- Сто семьдесят, - говорит продавщица.
- Много, дочка, - возражает старуха.
Продавщица отрезает от колбасы, оказывается меньше. Кладет довесок.
- Нет, дочка, ты мне от этого куска довесок не клади, - привередничает старуха. - Вот от этого. Продавщица молча соглашается. Я медленно закипаю.
- И семьдесят масла.
- Какого: вологодского, шоколадного? - переспрашивает продавщица.
- Вологодского.
Взвешивает. Семьдесят граммов! Ели-пали, они что, с ума здесь посходили по семьдесят граммов брать?!
Тут бабка заспорила, что ее обсчитали на две копейки, и я не выдержал.
- На, бабуля, - сунул ей червонец, - и катись отсюда. Очередь не задерживай!
Бабуля как с цепи сорвалась. Мол, не нужны ей чужие червонцы, а за свои кровные две копейки, потом зятя заработанные, она насмерть стоять будет. Потому, как не потерпит она, чтобы ее, советского человека, обвешивали и обсчитывали. Не затем революцию делали! А если всякие проходимцы, вроде меня, будут вмешиваться и червонцы свои грязные совать, то она и до народного контроля дойдет и милицию вызовет.
В общем, потух я, вспомнив мента, который за мной чесал в прошлое посещение социалистического рая, и убрал свою десятку. А продавщица стала перевешивать, весы регулировать, да бумагу для равновеса перекладывать.
И права ведь бабка оказалась! Обманула таки ее продавщица. На копейку, стерва!
Забрала бабка копейку и, негодуя на весь магазин, пошла писать в книгу жалоб. Продавщица вся красная, в слезах, бросилась за ней, уговаривать ее, да где там!
Я чуть не взвился - а кто меня обслуживать будет? - как за прилавок становится другая продавщица и спрашивает:
- Что вам?
Перевожу дух и говорю так это вежливенько:
- Пять - московской летней и две - охотничьих, сосисок.
- Пять чего? - переспрашивает она, и глаза ее округляются. - Килограммов?
- Нет, - отвечаю, - палок. А сосисок - две связки. Тут продавщица роняет нож.
- Вы серьезно?! - с каким-то непонятным страхом спрашивает она.
"Уж не по талонам ли здесь?" - мелькает мысль, но я ее отгоняю.
- Куда уж... - нагло бурчу я и взгромождаю на прилавок, рюкзак. Чувствую, как внимание продавцов других отделов переключается с бабки на меня.
Дрожащими руками продавщица начинает обрезать с палок колбасы веревки и хвосты.
- Да не дергайся, - успокаиваю ее, - вешай так.
- Не положено, - заикается она и с опаской поглядывает на меня. Читаю в ее глазах, что я либо из народного контроля, либо из желтого дома. По моему виду скорее последнее.
- Дедуля, - окликает меня смешливая продавщица из молочного отдела, - а зубки есть? Колбаска-то выдержанная, каменная. Помягче бы взял.
- А какая варенка есть? - спрашиваю.
- Вареная? - переспрашивает моя продавщица из колбасного. - Отдельная, любительская, маточная, докторская...
- Хорошо. Взвесишь один. Докторской.
- Килограмм?
- Батон.
Продавщица тянется за варенкой, в надежде, что сумасшедший забыл о копченой колбасе, но я ее останавливаю.
- После того, - говорю, - как отпустишь то, что я заказал.
В общем, взвесила она мне все. Продавцы из соседних отделов поперевешивались через прилавки, глядят на меня во все глаза, перешушукиваются.
- А окорок, - спрашиваю, - сырокопченый?
- Сырокопченый.
- Взвесь.
- Весь? - кажется начинает меня понимать продавщица.
- Весь.
В соседних отделах стали прыскать в кулаки. "Ничо-ничо, - думаю себе, погляжу на вас через сорок лет, как вы засмеетесь". Особенно та, смешливая, из молочного отдела. Уж больно она на бабку, торговавшую сегодня на рынке петуховской мутней, похожа.
Разновесов у продавщицы не хватало, и она сбегала к мяснику.
В общем, набил я в рюкзак килограммов тридцать. Аж на восемьдесят шесть рублей двадцать одну копейку. Бросил девять червонцев и пошел к молочному отделу.
- А сдачу?! - чуть не взвилась продавщица.
Хотел сказать: "Тебе на чай", - но, увидел ее лицо, понял - в морду швырнет. Пришлось вернуться и забрать все до копейки.
- Сыру, - сказал я в молочном. - Швейцарского.
- Круг? - хихикает продавщица.
- Круг.
Пришлось и этой сбегать к мяснику.