— Это была последняя черта, которую он не мог решиться переступить. Брата он хотел спасти любой ценой!
— Дальше!!!
— Больше никого не знаю, господин ком…
— Я говорил с вами, — ледяным тоном отрезал Хофбауэр, — вежливо, так как полагал, что имею дело с порядочным человеком. Теперь вы заставляете меня прибегнуть к средствам, с которыми, я думаю, по ошибке познакомились в самом начале.
— Господин комиссар, даю вам честное сло…
— Встать! — заорал комиссар. — И вынь изо рта эту соску, когда со мной разговариваешь!
Снова вытянувшись по стойке «смирно», Влк попытался унять дрожь в ногах.
— Ты что, думаешь, я идиот?! Не знаю, кого ты все время покрываешь? Но я хочу услышать это от тебя, иначе схлопочешь вместо него!
Пожалуй, прояви к нему брат в прошлом больше внимания, больше доверия, Влк пошел бы вместо него на муки. А он что делал? За эту бесконечную жуткую минуту ему припомнились и все их стычки, и возмутительное обвинение, совсем недавно вырвавшееся у брата, будто участие в Сопротивлении для него — всего лишь способ обеспечить себе на исходе войны будущую карьеру. Однако же братцу и в голову не пришло спасти его, неопытного новичка, от ловушки. А когда вдобавок выясняется, что вся их хваленая конспирация гроша ломаного не стоит и комиссар знает их как облупленных, он тоже должен совать голову в петлю? А кто же позаботится о младшей сестре? А что будет с Ленкой Ярошовой, моей возлюбленной, ведь она — такая непрактичная?!
— Ты будешь говорить наконец? — крикнул комиссар.
— Влк! — крикнул Влк.
Хофбауэр не сумел скрыть удивления.
— Влк?
— Доктор Влк. Влк Ян, мой брат!
— Я всегда, — сказал Хофбауэр, — хотел провести по этим местам своего брата, он ведь меня явно недооценивал. Не буду скрывать — та грязная статейка о моем прошлом, которую даже у вас перепечатали, чрезвычайно осложнила мне жизнь. С другой стороны, у меня появилась надежда, что.
44.
Фриц в конце концов отзовется; ваш рассказ о его тогдашнем отъезде убеждает меня, что сейчас он может находиться где-нибудь в Южной Америке.
Они спускались по винтовой лестнице — впереди Адольф Хофбауэр, за ним Влк с Лизинкой, готовый в случае чего защитить ее; звуки, напоминающие лай и вой, опять стали слышны сильнее.
— Вот и мне, — продолжал их спутник доверительно, словно пытаясь загладить свою недоверчивость при первой встрече, — пришлось прятаться, пока страсти не улеглись. Но потом моя дорогая Труда, царство ей небесное, сказала: что ты дурака валяешь, Дольфи?! Ты выполнял приказ, да к тому же обеспечил работой целый город! Тогда пошла мода превращать лагеря в музеи. Директорами становились бывшие заключенные, и все те, кто выбрался живыми, так там и шныряли, крови жаждали. Мы-то у себя быстро сообразили, что к чему: не выпустили дело, — подытожил Хофбауэр, открывая стальную дверь, — из рук.
То, что они увидели, даже его, Влка, профессионала, привело в восторг. Современные «точки» ему давно надоели, а средневековые застенки, куда он водил ребят на экскурсии, больше напоминали декорации для сказок. В этом же неприметном зданьице Хофбауэр обработал за два года службы больше клиентов, чем он сам со всеми своими учениками за всю жизнь. Он безотчетно взял Лизинку за руку, словно желая поделиться с ней своим волнением. Вдруг они оба в ужасе замерли.
Им показалось, что они очутились в аду. В нос ударил резкий запах мочи, уши заложило от невыносимого грохота, а со всех сторон к ним рвались, раскрыв пасти, псы, к счастью накрепко привязанные поводками из кабельного провода. Хофбауэр продолжал шевелить губами, пока не догадался, что гости не в состоянии расслышать его слова. Он опустил рубильник на разводном щите сбоку от двери. Эффект был фантастический: свет в помещении потускнел, а рычание перешло в жалобное подвывание. Потом лампочки опять засияли в полный накал — рубильник вернулся в прежнее положение. На бетонном полу огромного помещения лежали десятки псов всех мастей, их била крупная дрожь. Лишь два или три из них кружили, пошатываясь, на своем пятачке, насколько хватало поводка.
— Чтобы добро зря не пропадало, мы здесь оборудовали, — пояснил Хофбауэр, — питомник. Собак, за которыми никто не приходит, мы продаем в основном лабораториям. Перед зарплатой, бывает, макаронники из общаги парочку купят — червячка заморить. А вообще здесь все сохранилось в прежнем виде. Электричество, например, защищало персонал от пациентов, предрасположенных к агрессии.
— Пациенты, — наклонился Влк к Лизинке, — это вроде наших клиентов. Только их вина заключалась в том, что они больны.
— Это вы, — уважительно кивнул старик, — очень точно выразились. Сейчас снова начинают понимать, что эвтаназия — не преступление, а в высшей степени полезный для общества акт. Дебилы и умалишенные опасны и в мирное время. Впрочем, из больниц и домов призрения к нам поставлялось меньше половины, большая часть из тюрем и лагерей. Процедура проходила для всех без исключения быстро и безболезненно. Фу!
Это «фу» относилось к немецкой овчарке, которая пришла в себя после, шока и снова принялась было лаять; он без всякой опаски погладил ее по морде и подвел гостей к двери напротив, почтительно поворачивая к ним на ходу свой, несколько смахивающий на птичий, профиль.
— Наш музей все еще не оформлен окончательно, потому что зеваки нам как-то ни к чему. Я сопровождаю гостей только при особых визитах. К таковым, — поспешил он поклониться, — относится и ваш.
Хофбауэр уже догадался о профессии Влка и проникся к нему уважением, но сейчас, казалось, его учтивость адресовалась прежде всего Лизинке. Влка это и обрадовало, и в то же время неприятно кольнуло. В соседнем подвальном помещении с бетонными стенами Хофбауэр продемонстрировал им сохранившееся оборудование для двух процедур. Лежачих пациентов — на буйных надевали смирительные рубашки, тихих заворачивали в простыню — укладывали на стол, обитый жестью; при нажатии педали из стола выезжали три иглы, и как минимум одна из них вонзалась в сердце, протыкая его насквозь. У ходячих же, так сказать, "снимали мерку": сперва, чтобы они ничего не заподозрили, их ставили на весы, а потом подводили к металлической подставке и прижимали спиной к планке с делениями; за ней на уровне затылка скрывался пистолет с глушителем.
Влк хотел было спросить о назначении шести крюков, помеченных римскими цифрами от I до VI, которые торчали из потолка у самой стены. Они напоминали ему казенную «вешку» (даже длинная, перевернутая сейчас лавка стояла на месте), но такое маленькое расстояние от стены показалось ему непродуманным. Хофбауэр тем временем громко сетовал, что перед самой капитуляцией в панике взорвали примыкающий к лагерю крематорий. Его пропускная способность, правда, была невелика — сто единиц в день; как раз столько процедур полагалось по норме. Но именно эта его камерность и неприметность сослужили бы сегодня добрую службу и делу Хофбауэра, и городу. А так приходится таскаться в окружной центр не только с каждым преставившимся дедулей, завещавшим себя кремировать, но и с каждой псиной: собак там сжигают в паузах, пока совершаются христианские обряды, но дерут за это совсем не по-христиански.
Беседуя, они вышли во дворик с неплохо сохранившимся бетонным покрытием. Теперь Хофбауэр все чаще обращался к Лизинке. Окрыленный ее сосредоточенным вниманием, он пустился вспоминать такие подробности, которые, казалось бы, неминуемо должен был занести песок времени. В его рассказе ожила поучительная история о простом санитаре из местной больницы, отец которого, по имени Хайни, служивший в полевой жандармерии, пал смертью храбрых в первую мировую, а брат-гестаповец служит на территории, отвоеванной в нынешнюю, вторую. И вот именно этот молодой человек, вовсе не агрессивный по натуре, первым осознает значение "умерщвления во избавление от страданий", пропагандируемого новым, прогрессивным режимом. Он принимается за дело в тех случаях, когда умывают руки консервативные и трусливые врачи: бегает по родственникам обреченных пациентов и так убедительно разъясняет гуманную сущность эвтаназии, что никто от нее не отказывается. Затем, проконсультировавшись со специалистами, он разрабатывает комплекс процедур и начинает действовать. Каждый день производится ровно столько трупов, сколько кремаций он забронирует по округе. Уже через месяц освобождаются две трети больниц, теперь их можно использовать как лазареты, и он, Адольф Хофбауэр, становится знаменитым. Ему поручают обработать весь юг страны, и тут он начинает помогать родному городу: местные землевладельцы с выгодой продают свои участки, предприниматели разворачивают строительство, ремесленники поставляют оборудование, торговцы и трактирщики процветают. Адольф Хофбауэр окружен всеобщей любовью и уважением. Его лагерь не может сравниться с гигантами, утилизирующими целые народы и расы, но свою задачу он выполняет исправно, более того: когда поток стариков, чахоточных, больных раком иссякает, сюда начинают поступать на излечение уголовники-рецидивисты. Вероятно, случались и накладки, когда начальство подбрасывало с партией пару-тройку политических, но он-то за это ответственности не несет, он даже не попал в списки военных преступников и смог остаться в родных местах. Показания же нескольких бывших узников, проживающих за рубежом и откликнувшихся на ту злосчастную статью, ничем ему не грозят: если потребуется, весь Хольцхайм-Нихаузен подтвердит: Адольф Хофбауэр невиновен! Поэтому он смотрит вперед, равно как и оглядывается назад, с чистой совестью и с непоколебимой верой в то, что время все расставит по местам.
За разговором маленький человечек, свершивший великое дело, успел взять Лизинку под руку и обращался, собственно, именно к ней. Влк, отстав на шаг, поначалу слушал с интересом, но вскоре с удивлением понял, что большая часть его «я» снова занята Низинкой. В дорожном костюмчике, который она надела вместо джинсов, поскольку предстояло возлагать венок, она внезапно словно повзрослела. Она была выше Хофбауэра, и когда, прислушиваясь, наклоняла к нему голову, казалось, что это она ведет его. Тем не менее они вовсе не выглядели комично, напротив, Влк не переставал восхищаться тем, как разница в возрасте и в росте таяла в лучах их взаимного понимания. Он представил себя на месте Хофбауэра и невольно умилился. Боже, все-таки меня тянет к ней, вздохнул он. Почему я, собственно говоря, так быстро отказался от нее? Только из-за Маркеты? А если я попросту испугался, что она мне не по зубам? Вдруг это первый звонок старости?
Влк так расстроился, что долго не мог сосредоточиться. Он рассеянно кивнул в ответ на предложение Хофбауэра подбросить их в отель, чтобы они отдохнули до вечера. У стойки портье он будто сквозь сон видел, как маленький человечек Лизинке целует, а ему пожимает руку и обещает заехать за ними в восемь. Он машинально взял ключи от обоих номеров, подхватил девушку под локоть и повел к лифту. Иронический взгляд портье вывел его из оцепенения. Или я совсем спятил? — цыкнул он на себя. Злоупотребить положением и, как последний подонок, трахнуть собственную ученицу между экскурсией и ужином, с единственной целью доказать себе, что у меня все еще стоит?! И готов за то, чтобы разок переспать с целкой — обычная мясницкая работенка, — отдать все то чудесное, что было у нас с Маркетой: в зубоврачебном кресле, в прохладной ванне, на горячем песке?! Какая разница, что все это в прошлом? Солдат не бросает флаг, если флаг прострелен, и не покидает постаревшего начальника ради молодого!
Он подвел Лизинку к лифту, где их с поклонами встретил юноша-лифтер со смуглой кожей левантийца, отпустил ее локоть и подал ключ.
— Пойду пройдусь немного, — сухо проронил он, — а вы пока отдохните. В полвосьмого позвоню, чтобы вы не проспали.
В ее взгляде ему почудилось выражение, которое он не успел расшифровать. Не ускользнула от него и блудливая улыбка восточного юноши, поспешно закрывающего дверь лифта. Резким жестом, молча он бросил ключ на стойку портье и вышел на улицу.
Прогулка вернула ему душевное равновесие. Первый день лета на улицах, по-воскресному безлюдных, извивающихся вдоль домов с богатой лепниной на фасадах, не располагал к авантюрам, любовным интригам или рискованной игре ва-банк; он звал к милой старине, к нежным воспоминаниям и покойному созерцанию нетленных ценностей. Поймав себя на том, что уже не думает о Лизинке или Маркете, а с профессиональным интересом вспоминает о шести загадочных крюках, торчащих из потолка у самой стены, он понял, что пришел в норму.
Вернувшись в отель, он долго плескался в горячей воде, потом устроил себе контрастный душ, едва не сорвав при этом ручку смесителя, и с чудесным ощущением свежести облачился в чистую рубашку, благоухающую лавандой. Он с благодарностью подумал о Маркете. Надо бы ей позвонить. Успею или нет? Он не поверил своим глазам: было без пяти восемь. Он торопливо набрал номер Лизинки. Никто не отвечал. Еще через пару секунд на нем уже были смокинг и туфли, и он, захлопнув дверь, на бегу нашаривал по карманам деньги и документы. Лифт пришел без лифтера. Господи, вспыхнуло у него в мозгу, что, если эта скотина… Он вспомнил эту наглую ухмылку, и ему стало понятно, что она хотела сказать взглядом: не оставляй меня одну! Когда на втором этаже двери открылись, он вылетел из лифта, как безумный. Она вырвалась из рук Шимсы только для того, чтобы на ней трясся грязный турок?! Влк изо всей силы забарабанил в дверь. Лизинка не отзывалась. Он принялся крутить дверную ручку. Не поддавалась. Вниз, к портье! Лифт стал закрываться. Он подбежал, раздвинул створки рычагом могучих плеч, а из кабины так же нетерпеливо ринулся в холл первого этажа и остолбенел.
Пани Люция, продираясь, как шахтер в завале, через обломки своей третьей (брак она в расчет не принимала) несчастной любви, решила мстить этому гадкому мужскому полу из засады. Ее собственный пример, ее родительские наставления и прежде всего характер самой Лизинки вселяли в нее уверенность, что дочь, сколько бы ее ни желали, сколько бы ни упрашивали, не промотает свое достояние на первой попавшейся лужайке или цветочной клумбе. Поездку за рубеж, да еще в сопровождении Влка, она восприняла как знак фортуны: вслед за сыновьями мясников в жизни Лизинки пора бы уже наконец появиться отпрыскам бизнесменов, банкиров, и — она думала об этом с улыбкой, но знала, что такое вполне реально, если перепадет та самая капелька удачи, — королей. Поэтому она раз и навсегда сняла с дочери защитную маску детства и снарядила ее, как женщину. Дорожный костюмчик был всего лишь увертюрой. Сейчас Лизинка стояла в центре холла, облаченная в черный атлас, который стягивал изящную шейку, обозначив на ней как бы странгуляционную бороздку, топорщился на крошечных, но выразительных холмиках грудей, присборивался у осиной талии и ниспадал черным водопадом к щиколоткам; от середины великолепно вылепленных бедер начинались разрезы, и через них проглядывала белизна кожи. Волосы. она заплела в косы и уложила корзинкой — вокруг головы лучился сияющий нимб. От головы до талии она выглядела, как монашенка, от талии донизу — как куртизанка. Эффект не поддавался описанию.
Смуглый юный лифтер сидел вопреки инструкциям в кресле для пожилых гостей, ожидающих лифта. Бармен застыл у стойки, позабыв опустить руки с шейкером, а его клиент так и держал в одной руке незажженную сигару, а в другой — горящую спичку, которая жгла ему пальцы. Ошалевший швейцар изо всех сил толкал вращающиеся двери, через которые никто не проходил. Портье не улыбался, он просто стоял разинув рот. Лизинка вслушивалась в голоса времени. Сперва пробили часы в холле, которые немного спешили. Потом — вокзальные, которые шли точно. И наконец, на церкви, отстававшие. Она взглянула на часики с тоненьким браслетом — бабушкино наследство, — которые мама дала ей в дорогу. На них было четверть девятого. Решив, что опоздала, она собралась было вернуться к себе и лечь спать. Но тут к ней со стороны лифта устремился Влк, а со стороны входа — Хофбауэр. Ни тот, ни другой не нашлись, что сказать, поэтому оба лишь молча предложили ей руку.
Хофбауэр повез их в пивной погребок у замка. Влк, отметивший про себя его дурной вкус, когда они вступили под своды, усиливавшие стук пивных кружек и пение захмелевших посетителей, через минуту мысленно попросил у него прощения. Один из разносчиков пива в кожаном фартуке распахнул перед ними дверь в соседнее помещение, и они словно перенеслись в иной мир: как оказалось, к пивному залу примыкали внутренние покои замка. Стол для них накрыли в библиотеке. Для такого случая из мебели выбрали редкостной красоты треугольный стол в стиле ампир, так что каждый сидящий за ним оказывался лицом к двум другим. Эту изысканную симметрию довершали три канделябра, по три зажженных свечи в каждом, трое официантов и трио музыкантов, негромко наигрывающих за ширмой.
Лизинка от восторга захлопала в ладоши, и Хофбауэр поклонился: во фраке он смахивал на верткого, как ртуть, дирижера. Влк испытывал двойственное чувство: с одной стороны, наслаждение утонченного эстета, с другой — смутную тревогу. А стал бы он так же обхаживать меня, подумал он, не будь со мной ее? Меню соответствовало обстановке. После икры с лимоном на льду, которую они запили русской водкой из рюмок размером с наперсток, последовала "sole Coquelin", в крошечных завитках из филе камбалы пенилось лососевое суфле, на вид легче воздуха. Это блюдо они запивали белым франкским марки "Тюнгерсхаймер-Иоганнесберг", изготовленным из сорта «Мюллер-Тургау», про которое Хофбауэр заметил, что его любит "нобелевский Бёлль", и это — единственное, в чем он, Хофбауэр, с ним солидарен. Затем внесли "canard rouennais aux oranges d'Espagne" — прожаренную до хрустящей корочки утку с дольками апельсина и фигурным яблочным суфле, а к ней — «Pommard» урожая 1955 года из подвалов маркиза де Монтеклена; в обязанности хозяина, объяснил Хофбауэр извиняющимся тоном, входит непременно информировать своих гостей, что они пьют самое дорогое вино в мире. Гастрономический концерт завершился баварским кремом «Ротшильд», украшенным взбитыми желтками по-английски. Последним аккордом прозвучал выстрел пробки от сухого "Pommery".
Все это время кольцо папаши Хайни лежало в центре стола, в выложенном бархатом футляре, который Хофбауэр успел раздобыть. Влк не мог избавиться от ощущения, что вещица странно уменьшилась в размерах, но списал это на дефект зрения. Пора очки заказывать, упрекнул он себя, тоже мне, франт выискался! Хофбауэр продолжил начатый днем монолог, но теперь говорил в основном о себе. Он рассказывал Лизинке — на Влка взглянул, лишь произнеся тост, — историю своей любви, которая длилась у него с горячо обожаемой Трудой с раннего детства и вплоть до ее смерти, тем более трагичной, что причина была самая что ни на есть банальная: она умерла от бешенства после укуса собаки. Собаку он так и не нашел, поэтому, преисполненный праведного гнева, признался Хофбауэр, поджарил сразу всех прямо в электрических ошейниках. Он не менее подробно расписывал самоотверженную помощь Труды при эвтаназии, и Влк негромко спросил его в одну из редких минут, когда поблизости не было ни одного официанта, не слишком ли рискованно вслух вспоминать прошлое.
— А что такого? — удивился Хофбауэр, а поняв, расхохотался и объяснил: — Да ведь они все работали у меня!
Теперь Влк заметил, что и официанты, и музыканты — все без исключения ровесники его и Хофбауэра. Восемь старцев, усмехнулся он, и одно дитя! Возбуждение, охватившее его, пока он разыскивал Лизинку, и достигшее апогея, когда она нашлась, стихало. Он решил, что главную роль тут сыграла love story Хофбауэра и его Труды, так похожая на его историю с Маркетой. Этот человечек, пусть не красавец, зато состоятельный предприниматель и в своем роде историческая личность, наверняка уже давно мог бы привести в дом новую жену. Но он не сделал этого… А Влк и подавно не может — ведь его жена здесь, на этом свете, и, к счастью, дышит одним воздухом с ним. Он был признателен Хофбауэру за этот урок, но все же решил потом расспросить его, как он решает свои мужские проблемы. Он пытался угадать, какое увлечение заменяет Хофбауэру сексуальную активность, — наверняка не кулинария, как у него самого; Влк, неплохой психолог, готов был поспорить, что это либо карты, либо рулетка, в любом случае — азартная игра.
Удобный момент представился очень скоро, когда Лизинка, извинившись, поднялась; официанты тут же выстроились в шеренгу, вдоль которой она проследовала к нужной двери. Влк не успел придумать, как поделикатнее задать свой вопрос, — Хофбауэр опередил его.
— Коллега, — перейдя на «ты», обратился он к Влку буквально умоляющим тоном, — могу я спросить начистоту: какие у тебя с ней отношения?
— Отношения? — растерявшись, переспросил Влк.
— Если ты ее любишь, — торопливо продолжал Хофбауэр, — забудем об этом разговоре. Но если для тебя она — одна из многих, оставь ее здесь, со мной!
— Что-что?! — задохнулся Влк.
— Я на ней женюсь, — проговорил Хофбауэр. — Она — лед и пламень, совсем как Труда. Я уверен, что не ошибся, я еще днем отдал подогнать отцовское кольцо по ее пальчику. Ну, так что же? Я могу его подарить ей в знак помолвки? Если да, ты уедешь на моей машине и всю жизнь у тебя здесь будет открытый счет. Ну-с?