Зять решил, что тот покажет на юношу и пожелает узнать, почему он позволяет дочери так рано заводить знакомства. Он собирался объяснить, что, в отличие от тех отцов, которые, подобно инженеру Александру, воспитывали своих детей на строгих запретах, он предпочитает взаимное доверие. Однако, к его удивлению, тесть ткнул пальцем в заголовок под фотографией, казалось не имевший к ней никакого отношения:
НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ!
Тесть начал читать вслух, и в первый момент доктору Тахеци показалось, что тот сошел с ума. Автор заметки рассказывал о своем детстве, которое пришлось на годы социальной несправедливости, — он, сын пекаря, жил в такой нищете, что ему приходилось, отметил он со скорбной гордостью, играть с крысами. Потом он подробно осветил свое активное участие в революционной борьбе пекарей, породившей эпоху социальной справедливости и открывающей перед молодым поколением пекарей горизонты, о каких он не мог и мечтать. Перечислив достигнутые успехи в области пекарного дела, он под конец описал случай, который и побудил его взяться за перо.
И тут доктору Тахеци пришлось признать, что тесть не повредился в уме.
Подчеркнув, что каторжный труд в пекарне и классовая борьба не давали ему возможности посещать спортивные площадки, куда ходили лишь господские детки, ветеран революции рассказал, как на Рождество отправился на каюк с внучкой — его сын, председатель профсоюза пекарей, уже смог купить ей коньки. Там ему посчастливилось увидеть замечательное выступление двух фигуристов, которые, как выяснилось, учатся на пекарей. Он сфотографировал их своим фотоаппаратом — награда профсоюза пекарей — и посылает снимок в редакцию в качестве доказательства того, что его неустанная борьба была не напрасной: она стала залогом светлого будущего, где пекари не только выпекают хлеб, но и занимаются фигурным катанием, как раньше господские детки.
— Объясни мне, — ледяным тоном сказал инженер Александр, — почему ты заставил дочь моей дочери учиться этому плебейскому ремеслу.
Взгляд доктора Тахеци блуждал по корешкам томов, хранивших почти все тайны человеческой речи, но он знал, что они не помогут ему найти ответ. И все же на этот раз его ученый мозг, привыкший решать филологические формулы со многими неизвестными, не оставил его в беде. Найденный им выход был прост, как все гениальное. Сам того не ведая, он воспользовался приемом, с помощью которого дрессировщики спасаются от разъяренного хищника: решил натравить на него другого хищника. При этом он руководствовался не столько злорадством, сколько надеждой, что в схватке двух победит третий: он, а вместе с ним — гуманистические идеалы.
— Поехали к нам, — сказал доктор Тахеци, удивляясь собственной хитрости и смелости. — Люцинка обрадуется.
Он совсем уже было достиг вершины и задохнулся в предвкушении свободного падения, каждый раз освобождавшего его от смертельных уз, когда в мозгу раздался щелчок, словно кто-то повернул выключатель, и он не смог двигаться дальше.
— Ну давай же, давай! -
34.
выкрикнула Люси, приготовившись ступить на берег, куда последний раз сошла шестнадцать лет назад вместе с бесхарактерным Оскаром.
Но Шимса уже ничего не мог ей дать — он лишь таращил глаза на предмет, на который до сих пор не обращал внимания, хотя все это время тот маячил у него перед глазами. Под елкой лежала школьная сумка Лизинки, — по всей видимости, она зашвырнула ее туда на радостях в самом начале каникул. Теперь он понял, что его так беспокоило: подобно тому как грамм урана под супружеской постелью может стать причиной бесплодия их детей, подобно тому как литр лизергиновой кислоты в общественном водопроводе может вызвать галлюцинации у целого города, так из-за этого потертого и вместе с тем драгоценного куска кожи (не случайно в музеях великих людей часто демонстрируются даже их искусственные челюсти, а школьные сумки — никогда!) его отменно вымуштрованный и безупречно работающий организм потерпел физиологическое и моральное фиаско.
Его вдруг шокировало, что он бесстыдно проникает в то самое тело, из которого вышло на свет непорочное тело Лизинки. Если бы Шимса был так же образован, как Влк, он бы понял, что переживает современный вариант античного эдипова комплекса, хотя совокупился не со своей, а с чужой матерью. Но из древней истории он помнил лишь, как распинали Христа, и поэтому ему самому пришлось сделать открытие, которое легло на него тяжким крестом:
он любит Лизинку Тахеци.
— Еще! — крикнула пани Люция. — Кончай же!..
— Прошу прощения… — сказал Шимса, встал, застегнул молнию на ширинке и бесшумно, как привык подходить к "комнатам ожидания", вышел из гостиной и из квартиры.
Доктор Тахеци чуть не наткнулся на него, когда выходил из такси, — он специально взял машину, чтобы пустить тестю пыль в глаза. Лицо этого человека показалось ему знакомым, но все-таки доктор Тахеци не мог припомнить, где он видел этого спортивного мужчину — тот как раз садился в экстравагантный автомобиль. Доктор Тахеци щедро, так, чтобы тесть видел, дал таксисту на чай и открыл перед тестем двери в подъезд, квартиру и комнату.
Они вошли и увидели…
Услышав, как ее любовник застегивает молнию на ширинке и хлопает дверью, Люси решила, что ему захотелось в уборную. Она предполагала, что заодно он и разденется, чтобы их ничто больше не разделяло. "О свет моих очей, отринь одежды те, пусть нагота твоя к моей льнет наготе под пологом любви!" — в волнении шептала она строчки какого-то арабского стихотворения. Она не открывала глаз, боясь, как бы румянец при виде его наготы не выдал ее старомодность. Ей хотелось казаться развратной, чтобы он отбросил стеснение и помог ей быстрее наверстать упущенное. Когда ручка двери вновь повернулась, она задрожала от избытка чувств и близости блаженства.
— Поль… — томно позвала она.
Никто не отозвался. Открыв глаза, она решила, что это ей снится. Словно скульптурная группа, замершая по воле ваятеля на половине шага, на пороге комнаты стояли ее муж и ее отец в почти детском изумлении.
Возможности человека ярче всего проявляются в экстремальных ситуациях. Если за шестнадцать лет она пережила меньше, чем иная женщина за один день, то сейчас за одну секунду успела обдумать больше, чем многие женщины за шестнадцать лет. В то же мгновение исчезла богемная Люси, и на ее месте появилась приземленно-практичная пани Тахеци: лишь она могла сейчас спасти ее в глазах не только мужа, но и отца — тот, быть может, простил бы ей измену, запятнавшую репутацию Тахеци, но никогда не простил бы позора, покрывшего герб Александров. Мгновенно проанализировав ситуацию, она поняла, что, во-первых, доцент Шимса наделен инстинктом кошки, убегающей из дома перед землетрясением; во-вторых, он, исчезнув по-английски, чтобы ее не пугать, показал себя знатоком женской психологии; наконец, в-третьих, теперь очередь за ней — надо должным образом объяснить свое поведение, прежде чем они сообразят, что к чему.
— Поль?.. — переспросил доктор Тахеци, к счастью все еще завороженный алебастровой белизной любимого тела, которое он при дневном свете, собственно говоря, видел лишь тогда, на английском газоне.
— Люция?.. — сказал инженер Александр, который, к несчастью, быстро опомнился, поскольку прекрасно помнил этот алебастр еще с тех времен, когда отмывал его от какашек.
В ту же секунду она одним прыжком оказалась возле них, обняла отца левой, а мужа правой рукой и, прижимаясь к каждому грудью, разразилась рыданиями.
— Боль! О, какая боль! — восклицала она, словно умоляя о пощаде. — Не надо, пожалуйста, не надо!
Когда ей дали успокаивающее, напоили чаем и укутали пледом, она стала сбивчиво рассказывать, что у нее почему-то поднялся вдруг сильный жар, который перешел в кошмарный сон: ей снилось, что муж и отец острыми кинжалами колют ее в грудь.
Они успокаивали ее как могли, и предательское «Поль» как-то незаметно забылось. Наконец она пришла в себя настолько, что отец смог поведать ей о цели своего визита.
Строго глядя на них обоих, он назвал их решение катастрофическим, а тот факт, что они его скрыли, — вопиющим. Доктор Тахеци прикидывал, когда и как лучше поддержать тестя, и в первый раз за целый год отважился предположить: поскольку жена не имеет права разглашать будущую профессию Лизинки, теперь ей поневоле придется вместе с ними подыскивать дочери другое занятие.
В этот момент пани Люция заявила отцу, что раз уж муж впутал его в эту историю, то будь что будет — она наконец откроет ему все, о чем вынуждена была молчать. Она без утайки рассказала, что, когда звезда Лизинки вот-вот должна была закатиться, появился спасительный ПУПИК, куда ей, несмотря на сопротивление мужа — испугавшись поначалу, он был доволен, что она признала хотя бы это, — удалось устроить дочь. Без колебаний она описала учебную программу и перспективы дочери. В сжатом видели в изложении любящей матери все это звучало просто чудовищно, чему доктор Тахеци теперь был даже рад.
Инженер Александр слушал ее со все возрастающим вниманием. Его энергичный подбородок начал подрагивать, а властные глаза — нервно моргать; вид у него был такой, словно один из построенных им мостов обрушился. Когда она закончила, он, не говоря ни слова, удалился в ванную.
Доктор Тахеци подумал, что он совсем не такой простофиля, каким считала его жена. Но в минуту ее поражения ему не хотелось быть жестоким.
— Люция, милая, — сказал он миролюбиво, — тебе не стоит расстраиваться. До конца учебного года я сам с ней буду заниматься, а потом мы ей что-нибудь, — добавил он ободряюще, — подыщем.
Тесть вошел в комнату, вытирая руки носовым платком. Он снял легкие очки в тонкой металлической оправе, которыми пользовался во время работы, и вынул из футляра массивные золотые, которые надевал всякий раз, когда надо было принять важное решение.
— Я никогда, — сказал он, — не вмешивался в ваши дела, хотя порой это было необходимо, как воздух. Но сейчас случай исключительный, и потому я вынужден поддержать, — провозгласил инженер Александр со свойственной технарям прямотой, — свою дочь.
Доктор Тахеци открыл рот и застыл с отвисшей челюстью. Пани Тахеци подумала, что он куда больший простофиля, чем она полагала. Но в минуту его краха ей хотелось быть милосердной, и она ободряюще ему улыбнулась.
— Если бы я мог, — продолжал инженер Александр, — повернуть время вспять, я сейчас и ей сказал бы то же самое: молодой, красивой и умной девушке из хорошей семьи в сто раз лучше быть первой палачкой, чем последней, — добавил он с отвращением, — прислугой!
— Милый! — взмолилась пани Тахеци, вкладывая в эту мольбу всю свою любовь и страсть. — Не мучай меня, скажи хоть что-нибудь!
— Мадам, — сказал Шимса, нарушая затянувшееся молчание, — передайте, пожалуйста, дочери, чтобы она захватила зубную щетку. Мы вернемся, — добавил он внезапно, — в воскресенье.
Он положил трубку, выключил телефон и вновь улегся на диван. Жребий был брошен, но это не уменьшило возбуждения тела и тяжести на душе. Последнего он прежде никогда не испытывал и потому был полностью разбит, как человек, у которого впервые в жизни заболела голова. "Что со мной?" — недоумевал он.
Он поднял глаза на противоположную стену. Белая, без картин, она служила ему экраном, на котором он время от времени крутил фильмы своим брюнеткам. Сам он больше всего любил рисованные мультики про матроса Пепика и еще подборку фрагментов всех чемпионатов мира по хоккею; над первыми он хохотал до слез, во время вторых нередко терял голос, каждый раз до хрипоты подзадоривая своих любимцев. Теперь, когда в хаосе чувств он пытался нащупать ясную мысль, в мозгу щелкнуло какое-то таинственное реле, взгляд устремился вперед, и полукруг разведенных бедер с перпендикуляром восставшего фаллоса напомнили ему прицел и мушку пистолета, давным-давно занесенного снегом времени. Он вновь увидел, как молоденький Шимса, выпускник школы сержантов, в легкой гимнастерке трясется в кузове старого грузовика, гулко грохочущего по ледяному туннелю ночи. Утром того дня выпал снег и пало правительство; солдатам предстояло обеспечить нормальную работу предприятий, нарушенную забастовками. Взвод Шимсы, еще не видя цели, почуял, что приближается к ней. Усиливавшаяся вонь протухшего мяса и крови вывела их к бойне.
В убойном цехе к ним подошли люди в штатском. Поверх одежды на них были резиновые плащи разных оттенков; по тому, как они держались, стало ясно — это офицеры спецслужбы. Снаружи сюда доносился стук копыт и яростный рев: животных не кормили уже третий день. Человек в бежевом плаще поинтересовался, приходилось ли кому-нибудь забивать скот. Никто не откликнулся. Может, кто-нибудь хочет попробовать? — спросил он. Руку поднял лишь Шимса, не зная почему; каждый раз, когда государство обращалось к нему даже в стотысячной толпе, он всегда отвечал: "Здесь!" Его товарищей разделили на группы, которым предстояло сгонять сюда живые куски мяса и вывозить мертвые. Командовал человек в зеленом; теперь было ясно, что цвет плаща означает засекреченное звание. Кроме бежевого с Шимсой остался черный плащ, — видимо, задания он не получил.
— Ну? — нетерпеливо спросил бежевый. — Начали?
— Тут, — сказал Шимса, осматривая пистолет, — есть одна загвоздка.
— У нас времени нет на загвоздки! — строго произнес бежевый.
— То-то и оно, — сказал Шимса. — Эта игрушка только оглушает, так что нам еще придется им глотки перерезать. Может, одолжите мне свою пушку?
— Вы что, хотите в них стрелять? — удивленно спросил бежевый.
— Так нам будет сподручней, — ответил Шимса, — а им без разницы.