Пальцы застегнули последнюю пуговицу — все произошло так быстро, что со стороны показалось обычной заминкой, — и Шимса вновь был в полном порядке. Малодушный взгляд труса он встретил взглядом, полным презрения. Держись, комедиант — такой вызов можно было прочесть в его глазах, — сейчас ты у меня сам признаешься, что тебя зовут Франц Моор!
Вскоре, однако, он понял: коса нашла на камень. РЕПОТА умела отбирать людей и еще лучше умела их воспитывать. Вдобавок пациент сам хорошо знал весь «репертуар» и в то же время представлял собой материал, с которым здесь прежде никто не работал. Через двадцать четыре часа Шимса с полным основанием мог утверждать: он сделал все, что было в человеческих силах. Даже наблюдатели, нарушая традицию, несколько раз выходили в коридор покурить, чтобы скрыть дурноту. Только теперь ему открылась вся глубина морального падения человека, от работы с которым у него одеревенели пальцы. Допрос с пристрастием неминуемо подводил пациента к мысли, что даже в случае признания у него нет ни малейшей надежды; если же, несмотря на это, он предпочитал новые неприятности мгновенному выстрелу в затылок (любой «личхран» охотно окажет ему такую услугу), то, несомненно, подобное поведение объяснялось лишь желанием спасти того, кто хочет довести их подлое дело до конца, и, видимо, желанием доказать Шимсе, что он дилетант.
После небольшого перерыва (наблюдатели провели его в кошмарном полусне, а врач немного привел пациента в порядок) Шимса мобилизовал все свои силы и опыт. Еще через двадцать четыре часа у пациента не было зубов, волос, ногтей и сосков, но… не было и признания. Назревала катастрофа. Тогда Шимса впервые призвал на помощь фантазию — вскоре с ее помощью он создал двойную «шимку», а позже — самое знаменитое свое изобретение. Схватив в отчаянии щипцы для колки орехов, которые носил с собой только что бросивший курить Шестой, он поднес их к половым органам пациента. До сего момента он не трогал гениталии, словно предчувствуя, что это самое совершенное творение природы будет иметь магическую власть над ним самим. Ситуация была столь критической, что он, атеист, мысленно взмолился: "Боже! Если ты есть, помоги мне!" Не успел он как следует взяться за дело, как случилось чудо. Пациент хрипло вскрикнул, поднял веки без ресниц и беззубым ртом гнусаво, но отчетливо произнес:
— Тфафать… Вофьмой…
После этого он потерял сознание, и Шимса тоже — по сути дела, вместе с ним. Издалека до него доносились восхищенные поздравления, потом он смутно чувствовал, как «личхран» скорее несет, чем ведет его к постели, и погрузился в мягкую тьму. Проснулся он Двадцатым.
Но это было лишь началом его стремительного восхождения. На столе уже ждал Двадцать Восьмой. В отличие от своего неразговорчивого сообщника, чей обморок, несмотря на все старания врача, завершился смертельным исходом, этот страдал словесным поносом. Он обрушил на них поток обещаний, клятв и даже — хоть и казался твердым как кремень — слез; он уверял, что Тридцать Первый хотел ему отомстить, так как недавно проиграл ему в карты всю месячную зарплату. Ольда оказался тем самым кирпичом, который стоит вынуть — и обрушивается все здание: за неполный рабочий день — правда, на сей раз Шимса занялся гениталиями раньше — Двадцать Восьмой признался, что был завербован Тридцать Седьмым с целью устранения… Кого именно — он, увы, не сказал, так как Шимса раздавил ему левое яичко. С правым он сделал то же самое часом позже, проверяя, сможет ли боль привести пациента в чувство, чтобы тот мог закончить фразу.
Тридцать Седьмого взяли сразу же, два дня выжидали, но Двадцать Восьмой умер, не приходя в сознание. Именно после этого случая Шимса оборудовал «яйцедавку», как он метко окрестил свой инструмент, блокирующим механизмом. В перерыве его вновь принял Первый и повысил до Восемнадцатого; в глазах, которые когда-то на бойне излучали холодную энергию, теперь затаилась печаль. Он сказал, что в сложившейся ситуации не может позволить Шимсе заслуженный отдых, но хочет компенсировать это дополнительным сервисом, ожидающим его в номере. Шимса был тронут ласковой заботой, на которую Первый нашел время даже сейчас. Если государство с детства заменяло Шимсе мать, то теперь он впервые почувствовал и отеческую любовь. В порыве благодарности он проникся поистине сыновним уважением к человеку, ставшему для него опорой, и поклялся себе не разочаровывать его даже в мелочах. Именно тогда в душе Шимсы был запущен часовой механизм бомбы замедленного действия — судьба распорядилась взорвать этот сгусток чувств и привязанностей через двадцать лет… И сделала это Лизинка.
Тем с большей благодарностью думал он о Первом следующей ночью, когда возносился к небесам и проваливался в пропасти, открытые ему восхитительной брюнеточкой, которую он нашел, обнаженную и благоухающую, в своей мягкой постели. Он запомнил ее навсегда — не только из-за самых остроконечных грудей, какие когда-либо встречал, но и потому, что она научила его всем прелестям любви (до сих пор они состояли для него в том, чтобы наскоро совокупиться стоя, когда женская нога по солдатскому способу просовывается под ремень). И когда вечером следующего дня «личхран» пригласил его в зал, ему поначалу даже не хотелось идти работать. Но, прощаясь с ним, она встала по стойке «смирно» — груди, как два копья, — и доложила, что она — Сто Третья, выделенная ему в постоянное пользование в качестве «лиссы» (личной сексуальной службы).
За Тридцать Седьмого он принялся с еще большим энтузиазмом. Тридцать Седьмой сперва твердил одно и то же: дескать, те двое, которые сейчас лежат в морозильной камере, оклеветали его из мести, так как он успешнее них продвигался по службе. Это был крепкий орешек, но и Шимса уже стал другим: со вчерашнего дня он сделал огромный шаг вперед, как ребенок, который учится рисовать, узнав о перспективе. Те двое в морозильной камере доказали ему, что если в революционере просыпается реакционер, то он утрачивает свою исключительность и превращается в самое обыкновенное животное. Эта истина окончательно избавила его от переживаний, испытанных им по вине злополучного Ольды. Он не мешкая преподнес пациенту сюрприз, который Четвертый в рапорте Первому восхищенно назвал "томатным соусом". Тридцать Седьмой в свою очередь тоже преподнес ему сюрприз, сознавшись сразу, как только стальные челюсти прикоснулись к кожице. Он признался, что его завербовали Двадцать Четвертый и Двадцать Третий с целью ликвидации Третьего. Это, естественно, произвело эффект разорвавшейся гранаты.
Благодаря своевременному признанию Тридцать Седьмой во время допроса получил лишь незначительные физические повреждения и смог сразу же выступить свидетелем. Когда на очной ставке те двое, неуклюже пытаясь сослаться на свои боевые заслуги, обвинили его в том, что он-де агент ТАВОРЕ, получивший задание скомпрометировать лучших сынов РЕПОТы, и к тому же мстит им за какую-то девку, которая им дала, а ему нет, Шимса принялся сразу за двоих — тогда-то у него впервые и зародилась идея double-hangman. Достаточно было одному слегка придавить яичко, как оба стали куда более разговорчивыми: они признались, что завербовали Тридцать Седьмого, и на одном дыхании выпалили, что сами были завербованы Пятнадцатым и Четырнадцатым с целью ликвидации Второго.
Конечно же, это прозвучало, как залп шрапнелью; неудивительно, что в подвал спустились лично Третий и Второй: Первый желал полной ясности, поскольку подразделение, работающее в условиях абсолютной секретности, могло существовать лишь при условии абсолютного доверия. Тут уж Шимса не имел права деликатничать, и щипцы для орехов разгулялись вовсю. Именно благодаря им Шимсе удалось раскрыть масштабы и направление грозящей опасности.
На очной ставке Пятнадцатый и Четырнадцатый признались, что их завербовали с целью устранения Первого. По их выкрикам восстановили чудовищный план, тем более изощренный, что. казался неосуществимым: после доклада в салоне предполагалось заколоть Первого кинжалом, а труп зашить в чучело медведя; оставшихся членов «семерки» обвинили бы в похищении и незамедлительно ликвидировали. Командование должно было перейти к руководителям заговора: к Тринадцатому, Двенадцатому, Одиннадцатому, Десятому, Девятому и Восьмому.
Это прозвучало, как взрыв бомбы. Появился сам Первый. В обстановке, близкой к панике, он сохранил способность рассуждать трезво и объективно. Прежде всего он приказал привести всех семерых признавшихся. Возражать никто не осмелился, поэтому принесли даже тех двоих из морозильной камеры. Первый и бровью не повел. Он вызвал их, чтобы они объяснили: какие идеалы, награды или личности вынудили их пренебречь теми идеалами, наградами и личностями, из-за которых они пришли в РЕПОТу? После этого произошло нечто неожиданное. Все, за исключением двух замерзших, стали клясться: они-де от начала до конца выдумали свои признания и обвинения и лишь для того старались перещеголять друг друга в абсурдных измышлениях, чтобы, прежде чем их изувечат или убьют, командир понял, что они стали жертвами дьявольских козней.
Шимса побледнел как полотно. Его, который за свою жизнь убил всего-то десяток-другой телят, фактически назвали садистом, замучившим соратников! Такое заявление было не только оскорбительным, но и опасным в атмосфере подозрительности, когда — он сам смог в этом убедиться — достаточно одного слова, чтобы человека не стало.
Но Первый и на этот раз его не разочаровал. Он сухо заметил, что если бы все исполняли АПАНАС так же, как Семнадцатый — дабы это прозвучало более внушительно, он повысил Шимсу в звании, — то на РЕПОТу никогда не пала бы тень измены. Он заявил, что в этом государстве действует презумпция невиновности и следователь до конца расследования находится под ее охраной. Затем он распорядился взять подследственных под стражу, а сюда подать закуски, после чего будут произведены новые аресты.
Импровизированным столом им послужили два составленных и покрытых чистыми простынями "операционных стола". Спустя много лет Шимса наткнулся в каком-то журнале на репродукцию, напомнившую ему тот вечер: тайная вечеря. Сидя среди чад своих под хирургической лампой, озарявшей его мертвенно-бледным светом, Первый преломлял хлеб и раздавал им. Это были минуты всеобщего умиротворения, хотя не обошлось и без комического эпизода: в разгар пиршества появился в своих смешных очках и с медицинским чемоданчиком Клякса-Седьмой и блеющим голоском попросил их разойтись по комнатам, чтобы получить зарплату, поскольку он должен закрывать ведомость.
— Иди ты в жопу со своей ведомостью! — от души сказал Первый (кроме Шимсы, все здесь были свои), строгим жестом показывая ему, куда сесть. — Мы тут всю лавочку закрываем!
Подвал в последний раз огласился мужским гоготом. И тут же вся РЕПОТА сотряслась до основания. На пороге возникла могучая фигура главного «личхрана», подчинявшегося непосредственно Первому. Его глаза излучали ужас и ярость. Подойдя к столу, он тремя молниеносными ударами свалил на пол Шестого, Пятого и Четвертого. Затем положил перед Первым три листа бумаги.
Сверху лежал подписанный Шестым приказ врачу РЕПОТы незамедлительно сделать прививки кроликам под номерами 37, 24, 23, 15 и 14; шифровка означала, что надо ликвидировать приговоренных с помощью инъекций. Речь шла о всей пятерке главных свидетелей! Следующим лежал приказ Пятого начальнику охраны отправить трубочки с кремом; это означало обеспечить свободный выезд фургона для перевозки трупов в областной крематорий. Самым последним шел еще один приказ, подписанный Четвертым: выпустить кондитеров под номерами 13, 12, 11, 10, 9 и 8. Согласно донесению, очередные подозреваемые в панике бежали, оставив в номерах "пустые бутылки, недокуренные сигары и голых девок".
Опомнившись, Шестой, Пятый и Четвертый принялись хором уверять, что приказы поддельные, а подписи фальсифицированы. Тогда Первый отдал их Шимсе. Как все "серые кардиналы", ни в грош не ставящие чужие жизни, при мысли о том, что сами могут погибнуть, они полностью расклеились; Шестой, увидев свои щипцы, не мог совладать даже с собственным кишечником. Перебивая друг друга, они бросились признаваться — у Шимсы просто голова пошла кругом. В то же время они умоляли дать им возможность повторить свои показания в присутствии высших государственных лиц. Их замысел был прост и понятен: они, как и их сообщники, сразу принялись бы нагло от всего открещиваться, а это поставило бы под сомнение их предыдущие показания. Вполне понятно, что Первый отверг такую просьбу.
Затем он отпустил Шимсу, приказав Седьмому объявить всем о запрете выходить из комнат, принес подсвечник и вызвал врача со шприцем; это означало суд и исполнение приговора. Выходя, Шимса заметил, что Первый садится между двумя заместителями — они образовали «тройку», трибунал. Чувство, которое он питал к нему сейчас, было не просто уважением, а поистине сыновней любовью. Ему стало горько от того, что жизнь не научила его нужным словам для выражения этого чувства; он дал себе клятву до самой смерти быть опорой отцу, которого сам себе выбрал и в котором теперь видел единственную защиту Родины-матери в час опасности.
Он так устал, что отправил «лиссу» в душ и уснул, едва голова коснулась подушки. Он спал сном праведника до тех пор, пока рука, которая перед этим безрезультатно хлопала его по щекам, не стиснула его гениталии.
— Отставить, сисястая! — гаркнул он сквозь сон.
Но уже в следующую секунду Шимса, за годы муштры привыкший мгновенно переходить от сна к бодрствованию и наоборот, узнал Седьмого и вытянулся возле кровати по стойке «смирно»: он вспомнил, что этой ночью комичный администратор передает всем приказы Первого.
— Семнадцатый! — произнес он почти беззвучно. — Жду ваших приказаний, Седьмой!
Ему показалось, что он все еще спит: плюгавый человечек в очках, какие раньше носили трамвайные кондукторы, тоже вытянулся по струнке и, прижимая чемоданчик к правой ляжке, еще тише прошептал:
— Седьмой! Жду ваших приказаний, Второй! Затем, не меняя подобострастной позы, он стал докладывать ошеломленному Шимсе о событиях вчерашнего вечера: Шестой, Пятый и Четвертый, пытаясь спасти свои ничтожные жизни, сообщили, что подлинными вождями заговора являются Третий и Второй. Те, прежде чем им успели помешать, буквально изрешетили пулями троих негодяев, чем полностью себя разоблачили. Первому ничего не оставалось, как лично застрелить их на месте и попросить высшее руководство о выделении специальной бригады с целью «дезинфекции» РЕПОТы, после чего обновленному личному составу предстоит влить в нее свежую кровь. Первый в настоящее время уже находится на резервном пункте и прислал за Шимсой свой автомобиль, чтобы тот мог выехать вместе со второй порцией, добавил Седьмой совсем не по-военному, и стало ясно, что он куда увереннее чувствует себя на кухне и в столовой. Зато Шимса, солдат до мозга костей, сориентировался мгновенно.
— Приступать к делу, Седьмой! — решительным тоном сказал он. — Пошевеливайтесь!
Он мигом оделся и вышел из комнаты. Шимса понимал, что нельзя терять ни минуты, но, проходя мимо ванной, решил захватить хотя бы зубную щетку. Открыв дверь, он оцепенел. На краю ванны сидел незнакомый человек в зеленом берете и пятнистом маскировочном комбинезоне, заправленном в высокие зашнурованные ботинки на толстой подошве; закатав рукава, он придерживал под водой, лившейся через край, неподвижное тело — Шимса узнал его по острым грудям, торчавшим на поверхности, словно перископы.
В иных обстоятельствах Шимса бросился бы на незнакомца. Но сейчас инстинкт подсказал ему: этот человек пришел вместе с Седьмым и выполняет приказы Первого. Он все понял и содрогнулся при мысли о том, что еще недавно согревал эту змею в своей постели. Человек непроизвольно привстал, чтобы отдать ему честь. Тело тут же всплыло на поверхность, — казалось, вода сносит его к ногам Шимсы. Он отшатнулся; у него мороз прошел по коже при виде черного треугольника, который мог стать для него ловушкой.
— Продолжайте! — одобрительно сказал он и вышел, так и не взяв щетки.
В прихожей он споткнулся о тело своего «личхрана», похожего на гориллу. Из продолговатой раны на шее сочилась кровь. Смерть обнажила его истинную сущность: зубы враждебно оскалились, а в помутневших глазах застыла злоба. Боже мой! — ужаснулся Шимса, переступая через него. Как они нас ненавидели! И уже обложили со всех сторон! Стало ясно, что Первый успел как раз вовремя.
Автомобиль стоял на том самом месте, что и два года назад, когда Шимса впервые ступил на здешнюю землю. Этот огромный лимузин перешел к Первому от командира ТАВОРЕ, который получил его от одного из реакционеров в качестве взятки, на чем, собственно, и сломал себе шею. Сидевший за рулем главный «личхран», выскочив из машины, почтительно распахнул перед ним заднюю дверцу. Седьмой, неразлучный со своим чемоданчиком, забрался на переднее сиденье. Шимса оглянулся на замок. Большая часть окон светилась; в одном он увидел человека, который пил прямо из бутылки, в другом — целующуюся пару. Точно так же, подумал он, выглядел «Титаник» перед тем, как напоролся на айсберг. Но его судно везло на себе груз измены, а айсбергом стала карающая десница Родины; Шимса был счастлив, что он — одна из фаланг этой десницы.
Автомобиль плавно набрал скорость, но вскоре резко затормозил у главных ворот. В лучах низко посаженных фар возникли фигуры других коммандос: двое держали автоматы наперевес, третий — пистолет. Седьмой опустил стекло и вынул из чемоданчика бумагу. Шимса заметил, что возле ворот были сложены пирамидкой несколько пар ботинок, — три пары внизу, на них две и сверху еще одна образовали своеобразный домик. (Потом он догадался, что ботинки принадлежали шестерке бывших охранников.) Человек с пистолетом сложил бумагу и почтительно взял под козырек. Шимсе тоже захотелось козырнуть, но тут ворота распахнулись, и автомобиль дал газ. Он все-таки успел заметить за внешней стеной десятки огоньков сигарет, освещавших розоватые лица под беретами. Точно такой же, подумал он, была ночь длинных ножей. Только сегодняшние герои вырежут из тела Родины опухоль, грозившую задушить Государство и Революцию; Шимса почувствовал гордость от того, что он — один из этих клинков.
Автомобиль выехал из леса и теперь пересекал защитную зону, казавшуюся безлюдной: здесь были дислоцированы части, охранявшие покой столицы. Негромкое тарахтенье мотора, ровная скорость и отличные рессоры вернули Шимсу к неторопливым раздумьям — бурная круговерть осталась позади. Расслабленно откинувшись на спинку, он смотрел прямо перед собой, туда, где между двумя белыми неподвижными полосами бежал асфальт, словно его втягивали под колеса мощной лебедкой. От человека за рулем его отделяло бронированное стекло; он вспомнил, как трясся по этому же шоссе в камере на колесах, втиснувшись между ошейниками. Тогда он ехал сюда новичком, и даже без номера, сегодня уезжает Вторым. Странно — он и сейчас не знал, куда его везут. Хотя настали еще более тревожные времена, но после всего, что произошло, он и представить себе не мог, чтобы кто-либо осмелился поднять руку на Второго. На него, который не только способствовал раскрытию реакционной агентуры в ТАВОРЕ, но и лично разоблачил еще более реакционную резидентуру в РЕПОТе! Он зевнул и уснул.
Его разбудили частые толчки. Не открывая глаз, он попытался понять, что происходит. Наконец не выдержал, открыл глаза и ужаснулся — глаза тут же полезли на лоб. Автомобиль завис радиатором над краем откоса, сбегавшего вниз от леса. Кроме Шимсы, в машине никого не было. На всю жизнь ему врезались в память ели на фоне лунного неба, будто вырезанные из картона, и лиственницы, будто сплетенные из проволоки. Откос напоминал столовую ложку, положенную вверх дном; его верхняя часть круто поднималась к горизонту и открывала взору всю округу; лес со всех сторон подступал к кратеру, из которого во времена зарождения вулкана планета извергала клокочущую сперму. Далеко внизу, под обрывом блестела черная, как нефть, гладь озера. В единственную преграду между автомобилем и уходящей вглубь бездной — каким-то чудом выросшую здесь плакучую березу — они только что врезались. Кривой ствол, со свистом рассекая воздух, ударился о выступ скалы, подскочил, как прыгун на трамплине, и, кувыркаясь, скрылся за краем ложки.
Он понимал, что надо как можно быстрее выбраться из этого гроба, который удерживали лишь тормоза и сцепление, но не мог двинуться с места. Что произошло? — в ужасе думал он. В чем дело? Он увидел, как по склону к нему поднимаются два человека, — тот, что пониже похож на шкаф, тот, что повыше, на вешалку, мелькнула глупая мысль. В руке у одного из них сверкнуло что-то металлическое. Измена! — мелькнуло в голове единственное разумное объяснение; Шимса представил себе, как его швыряет, словно мяч, между сиденьем и стеклом, пока автомобиль летит в озеро, делая кульбиты, и почувствовал режущую боль в гениталиях. Почему болит именно здесь, успел он удивиться, разве у меня когда-нибудь была боязнь высо… Эту мысль, словно клин, вышибла другая, еще более неприятная: а вдруг они идут к нему с яйцедавкой???
Ужас, сковавший Шимсу, спас его достоинство. Он даже выглядел невозмутимым в ту минуту, когда шкаф, оказавшийся главным «личхраном», придерживая у бедра топор, почтительно открыл дверцу, в проеме которой вытянулся по уставу вешалка-Клякса. До Шимсы донеслось кваканье лягушек, а в ноздри ударил тяжелый запах прелых растений. Организм вновь завелся, как мотор, который за минуту до этого заглох, и все рефлексы солдата восстановились. Шимса ловко выскочил — надо было размять затекшие ноги — и кивнул им. Дрожащие руки засунул в карманы. Он был начеку: чтобы все встало на свои места, они должны доложить ему обстановку. Когда Седьмой — открыл чемоданчик и вытащил громадный пистолет, он вновь испугался, но администратор протянул его Шимсе рукояткой вперед.
— Ваше оружие, — торжественно произнес он. Шимса сразу же узнал его — это была «девятка», из которой он свалил телячье стадо. Он понял: пистолет играет роль приказа о назначении и теперь он на самом деле становится Вторым. Борясь с волнением, он взвешивал «девятку» на ладони, и в этот момент сверху на нее лег лист бумаги.
— Вот его признание, — сказал Седьмой.
На бумагу упал тонкий луч света. Это главный «личхран» включил фонарик и услужливо держал его над плечом Шимсы. Чем дальше он читал, тем меньше улавливал смысл.
"Нижеподписавшийся признает, что, руководствуясь чувством ненависти к нашему народу, злодейски уничтожил революционные организации ТАВОРЕ и РЕПОТА, а вместе с ними десятки лучших сынов нашего народа. Сознавая, что единственным наказанием за это гнусное преступление является смертная казнь, обязуюсь вплоть до предполагаемого приведения приговора в исполнение искупать свою вину беспримерной службой на благо нашего народа. Собственноручно подписал Йозеф Мрквичка".
— Кто это? — спросил ничего не понимающий Шимса.
Лучик света соскочил с бумаги, словно блуждающий огонек, перепрыгнул на ковер из гниющих листьев, забрался на буфер автомобиля и замер на багажнике. Седьмой так же беззвучно переместился к багажнику.
— Мрквичка Йозеф, — сказал он, щелкнув замком багажника, — доставлен для приведения приговора в исполнение, Второй!
Крышка багажника отскочила. Луч, скользнув по запасному колесу и канистре, остановился на огромном свертке. Это был человек, запеленатый, словно младенец, в маскировочный брезент, но во рту у него вместо соски был кляп. Шимса окаменел.
В свертке, который приехал сюда вместе с Шимсой, находился бывший полковник Артур. Первый. В голубых глазах не было ни знаменитого холода, ни устрашающего гнева: в них стояла мольба.
В первое мгновение Шимса хотел крикнуть: никогда! Это провокация! Ведь всем, что возвысило меня до звания Второго, я обязан именно ему… Он же мне как родной оте…
В этот момент в его мозгу щелкнул затвор.