Он потерял всякий контроль над собой. Это была измена, измена его эротическим пристрастиям. Более того, он нарушал и первую заповедь Влка: "Не живи, где живешь", — но все-таки он не смог устоять, воспользовался спасительным полумраком и, закружив ее, прижал к себе. Секс — его хобби — заменял ему культурную жизнь, туризм и прочие увлечения, он владел всеми тонкостями эротики, мимолетного прикосновения ему было достаточно, чтобы узнать все о физическом и психическом состоянии партнерши. На этот раз впечатление было таким ярким, что затмило все предыдущие.
Словно кто-то взял огромный ластик и стер в его душе все, что отпечаталось на ней за предыдущие десятилетия. Казалось, он вращается не в танце, а в каком-то заколдованном круге, из него — как он с ужасом осознал, когда мощная эрекция почти оттолкнула его от нее, — был единственный, самоубийственный для него выход: сегодня же овладеть ею, лишить ее ореола неповторимости, чтобы ее место заняли новые и новые брюнетки… В этот момент раздался вопль и стук фонарика, который уронила его последняя пассия.
Эрекция не ослабевала. Напряжение в паху было мучительным. Надо срочно что-то предпринять. Он скинул тапочки, снял белые вельветовые брюки и красные хлопчатобумажные трусы. Телу полегчало, но на душе лучше не становилось. Он подумал, что уже более двух десятков лет не нес ночной дозор в таком одиночестве, наедине со своим обнаженным естеством. От онанизма он отказался, как только сошелся с цыганкой, — не хотел попусту растрачивать силы, нужные ему для бесчисленных любовных сражений.
Он злорадно посмеивался над сверстниками (природа обделила их sex appeal, а казна — деньгами на шлюх), когда слышал в темноте казармы их неестественные стоны! А сейчас в своей комфортабельной квартире, обставленной, как и дача, с холостяцко-амурной роскошью, он чувствовал себя несчастнее их.
К тому же мысль, заставившая его повесить трубку, не передав ученице распоряжение шефа, была столь рискованной, да нет, просто безумной, что он попытался отогнать ее и призвал на помощь всю свою рассудительность.
В его послужном списке была не одна девственница. За то время, пока он вел эротический дневник, он «перетрахал» их, как говорили в детском доме, не менее полудюжины, а после этого, хотя и предпочитал, как говорили в военной школе, «объезженных», — добрых полторы сотни. Несмотря на такой опыт, сейчас он вновь чувствовал себя не умеющим плавать ребенком, которого бросили в воду. Нечего и пытаться вспоминать — у него никогда не было блондинки, девушки, скрывавшей свой пол, как скрывает его спрятанная в кокон бабочка, а главное — он никогда не имел дела с существом, хотя бы отдаленно похожим на Лизинку Тахеци.
Он, Павел Шимса, о чьих мужских способностях стареющие женщины рассказывали взрослеющим дочерям, чтобы похвастаться перед ними хотя бы отголосками таких бурь, каких нынче уже не встретишь, он, доцент заплечных наук и, несмотря на молодость, заслуженный палач, которому суждено войти в учебники истории по веревочной лестнице, связанной из его двойных «шимок», он, для кого слова «странгуляция» и «дефлорация» так же понятны, как для писателя алфавит, оказался со всей этой латинской терминологией в тупике.
Как овладеть такой девушкой? Грубым напором? Разум подсказывал ему, что подобным образом он мог, как говорили в казарме, «отодрать» лишь какую-нибудь нимфоманку, на которых она была похожа как лед на пламень. Стихами? Даже если бы он не испытывал к ним отвращения, ему достаточно примера Машина и Дуйки. И лишь военное правило — пушка в конце концов пробьет броню — укрепляло его уверенность, что и Лизинку можно завоевать.
Ну, завоевал ты ее, и что? Чего можно ждать от такой девушки? Взрыва освобожденной чувственности? Это предположение он отмел: так «раскорячивались», как говорили его клиенты — сексуальные маньяки, опять-таки лишь женщины из его "послужного списка", на которых она была похожа, как чайка на крольчих. Рыданий? В это ему не слишком верилось, когда он вспоминал ее всегдашнюю невозмутимость. А вдруг она просто возьмет и пожалуется на него? Что, если Нестор расценит это как неподчинение приказу? Шимсу передернуло при воспоминании об одном давнем документе, на котором стояла его подпись. В этот момент вновь зазвонил телефон, и он буквально сорвал трубку с рычага, словно она могла дать ответ на все мучившие его вопросы.
— Шимса, — сказал он почти умоляюще, забывая о строжайших правилах конспирации.
— Павел, — сказал женский голос, в котором звучала печаль, — ты сердишься?
Шимса молчал.
— Что я тебе, — спросил женский голос, в котором звучала обида, — сделала? За что ты меня так мучаешь, вот уже семьдесят семь вечеров… а, Павел? Я все жду, когда ты позвонишь, а ты все время вешаешь трубку, нет, не лги, я узнала тебя, — продолжал женский голос, в котором звучала покорность, — по дыханию! Шимса молчал.
— Павлик, — снова сказал женский голос, не пытаясь скрыть безграничную любовь, — я в таком от чаянии, я перерыла сумку дочери и нашла в ее зачетке твой телефон… Я сейчас из автомата звоню, наши все спят. О, Павел, Павел, дай мне свой адрес, я приеду и, — женский голос уже не пытался скрыть безмерное бесстыдство, — отдамся тебе!
— Сударыня, — сказал Шимса и улыбнулся, чтобы не переполошить ее. — Прошу меня простить за беспокойство в столь неурочный час. В телеграмме, которой профессор Влк вчера известил вас, что поездка в горы будет продолжена, сказано не все.
— Вы, пан доцент, — сказала пани Тахеци, вставая из-за журнального столика, за который они только что сели, — меня пугаете. Случилось что-нибудь с нашей, — спросила она, прижимая правую руку к левой груди.
— Лизинкой?
— Ну что вы, — быстро сказал Шимса и тоже поднялся. — Нет-нет, с нашей, — повторил он, как бы невольно присваивая ее.
— Лизинкой все в порядке. Уверяю вас, мадам, что эта задержка объясняется всего лишь желанием спасти наше училище.
Его тон и снег за окном, покрывалом ложившийся на землю, превращая день в сумерки и создавая иллюзию, будто весь мир тих и невинен, как эти снежинки, успокоили ее. Перед тем как снова сесть, она вынула из серванта праздничные рюмки и бутылку «Курвуазье», принесенную три четверти года назад этим самым мужчиной, сидящим сейчас напротив нее в лыжном костюме, который прекрасно подчеркивал его тренированную фигуру. Она удостоверилась, что, хотя они с мужем трижды открывали бутылку на дни рождения и один раз на Новый год, она еще не пуста: сразу видно, насколько часто к ним приходят гости. Положив ногу на ногу, чтобы подчеркнуть классическую линию бедер — как хорошо, что на ней лишь изящный халатик, — она подняла рюмку, в мельчайших гранях которой отражался танец снежинок, и одновременно с гостем пригубила ароматную жидкость.
— Рассказывайте, пан доцент! — попросила она, вынимая из кармана халатика портсигар — на первый взгляд он казался инкрустированным бриллиантами, хотя на самом деле, как все подарки пана Тахеци, был украшен всего лишь искусственными камнями.
— Хорошо, мадам! — сказал Шимса, вынимая из кармашка спортивных брюк массивную зажигалку — на первый взгляд она казалась медной, хотя на самом деле, как любой «дюпон», была сделана из чистого золота.
Он выдал ей официальную версию новогодней поездки в горы, которую Влк составил в первый час нового года, а ПУПИК к утру выучил наизусть, пока все остальные были в прострации — кто от нервного шока, кто от спиртного. Разумеется, еще до прибытия полиции позвонили Кроту; благодаря ему следственная группа из столицы, которой поручили это дело, прибыла вовремя — снежная буря внезапно выдохлась, как обессиленная лошадь. И все-таки судьба профессора и доцента еще висела на волоске — ведь Нестор через Крота назначил их лично ответственными за «водонепроницаемость» училища. Помогли следователи: хотя им было ясно, что преступление совершил безумный Машин, они задержали всех, кто находился на турбазе; лишь доцента Шимсу рано утром увезли с подозрением на желтуху. На самом же деле, пока над турбазой развевался флажок карантина, он спешно объезжал родителей.
По плану Влка весь день первого января посвящался отцу и матери Рихарда. Шимса дозвонился до них лишь около полудня — они только что вернулись из гостей, где отмечали Новый год в компании мясников. Лаконичное известие о том, что их сын замучил до смерти несовершеннолетнего М. Д., после чего, по-видимому, покончил жизнь самоубийством, они восприняли каждый по-своему.
— Так твою и растак!.. — сказал отец Рихарда. — Весело же начинается этот сраный год!
— Ну вот, — сказала мать Рихарда, — хрен теперь вместо внуков…
Потом она пошла варить студень и лишь на кухне заплакала. Шимса просидел у них до самого вечера, дабы убедиться, что училище не будет иметь с ними никаких проблем. Скрепя сердце ему пришлось напомнить им, что любое разглашение тайны повлечет за собой строгие меры: скажем, есть доказательства того, что большинство дорогостоящих предметов в этой квартире приобретено путем незаконных махинаций с мясом… Отец Рихарда, взглянув на Шимсу с укором и презрением, коротко сказал:
— На хера этот треп? Хоть яйца вам оторви, вы ж нам парня не родите!..
Остальные визиты осложнялись лишь тем, что ему пришлось исколесить всю страну; зато впервые после создания училища он всласть накатался на спортивном автомобиле. С черноволосой мамашей близнецов, которая наконец-то отблагодарила его за прием в училище своего сына Петра, он начал еще на Новый год, а закончил на следующий день, совместив приятное с необходимым. Отца Шимона неприятности других не волновали, с отцом Франтишека, тюремным работником, проблем не было, сироту Альберта они в расчет не брали; ночь Шимса опять провел у матери близнецов, которая отблагодарила его еще и за прием своего сына Павла. Так что теперь он находился в конечном пункте своего путешествия, потягивал отличный коньяк в уютной комнате, где до сих пор пахло смолой, а за окном живописно падал снег, и его слушала темпераментная женщина в самом подходящем возрасте и самом соблазнительном неглиже, с влажными губами, великолепной грудью и волосами цвета воронова крыла. Кроме того, через час он доложит Доктору, что ПУПИК и дальше останется вне подозрений, даже если кто-то решит позвать на помощь Шерлока Холмса. И все-таки ему было не по себе.
Как могло такое случиться, что в почти интимной обстановке, рядом с женщиной, отвечающей всем его требованиям, он до сих пор не почувствовал возбуждения? В чем дело, черт побери? Он говорил и, чтобы распалить себя, смотрел то на ее колени, то на вырез, рискуя показаться невоспитанным.
Она тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Когда она поняла, что дело лишь косвенно касается ее дочери, то, хотя изображала вежливый интерес, думала совсем о другом. Неприятность с мальчиком, которому она в пику мужу разрешила кататься на коньках со своей дочерью, вытеснила трагедию женщины, чей внутренний огонь доктор Тахеци, словно деревенский пожарник, затушил в кустах. К гневу на него — ей теперь это помогало так же, как аспирин наркоману, — прибавился гнев высшего порядка: благородный гнев на саму себя. Она подумала, что до этого Шимсы в ее квартире с такими мягкими диванами, где она в одиночестве проводила большую часть дня, за шестнадцать лет побывали лишь почтальон и водопроводчик.
Пришло время положить этому конец. Она заметила, что во время разговора, нить которого она давно потеряла, он украдкой разглядывает ее колени и грудь, и решила, что он по меньшей мере четыре ночи провел без женщины. Мысль, которая созрела в ней под действием коньяка, вот-вот должна была вылиться в поступок — этого требовало не только либидо голодной самки, но и сердце благодарной матери. Кроме желания заполнить страшную пустоту внутри, она чувствовала моральную обязанность насытить своим телом изголодавшегося мужчину, чей интеллект впитывал в себя ее ребенок.
Но как завоевать такого мужчину? Шестнадцать лет — миг в истории человечества, но вечность в любовной жизни женщины. Она уже не могла предложить ему свою невинность, как Оскару и доктору Тахеци, не могла подарить ему ни славы, ни богатства. Ей тяжело было сознавать, что если другие женщины рядом с другими мужчинами за шестнадцать лет стали кинозвездами, профессорами, олимпийскими чемпионками, премьер-министрами и знаменитыми террористками, и даже ее дочь в шестнадцать лет станет первой в мире женщиной-палачом, то она по милости доктора Тахеци может предложить своему любовнику разве что «мраморный» торт. "Боже, — мысленно простонала она, — как же я потускнела, как низко пала! Я, Люция Александрова — уже одно имя напоминает о моем падении! — гордость семьи, украшение класса, звезда танцплощадок, сегодня ломаю голову над тем, как бы лечь под палача!.." Ее испугало, что она опустилась до уровня мышления своего мужа. Устыдившись этой мысли и желая загладить перед доцентом вину за оскорбление, пусть и не высказанное вслух, она внезапно поняла, что надо делать.
У Шимсы тем временем были свои причины для переживаний: даже самые буйные эротические фантазии не вызывали у него привычной реакции. Что случилось? — лихорадочно думал он. В этот момент пани Тахеци наклонилась, словно увидела что-то под ногами, и вдруг исчезла из виду. Слегка растерявшись, он умолк и подождал несколько секунд. Потом кашлянул. Она не отозвалась. Он нерешительно ее окликнул. Ответа не последовало. Тогда он приподнял край скатерти и заглянул под стол. Пани Тахеци с закрытыми глазами лежала на спине, согнув левую ногу, словно делала шаг, а правую руку положив за вырез халата, словно что-то там искала.
Как падают в обморок, Шимсе часто приходилось видеть, но лишь во время работы. Это был один из обычных трюков, которыми пользовались клиенты, едва он подходил к ним с «галстуком» — так Карличек по старинке называл петлю. Еще когда Шимса был зеленым юнцом, молившимся на каждого, у кого имелся диплом, он искренне удивлялся, что ни доктор наук, ни министр не могут выдумать чего-нибудь похитрее. Влк научил его лечить такие обмороки: достаточно полить клиента из шланга для удаления нечистот, а если это не поможет, влепить ему пару пощечин. Здесь не годилось ни то, ни другое. Растерявшись в первый момент, он хотел позвонить доктору Тахеци, но тут же отверг эту мысль: вряд ли доктор, пьяница и неврастеник, поверит, что Шимса беседовал с его женой об учебных делах. По ее наряду и поведению можно было заключить, что любовники захаживают сюда не так уж редко, и в планы Шимсы вовсе не входило расплачиваться за всех один на один со взбешенным мужем. Тогда он решил действовать на свой страх и риск. Подхватив пани Люцию под колени и под мышки, он благополучно перенес ее на диван, стоящий между окном и елкой. Шимса решил удостовериться, что она жива, осторожно вытащил ее руку из выреза и сунул туда свою. Услышав, что сердце бьется, он обрадовался. Мозг, поднапрягшись, выдал ему давно забытую информацию: выцветший медицинский плакат, на котором спасатель оказывает первую помощь утопающему. Шимса склонился над пани Люцией, прижался губами к ее губам и принялся возвращать ее к жизни.
Конечно, она все это время была в полном сознании. Инстинкт женщины подсказал ей, что раз она не может предложить любовнику богатство, славу и власть, то должна принести ему в дар хотя бы свою беспомощность, позволить спасти ее и обрести уверенность в своих силах. Она наблюдала за ним из-под опущенных ресниц, не сомневаясь, что он догадывается о ее притворстве, и восхищалась непринужденностью, с которой он вступил в любовную игру. Ее забавляло, как он нерешительно бегает между нею и телефоном, будто бы случайно кладет ее на диван и, делая вид, что измеряет пульс, дотрагивается до ее груди. Когда же он приник к ней в страстном поцелуе, она обняла его за шею и ответила столь же пылко.
Поначалу он испугался, но сразу же почувствовал облегчение. Теперь-то уж ясно, что делать. Пряный аромат волос распалил его. Чувство неуверенности улетучилось.
— Как… — выдохнула пани Тахеци, пока его пальцы, привыкшие раздевать упорно сопротивлявшихся клиентов, ловко расстегивали ее халат, — вас зовут?
— Павел, — прошептал он, умело освобождая ее от лифчика.
— Лучше — Поль. А меня называй… — проговорила она, отважно переходя на «ты», пока он стаскивал с нее колготки, — Люси!
Она произнесла богемное имя, которым когда-то распутный Оскар посвятил ее в любовницы. Это означало, что прозаичной пани Люции больше не существовало и тень замужества уже не маячила за ее спиной.
Теперь Шимса знал, что делать. Подбросив колготки к потолку, он одним движением расстегнул молнию спортивных брюк и жадно овладел ею — в это время легкая ткань на мгновение как бы застыв в верхней точке своего полета, развернулась во всю длину и стала медленно опускаться, словно сигнальная ракета фейерверка любви.
Доктор Тахеци не верил своим глазам. Место, которое шестнадцать лет принадлежало исключительно ему, занял чужой мужчина и при этом вел себя так, словно находился у себя дома. Услышав его, тот повернул голову.
— Привет, — сказал инженер Александр. — Удивлен?
— Привет, — сказал доктор Тахеци. — То есть добрый день, ну да, то есть нет…
Он лихорадочно соображал, с какой стати тесть впервые в жизни явился к нему в институт. Единственное логическое объяснение — что он принес "Etymologicum Gudianum" Штурца — казалось ему фантастически неправдоподобным.
— Я пришел, — сказал тесть, складывая газету с полуразгаданным кроссвордом и вновь раскрывая ее на другой стороне, — спросить тебя: как это понимать?
В центре полосы находился снимок, на котором была изображена пара фигуристов, достаточно отчетливый, чтобы доктор Тахеци узнал в девушке свою дочь, а в ее партнере Рихарда Машина.
— Это… — сказал он, — Лизинка…