойства. Он хотел убедиться в этом наверняка, так как в противоборстве и соперничестве с Рихардом мог рассчитывать лишь на компромат.