Доктор Тахеци привстал, выпил и сел, сам не зная почему. Остальные продолжали стоять.
— Сударыня, — сказал профессор Влк, — несомненно, так думает каждая нормальная женщина, но не многие отваживаются произнести это вслух. Кто, как не женщины, составляли большинство публики, приходившей посмотреть на гильотину, о чем нам рассказывают гравюры той эпохи? Но даже французская революция, которая возвела казнь в государственный праздник, не смогла устранить величайшей несправедливости. Равноправие обошло стороной единственный вид человеческой деятельности — именно тот, где человеческая природа проявляется более всего. После этого двести долгих лет, вплоть, — профессор Влк отбросил свою холодную сдержанность и стал похож на поэта-романтика, — до сегодняшнего дня право законного возмездия, вопреки всякой логике, остается привилегией мужчин. Женщине не только не разрешалось привнести в исполнение приговора свое хладнокровие и смекалку, более того — даже когда она сама попадала на эшафот, то не имела права принять смерть от женской руки. Какая несправедливость и, — профессор Влк несколько мгновений искал нужное слово, — отсталость во времена, когда женщины управляют космическими кораблями и объявляют войну качестве главы государства! Тем радостнее нам сознавать, что мы четверо первыми приветствуем окончание этой эпохи. Благодаря подвижникам, посвятившим свои жизни этой идее…
— Благодаря вам, господин профессор! — восхищенно перебил его доцент Шимса.
— Нет, нет, коллега, — растроганно, но решительно сказал профессор Влк. — Мы лишь юнги возле мертвых капитанов — это они проложили курс, нам осталось лишь крикнуть с мачты: „Земля!“ Впервые в истории наша профессия получила достойный статут, получила те же условия для развития, что и профессии гораздо более молодые. Больше того: после 21 января 1790 года, когда Национальное собрание Франции провозгласило равенство всех граждан перед смертной казнью,[1] сегодняшний день войдет в историю как день установления равенства всех палачей. Вот она! — с пафосом воскликнул он, когда дверь открылась и в комнату вошла Лизинка — чуть порозовевшая от пережитых волнений.
— Перед нами та, кто вскоре станет первой в мире исполнительницей и первой в мире палачкой!
Последние слова пани Тахеци не слышала: этого ей и не требовалось. Не в силах сдержать чувств, она подошла к дочери, обняла и прижала ее маленькое личико к своей пышной груди.
— Лизинка моя! — сказала она со слезами на глазах. — Девочка моя золотая, ты себе не представляешь, как я счастлива!
Профессор Влк сделал знак Шимсе, чтобы тот вновь наполнил рюмки.
— Ну, пан доктор, — сказал он, — прекрасный повод выпить!
Доктор Тахеци начал смеяться.
— Ловкачи! — проговорил он сквозь смех. — Ну, ловкачи! Ну и ловкачи! Ну и ловкачи же вы!!!
Он хохотал все громче и громче, пока его смех не стал похож на всхлипывания. Хотя выражение его лица оставалось прежним, казалось, он плачет.
Доцент подошел к нему, явно намереваясь хлопнуть по спине. Но профессор оказался расторопнее, перехватил его руку и предостерегающе сказал:
— Нет, коллега, лучше не стоит…
Шимса невольно взглянул на свою ладонь с жестким ребром — результат занятий каратэ — и виновато кивнул. Доктор Тахеци икал и плакал от смеха. Наконец он почувствовал, что задыхается, и попытался подняться. Выждав, пока комната перестанет качаться перед глазами, он собрался с силами и проскользнул между двумя бордовыми пиджаками в прихожую.
На мгновение он растерялся, очутившись посреди зимнего пейзажа, рядом с катающимися на санках детьми, но вскоре понял, что уткнулся лбом в картинную раму. Закрыв глаза, он стал двигаться вперед, пока не уперся в стену коридора, по которому уже без помех, как по рельсам, добрался до ванной.
Там он снял пиджак и повесил его мимо крючка. Затем аккуратно, чтобы не замочить, сдвинул галстук на спину, наклонился над ванной и на ощупь отвернул кран душа. Когда холодные струи ударили в затылок, он открыл глаза. И увидел еще одну картину, на этот раз натюрморт с курицей и карпом. Пока вода стекала по галстуку в брюки, он силился вспомнить, кто автор этой картины и как она попала в ванную. Наконец до него дошло — это не картина, а действительно мертвый карп и самая настоящая зарезанная курица.
— А ну, вон! — крикнул доктор Тахеци, вновь появляясь на пороге комнаты. С его волос, рубашки и брюк капала вода, но он выглядел на удивление трезвым. Лизинка чинно сидела на стуле матери — та уже поставила на стол свадебный кофейный сервиз и нарезала торт.
— Боже мой, Эмиль! — в ужасе произнесла пани Тахеци. — Как ты… что это у тебя?
— Курица, — сказал ее муж, — и заткнись! Так вы профессор? — спросил он Влка.
— Разумеется, пан доктор, — сказал Влк.
— Профессор чего? — спросил доктор Тахеци.
— Я профессор казневедения Влк, а это доцент казневедения Шимса.
— Так вы палачи! — зло сказал доктор Тахеци. — Каты!
— Наши дипломы, пан доктор, — с достоинством сказал профессор Влк, — ничем не хуже вашего.
— Вы палачи, — воскликнул доктор Тахеци, — и пришли сюда после работы!
— Эмиль, опомнись! — воскликнула его жена.
— Молчать! — крикнул муж. — И вы смеете мне предлагать, чтобы моя дочь убивала людей?!
Профессор Влк встал. Он уже не казался ни сельским врачом, ни поэтом-романтиком. Цвет его пиджака стал похож на цвет крови. Казалось, в следующую секунду он взорвется, а гербовые нашивки придавали его гневу официальность.
Однако доктор Тахеци не испугался. В критический момент он наконец почувствовал себя отцом, а страх за своего ребенка придает больше сил, чем забота об интересах государства. И хотя ему ни разу в жизни не приходилось драться, сейчас он был готов ударить противника мертвой курицей.
Влк был хорошим психологом и сразу заметил это. Он решил изменить свою стратегию и направился к книжному шкафу.
— Вы позволите? — спросил профессор; не дожидаясь ответа, он вынул вторую из восьми книг какого-то собрания сочинений.
— Я мог бы процитировать вам ряд авторитетов в моей специальности, — сказал он, — но ограничусь теми, которых признаете вы, пан доктор. Вы, конечно же, не станете обвинять Александра Дюма в посягательстве на душу вашей дочери. Что ж, посмотрим, что он говорит на странице 381 второй части „Трех мушкетеров“: „Когда все пришли на берег реки, палач подошел к миледи и связал ей руки и ноги. Тогда она нарушила молчание и воскликнула: „Вы трусы, вы жалкие убийцы! Вас собралось десять мужчин, чтобы убить одну женщину!“
— „Вы не женщина — холодно ответил Атос, — вы не человек — вы демон, вырвавшийся из ада, и мы заставим вас туда вернуться!“
— „О, добродетельные господа, — сказала миледи, — имейте в виду, что тот, кто тронет волосок на моей голове, в свою очередь будет убийцей!“
— „Палач может убивать и не быть при этом убийцей, сударыня, — возразил человек в красном плаще, ударяя по своему широкому мечу. — Он — последний судья, — профессор Влк захлопнул книгу и поставил ее на место, — и только“.[2] Впрочем, вы теоретик, пан доктор, и можете возразить, что персонаж романа выражает лишь точку зрения автора. Тогда давайте отбросим эмоции и вместе совершим экскурс в область науки. Вы употребили термин „палач“, „кат“, чтобы дать выход своему презрению. А ведь именно этот термин и именно вам мог бы служить доказательством того, что кат пришел в новейшую историю как посланник древних культур. Не случайно из всех этимологических словарей лишь два отваживаются выяснить происхождение этого слова. Вацлав Махек полагает: „кат“ тождествен русскому „хват“, что означает — „быстрый, умелый, смелый человек“. Йозеф Голуб с Франтишеком Копечным считают даже, что „кат“ происходит от немецкого „Gatte“ — „партнер, друг“, и для сравнения приводят слово „Ehegatte“, — продолжал профессор Влк, — то есть „супруг“. Современный генезис этой функции, пожалуй, лучше всего раскрывает сочинение „О происхождении казнителей и исправителей“ — автор Рудольф Раушер, Первая типография, Львов, 1930 год, в котором говорится, цитирую: „Появление казнителей в нашей стране относится к XIII веку. Казнителями стали accusatores publici,[3] которые назначались королем Пршемыслом Отакаром II исключительно из представителей древних дворянских родов; со временем они стали как судьями, так и исполнителями приговоров“. Вы, пан доктор, несомненно, заметили, что в этом триедином образе исполнители олицетворяют собой всю юстицию, — и это за сто лет до того, как из первого университета вышел первый доктор права. Если вам нужно более убедительное доказательство, полистайте „Majestas Carolina",[4] где в разделе 90 говорится буквально следующее: „Querimoniam contra rocuratores nostros sive provinciarium justitiarios, qui vulgariter dicuntur, — подчеркнул профессор Влк, — poprawczones".[5] И тем не менее для вас, как и для преступницы миледи, палач, кат, или, говоря официальным языком, исполнитель, остается обычным убийцей. Однако ваш коллега Жозеф де Местр придерживается противоположного мнения, когда еще в 1821 году в своих „Soirees de Saint Petersbourg ou Entretiens sur le gouvernement temporel de la Providence"[6] создает знаменитый портрет палача. Процитирую хотя бы отрывок: „Следствием этой грозной прерогативы…“, прерогатива, — продолжал профессор Влк, обращаясь к Лизинке, — это любое преимущественное право правителя, исключающее право народа на принятие решений, — например, при наказании провинившихся; итак, следствием этой прерогативы, цитирую дальше, „является неизбежное существование человека, призванного карать преступления с помощью наказаний, установленных человеческой справедливостью; и этот человек совершенно непостижимым образом встречается нам буквально повсюду; ибо разум не находит в природе человеческой ничего, что могло бы побудить его к выбору этой профессии. Что же это за необъяснимое существо, которое занятиям приятным, выгодным, почетным и честным предпочло то, которое заключается в мучении и умерщвлении ближних? Неужели эта голова, это сердце сотворены подобно нашим? Неужели нет в них какого-либо отличия, чуждого нашему естеству? Для меня нет в этом сомнений. Его облик неотличим от нашего; так же, как и мы, появляется он на свет; и все же это существо исключительное, которому в семье человеческой предназначена особая роль. Он сотворен подобно, — продолжал профессор Влк, — миру“, конец цитаты. Прошу меня извинить за мелкие неточности. Впрочем, они могут относиться лишь к синтаксису, ибо моя кандидатская диссертация посвящена именно этой теме — ее в скором времени я собираюсь преподавать вашей, — сказал профессор Влк, обращаясь к пани Тахеци.
— Лизинке. Особенно выразителен пассаж, в котором описывается отношение палача к своей работе, — цитирую: „Он приходит на главную площадь, до отказа забитую возбужденной толпой. В его руки предан отравитель, отцеубийца, богохульник; он хватает его, растягивает, привязывает к горизонтальному кресту, поднимает руку: тут наступает мертвая тишина, не слышно ничего, кроме хруста костей, которые трещат под ударами кола, и стонов жертвы… Он закончил работу: сердце его бьется, но это от радости; он рукоплещет сам себе, он говорит себе: никто не умеет колесовать лучше, — продолжал профессор Влк, — меня“. Эту впечатляющую сцену де Местр завершает всемирно известным апофеозом, который должен стать жизненным кредо каждого палача, и поэтому на экзаменах я буду спрашивать его, — сказал профессор Влк, обращаясь к Лизинке, — наизусть. Цитирую: „Все величие, вся власть, вся субординация мира держится на палаче; он — грозный и связующий элемент человеческого общества. Уберите из мира этого не постижимого разумом работника — в тот же миг порядок сменится хаосом, троны рухнут, общество исчезнет. Бог, создавший власть, создал и наказание: он поставил нашу землю на эти два полюса и велел миру вращаться вокруг них“. Вы, пан доктор, — сказал профессор Влк, обращаясь к доктору Тахеци без тени упрека или насмешки, — разумеется, как вам и подобает, будете отстаивать тезис Жан-Жака Руссо: „Человек рождается добродетельным, безнравственным его делает общество“ — на нем зиждется весь так называемый европейский гуманизм. Не случайно уже в 1764 году, то есть через два года после выхода в свет сочинения Руссо „Du contrat social",[7] в Монако издается скандально известный памфлет Чезаре Беккариа „Dei delitti e delle pene“, то есть, — перевел профессор Влк, обращаясь к пани Тахеци, — „О преступлениях и наказаниях“, где автор с помощью притянутых за уши логических конструкций пытается доказать, будто человеческая жизнь не относится к предметам, которыми общество вправе распоряжаться по своему усмотрению, и впервые предлагает отменить смертную казнь. Однако, как заметил Гете, „Grau, teurer Freund, ist alle Theorie. Und grun des Lebens goldner Baum“, то есть, — перевел профессор Влк, обращаясь к Лизинке.
— „суха теория, мой друг, но древо жизни вечно зеленеет!“[8] La Revolution, воплотившая в жизнь теорию нового общества Руссо, последовательно обошлась и без Марата, и без Дантона, и без Робеспьера, да и без самого Руссо, однако она не смогла обойтись без человека, за три года практически уничтожившего многовековое общество; это был гражданин Шарль Сансон, палач революционного Парижа. Он герой знаменитых „Memories pour servir а l'historie de la Revolution Francaise",[9] которые даже подписаны его именем, — как выяснилось позднее, он одолжил их никому не известному начинающему литератору, которого звали, — продолжал профессор Влк.
— Оноре де Бальзак — основатель великолепной портретной галереи палачей. В ее создание внесли большой вклад своими выдающимися произведения ми шотландец Вальтер Скотт и чех Карел Гинек Маха в своем неоконченном романе „Палач“ он даже сделал своего героя последним отпрыском королевского рода Пршемысловичей. „Он был высок и строен. — пишет Маха, — Курчавые черные волосы, не стесненные головным убором, закрывали весь лоб до густых бровей, из-под которых сверкали в глубине огромные глаза; лицо тоже все заросло черными волосами. Поверх черного костюма развевался алый плащ, на спине двумя ремнями крест-накрест был пристегнут широкий, — цитировал профессор Влк, а пани Тахеци казалось что он описывает себя в молодости, — меч с длинной рукояткой“. Кстати, я полагаю что Карел Крейчи ошибается, когда в своем труде „Образы палача и осужденного в творчестве Махи“ рассматривает сближение типа короля и типа палача как признак разложения общественного строя. Напротив — в обоюдоостром оксюмороне их взаимного обращения „Ваше величество палач!“ и „Ваше палачество король!“ слышится деместровская сопряженность двух важнейших общественных функций. Такой подход к проблеме, характерный для серьезных художников, достигает своей вершины в гениальных творениях Франца Кафки и Пера Фабиана Лагерквиста, по праву награжденного Нобелевской премией. Вот подлинный образ палача, и даже если нашлись несколько человек, которые не были его достойны, это не дает вам как ученому права перечеркивать все то, что дали отечеству и человечеству многие поколения честных палачей. Ведь, положа руку, — продолжал профессор Влк, обращаясь к доктору Тахеци, и в его голосе впервые послышалась тонкая ирония, — на сердце, не каждый выпускник философского факультета становится Шопенгауэром, не правда ли, пан доктор? И уж наверняка не один такой выпускник по заслугам принял смерть от руки палача, сведения о котором, напротив, есть в любом мало-мальски серьезном научном словаре? Ограничусь цитатой из „Meyers Neues Lexikon",[10] Лейпциг, 1964 года издания, статья „Палач“: „Лицо, приводящее в исполнение вынесенный судом смертный приговор в установленной законом форме“. Этим, и ничем иным, должна была бы заниматься ваша дочь. Ведь речь идет не о том, чтобы она, — продолжал профессор Влк, обращаясь к доктору Тахеци, и в его голосе впервые послышался легкий упрек, — убивала людей, а о том, что перед ней откроется, пожалуй, наиболее освоенная и, несомненно, актуальная во все времена сфера человеческой деятельности, гораздо более древняя, чем медицина и право, не говоря уж о философии. Я, мой коллега, — продолжал профессор Влк, поворачиваясь к доценту Шимсе, — и остальные преподаватели могли бы передать ей обширные знания, которые, как я старался показать в своем импровизированном экскурсе в историю вопроса, принадлежат к основам цивилизации. Мы собирались передать ей и свой богатый практический опыт, для того чтобы „capital punishment“, по меткому выражению англичан, то есть смертная казнь отсечением головы не превратилась в занятие для дилетантов, а вновь стала поприщем лучших сыновей, а отныне и дочерей своего века. Итак, если вы, — продолжал профессор Влк, обращаясь к доктору Тахеци, — пан доктор, подлинный гуманист, вы не должны закрывать глаза на тот факт, что во время любого катаклизма, будь то революция или мировая война, над тысячами людей вершат смертный приговор лица, для которых вешать означает просто вешать, и ничего больше. Но есть, поверьте мне, есть огромная разница, переломит ли вам петля шею мгновенно, или же вы будете дергаться, пока она медленно, в течение четверти часа задушит вас. Сегодня, к примеру, коллега Шимса работал столь искусно, что судебный врач констатировал смерть его подопечного через двадцать восемь секунд.
— Вы были на три секунды искуснее! — с восхищением сказал доцент Шимса.
Впрочем, — продолжал профессор Влк с аристократизмом человека, чуждого тщеславия, — нигде не сказано, что ей обязательно придется казнить самой. К примеру, после выпускного экзамена она может посвятить себя теории. Но даже если она станет Действующим палачом, никто не вправе требовать, чтобы она рвала кого-то клещами или колесовала, Лизинка будет приводить в исполнение лишь приговоры, узаконенные сегодня в цивилизованном мире. Если исключить расстрел, который по традиции оставлен за военными, в Европе такими казнями считают лишь гарроту, гильотину и виселицу. Америка первой пошла навстречу женщинам-палачам, узаконив казнь электричеством и газом, которые привычны для женщин, — продолжал профессор Влк, обращаясь к пани Тахеци, — поскольку они есть в каждой современной кухне. Можно сказать, что сегодня палач сдает в чистку рабочую одежду куда реже, чем слесарь — спецовку. Это все, — продолжал профессор Влк, обращаясь к доктору Тахеци, — о чем я хотел вам поведать. А теперь, — сказал он, обращаясь к доценту Шимсе и глядя на часы, на которых было без пяти пять, — Мы пойдем. Нет, нет, сударыня, — добавил он, заметив, что мать Лизинки открывает рот, чтобы пусть не столь аргументировано, зато темпераментно выразить ему свою поддержку, — святое право вашего супруга спокойно поразмыслить над моими доводами и счесть их либо легковесными и недостойными научного спора, либо, на против, столь серьезными, что он напишет нам заявление с просьбой принять вашу дочурку. Ибо и у нас, пан доктор, есть законное право отобрать из потока претендентов тех, у кого обеспечен надежный тыл. Многие выдающиеся заплечных дел мастера не знаю что готовы отдать, лишь бы мы приняли их отпрысков. И если мы хотим покончить с устаревшей традицией семейного ремесла и предоставить шанс детям языковедов, то у нас должна быть уверенность, что наш подход будет полностью оправдан полученными результатами. Мы ни в коем случае не должны допускать даже мысли о том, что первая в мире девушка-палач будет страдать от непонимания собственного отца. Если у нее возникнут еще и эти проблемы, любой преступник ей только спасибо скажет. Ну, а сейчас позвольте нам, — профессор Влк поцеловал пани Тахеци руку и ободряюще улыбнулся Лизинке, — откланяться.
После этого он дружески попрощался с доктором Тахеци. — простите, — сказал он. Взяв у него мертвую курицу, он подал ее пани Тахеци.
— После стольких волнений, — сказал он, — сытый ужин наверняка придется кстати вашей семье. А закуску вы найдете в ванне.
— Боюсь, — запинаясь, выдавила пани Тахеци, — что мы ввели вас в расходы…
— Помилуйте, сударыня, — сказал профессор, — какие там расходы! Существует прекрасная старинная традиция: казнимые заказывают у казнящих последний ужин — по-немецки это звучит очень метко „Henkersmahlzeit".[11] Зато мы имеем право на все, что останется.
— А у них каждый раз глаза разбегаются, — весело сказал доцент Шимса, — бесплатно ведь. Поназаказывают себе всякой всячины, а у самих потом всегда аппетит пропадает. Вы позволите забрать из ванной наше снаряжение?
Доктор Тахеци апатично наблюдал, как его жена помогает профессору Влку надеть пальто. Доцент Шимса, поблагодарив, оделся сам. Оба гостя пытались смягчить бестактность хозяина понимающими улыбками. Профессор Влк церемонно поклонился.
— У нас не принято говорить до свидания, — произнес он, — но сегодня особый случай, и потому мы говорим: успешного сотрудничества!
— Извините, — сказала пани Тахеци, — муж не хотел вас обидеть.