В тот день, когда я, наконец, решился действовать, я встал раньше обычного и отправился в поселок.
Клаудио удивился, увидев меня почти на час раньше обычного, но поскольку хлеб был уже готов, не стал мучить меня вопросами. Я сел в кабину грузовика и выехал на дорогу, но вместо обычного маршрута свернул на первом перекрестке и зарулил к дому.
Раненый неподвижно лежал на кровати, но не спал; как обычно, он смотрел в бесконечность. Я приподнял его и помог надеть кое-что из моей старой рабочей одежды и стоптанные башмаки; потом я оглядел его с ног до головы: только рана на виске, уже почти затянувшаяся, наводила на мысль о возможном происшествии, но хотелось верить, что никто не обратит на нее внимания.
Мы вышли за дверь. Раненый, не сопротивляясь, дал увести себя из дома, но я заметил, – его будто что-то тревожило, наверно, он чувствовал, что я нервничаю. Когда я усадил его в кабину, он стал беспокойным, дыхание сделалось прерывистым. Может, он понимал, что навсегда покидает свое прибежище последних недель, и что грядут серьезные перемены.
Я вернулся на дорогу и доехал без приключений. Подъехав к воротам приюта, я миновал железную ограду и направился к задней части дома, где и остановился у маленького домика, иногда служившего продуктовой лавкой. Сестра Анхела уже поджидала меня, как всегда занятая несколькими делами одновременно. Я вылез из кабины и рассказал ей историю, которую выдумал. Я сказал, что километра за два отсюда встретил на дороге человека, который брел, неведомо куда, и что, когда я пригляделся, то понял – этот человек не в себе. Монахиня слушала меня, не отрывая взгляда, но пока я говорил, не перебивала; мне было неловко, ведь заметно было – она понимает, что я лгу, но когда я умолк, она подошла к тому человеку и, внимательно глядя на него, задала ему несколько вопросов, ответов на которые, понятное дело, не дождалась; кончилось тем, что я помог ему выйти из машины и отвел его к дверям больницы. Потом я стал разгружать хлеб, а когда закончил, сел отдохнуть и выкурить сигарету. Через несколько минут из дверей больницы вышли монахиня и тот человек; она вела его под руку и шла рядом с ним, приноравливаясь к его медленным неуверенным шагам; она усадила его на каменную скамью во внутреннем дворике и направилась ко мне. Я надеялся на то, что никаких неожиданностей не будет, я видел, как бережно она обращается с больными, и по этому поводу мне беспокоиться было нечего; но если раненого осмотрел врач, он без труда догадался, что шрамы – это следы недавних пулевых ранений. Я стал молиться, чтобы он ничего не сообщил в Национальную Гвардию… Сестра Анхела сказала мне, что никто не видел этого человека раньше, но, учитывая его состояние, они не могут отказать ему в помощи. Она говорила, а сама как-то странно на меня смотрела, будто хотела сказать – она знает правду, знает, что это я его спас и ухаживал за ним все это время; но взгляд ее говорил также, что она сохранит эту тайну. Я не ошибся: сестра Анхела жалела больных и действительно любила свою работу; таков же видимо был и врач. С этого дня раненый попал в хорошие руки.
Я попрощался и покинул двор приюта. Пока я ехал к железной ограде, я все смотрел на того человека в зеркало заднего обзора. Он послушно шел вслед за монахиней к дому.
Я добрался до своей хижины и все твердил себе, что проблема моя решена, что я могу отдохнуть, но на душе у меня все равно было неспокойно, а порой я даже чувствовал молчаливое присутствие того человека, да так явно, будто он никуда отсюда не уходил – мне казалось, я могу до него дотронуться. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя и снова зажить обычной жизнью, ведь я несколько недель жил в таком напряжении, что почти забыл о войне, а меня ведь это тоже касалось. Несмотря ни на что, тревога моя не проходила, прежде всего потому, что я так и не знал, кого я спас. Перед тем как выбросить его одежду, я все старательно просмотрел в надежде найти хоть какой-нибудь документ, удостоверяющий личность, или какую-нибудь вещицу – ключи или медальон – хоть что-нибудь; но у него не было ничего. Единственное, что мне было ясно – физической работы он не знал – пальцы у него были тонкие, а ногти ухоженные. Но ведь это все равно, что не знать ничего; он мог быть политиком, журналистом, учителем… Мне все не давала покоя одна мысль: мне казалось таким несправедливым, чуть ли не курьезным, что, кто бы он ни был – его жена, дети, его друзья, словом, кто-то, где-то, и, возможно, гораздо ближе, чем я думаю, может даже, в этом самом селении, кто знает его и любит – так вот, этот кто-то считает его мертвым. Я решил попытаться выведать что-нибудь у пекаря, который чем дальше, тем лучше ладил с новой властью; и еще я стал просматривать кое-какие военные сводки, которые мне случалось возить. Но моего работодателя не интересовало ничего, кроме его торговли, а документы, которые попадались мне на глаза, были просто списком казненных или заключенных в тюрьму, и их имена мне ничего не говорили – ни фотографий, ни конкретных дат, ничего, что могло бы навести меня на след. Все было бесполезно: как будто речь шла о призраке, и потому ничего нельзя было сделать. Это перестало быть наваждением, когда я понял, что потерпел поражение, но тревога не унималась – ведь я видел его каждый день. Я приезжал в приют, и, понятное дело, монахиня мне о нем рассказывала. Поначалу с энтузиазмом, потому что у больного наметился вроде бы кое-какой прогресс, а потом удрученно, потому что за первоначальным улучшением так ничего и не последовало. Он был похож на ребенка, который все узнает впервые, даже самые обыденные вещи; правда, хоть он ничего и не помнил, мозг у него все-таки немного работал; он мог выполнять кое-какую несложную работу, что-нибудь самое простое, но не более того. Я часто видел, как он сидит во дворе с отсутствующим взглядом, чуждый всему окружающему. В такие минуты я ощущал неприятный холодок в желудке. Много времени прошло, прежде чем я привык к этому ощущению, а до конца оно даже через несколько лет не прошло.
Между тем, война шла своим чередом, и я все удивлялся, как это приют умудряется держаться в стороне от всего, оставаясь настоящей тихой заводью. Стоило мне оказаться за железной оградой, я будто попадал в другой мир, мир покоя и терпения, который резко контрастировал со всеобщим безумием, творившимся снаружи. Здесь, в приюте, время словно остановилось. И потому, когда война кончилась, это было одним из немногих мест, где ничего не изменилось. А вот в обычном мире изменилось все; даже меня коснулись эти изменения. Мой хозяин сколотил себе приличное состояние; не очень понятно, каким именно образом, однако он еще в начале войны переехал в небольшой дом в центре поселка, а теперь и вовсе стал владельцем поместья, которое при прежнем режиме принадлежало какому-то политику, и поместье это было такое огромное, что его за целый день не обойдешь. И это еще не все. Он продолжал свое хлебное дело, но развернул еще несколько предприятий, и дела у него шли день ото дня лучше. Мне тоже было грех жаловаться, потому как и мне кое-что откалывалось от этого везения. Хозяин меня ценил и поручил мне охранять свои владения, я был чем-то вроде управляющего и следил за тем, чтоб в поместье все было в порядке, чтоб все было на своем месте. Он назначил мне жалованье и позволил переселиться в небольшой домик у въезда в имение. Для меня такие перемены в жизни были все равно, что вершина славы: работы у меня было достаточно, так что пришлось оставить грузовик и дорогу – как нельзя более кстати. Мне до одури надоело вставать ни свет ни заря и долгими часами крутить баранку. Кроме того, я был рад, что больше не бываю в приюте и нет у меня перед глазами той картины, которую я видел в последнее время каждый день: больной человек неотрывно смотрит куда-то за горизонт, немой и неподвижный, безучастный ко всему.
В последний день моей работы я попрощался с монахиней и пообещал ей, что, как только меня заменит новый водитель, я приеду ее навестить. Сестра Анхела была откровенна со мной и сказала, что ее беспокоит судьба приютских стариков; она была далеко не молода и знала, что жить ей осталось не так уж долго. Она опасалась, что на ее место придет человек, который не будет так ласков с больными, как она; все они очень зависели от нее психологически, особенно человек, потерявший память, реакции которого вообще были непредсказуемы. Я пошутил на этот счет и не придал значения ее словам, но на душе стало неспокойно. У меня было такое впечатление, что она говорила мне это не просто так: она имела в виду, что, когда ее не станет, я должен снова взять на себя ответственность, которую возложил на свои плечи в тот день, когда подобрал на дороге раненого. На свой лад она дала мне понять: я знаю, что ты сделал для него гораздо больше, чем сказал мне тогда.
Шло время.
Последующие несколько лет были для меня удачными, поскольку мой хозяин продолжал процветать. Работа моя, казалось, была скроена специально по моей мерке: я был ничем или почти ничем не связан, разве что выполнением своих малых обязанностей, никто меня не трогал, и у меня была уйма свободного времени. Я не хочу сказать, что я вообще не работал, я делал все, что нужно, и много чего; просто я не называю работой такое дело, когда ты сам распределяешь свое время и свои обязанности, разумеется так, чтобы несмотря на эту свободу, все было сделано вовремя и все было на своем месте. Я организовал свою работу так, чтобы, даже выполняя ее, наслаждаться покоем и независимостью, а жизнь в имении располагала именно к этому. По утрам я объезжал поместье верхом, что-то вроде утренней проверки – ее я придумал, дабы воспользоваться конюшней хозяина. Его это не заботило, он даже хвалил меня за усердие, поскольку контракт, который мы с ним заключили, этого не предусматривал. Ему и в голову не могло прийти, что я готов был частично отказаться от зарплаты, лишь бы продолжить эти утренние прогулки… Я вставал, выбирал лошадь, обычно – гнедую кобылу, которая благоволила ко мне, также, как и я к ней, и проезжал несколько километров. Никто не попадался мне навстречу, и в то время я будто снова переживал старые добрые довоенные времена, когда я, укутанный утренней тишиной, садился в свой фургон.
В общем, со всеми этими делами, я, считай, и имения-то не покидал, даже в выходной; в город ездил только, когда нуждался в женском обществе: это была единственная роскошь, которую я себе иногда позволял, и еще я бывал в городе, когда хозяин просил меня оказать какую-нибудь услугу или поручение какое выполнить – это у него не задерживалось.
Однажды Клаудио попросил меня подменить одного из водителей грузовиков, тот тяжело заболел. Это было в один из летних дней 1947-го. Как всегда в таких случаях, я с радостью согласился, хотя и подумал с неудовольствием, что мне придется останавливаться в Приюте для престарелых. Какое-то время я выполнял свое обещание, данное монахине, и навещал ее, когда мог, но также верно и то, что я старался наносить визиты все реже и реже, и к тому моменту прошло уже года три, не меньше, как я там не появлялся.
Чтобы поскорее отделаться от этих мыслей, я решил разгрузиться как можно быстрее. Я был зол на судьбу, которая снова толкнула меня на дорогу, но я был зол и на себя тоже. Я не мог понять, почему вероятность того, что я увижу того человека, заставляет меня так нервничать – ведь прошло уже столько времени. Но я уже подъезжал к воротам приюта – не поворачивать же назад. Я удивился, увидев, что они заперты; конечно, с того дня, когда я был здесь в последний раз, прошел не один год, однако это было что-то новое. И эта перемена была не единственной. Ворота мне открыл санитар больницы, а раньше у калитки дежурил кто-нибудь из стариков. Но самым странным было то, что во дворе никого не было. Санитар снова запер ворота, сел в кабину грузовика и проехал со мной до магазина, где помог выгрузить хлеб. Он очень нервничал; и сказал мне, что вот уже два дня в приюте неспокойно.
Сестра Анхела умерла несколько дней назад; воспользовавшись суматохой и нервозностью, связанной с похоронами, один из пациентов исчез. Я вспомнил предсказание монахини. Не было необходимости спрашивать санитара, кто был этот пациент: я и так это знал.
Прежде чем уйти, я попросил разрешения поговорить с врачом. Старый врач, который когда-то первым осматривал того человека, был уже несколько лет как на пенсии; на его месте работал молодой доктор, которого с самого начала заинтересовал необычный случай потери памяти. Узнав, что я и есть тот самый парень, который привез больного в приют, он разразился пространными объяснениями; физически, сказал врач, этот человек был совершенно здоров, но работа мозга была устойчиво заблокирована. Никому за все эти годы не удалось вытащить его из немоты и реагировал он только на сестру Анхелу. Должно быть, потому, что уж очень она к нему была ласкова; доктор был уверен, что смерть сестры Анхелы и подтолкнула его к бегству. Поиски начались в тот же день, ведь учитывая состояние больного, он не мог сам за себя отвечать.
Врач вот еще что подчеркнул: если во внешнем мире этот человек натолкнется на что-то, напомнившее ему о прошлом, память может восстановиться, хотя бы частично. И если такое случится, эмоциональный шок может иметь непредсказуемые последствия, особенно, если учесть отсутствие надлежащего медицинского наблюдения.
Остаток пути меня не покидало чувство, что предсказания монахини, которые были чем-то вроде неотвратимого заклятия, начинают сбываться, и что я столкнусь с тем человеком на следующем повороте дороги. И хотя на дороге никого не было, мне казалось, что в воздухе веет его присутствием, и что он только ждет подходящего момента, чтобы появиться и снова осложнить мне жизнь.
Ничего такого не произошло, но когда я поставил грузовик в гараж и возвращался домой, я продолжал о нем думать. Я представлял себе, как в этот самый момент он бродит по пустынным полям, такой же беспомощный, как потерпевший кораблекрушение в открытом море. Мне хотелось, чтобы, на его счастье, его бы поскорее нашли, потому что если он доберется до города, тот навсегда поглотит его, и он будет вынужден жить в чуждом ему мире, где не сможет себя защитить.
В последующие дни я несколько раз звонил врачу, спрашивал, как идут поиски, однако, в виду их безрезультатности, они были почти прекращены и велись чисто формально, так что по прошествии двух недель того пациента стали считать пропавшим без вести, и дело сдали в архив. Врач не мог понять, куда тот мог деться, но я был уверен, что он своим ходом добрался до какого-нибудь города или поселка. Я поделился своими опасениями с доктором, который выслушал их с крайне озабоченным лицом; наверно, он также, как и я, увидел эту картину: потерявшийся человек, заплутавший в лабиринте улиц, выйти из которого невозможно, а вокруг равнодушные люди, которым нет до него дела, – мы оба старались не думать о том, каково ему было при этом. Мы старались успокаивать себя тем, что в какой-нибудь день, когда меньше всего ждешь, кто-нибудь подберет его и приведет обратно. Мы делали все возможное, чтобы позволить своей совести забыть эту историю и спать спокойно.
После того дня я больше никогда не был в приюте. Через несколько лет я узнал, что тот молодой доктор переехал на работу в другое место, и что ему светит блестящая медицинская карьера; что вскоре после этого открылся новый приют, более современный и лучше оборудованный, а старое здание с железной оградой стоит одинокое и заброшенное, и посещают его от случая к случаю только влюбленные парочки, которым так приспичило, что терпежу нету.
Похоже было, что тот человек навсегда испарился из моей жизни, во всяком случае, мне не оставалось думать ничего другого.
Что касается меня, я продолжал жить в имении как и раньше, до тех пор, пока сыновья хозяина, которые все больше и больше забирали семейный бизнес в свои руки, не убедили его продать собственность. Им тогда это втемяшилось в голову, и отец, который сначала не хотел ничего продавать, наконец уступил, позарившись на деньги, которое он мог выручить в результате сделки. Я, таким образом, оказывался на улице, без работы, а за плечами у меня тогда было уже пятьдесят годков. Но старик относился ко мне хорошо; в конце концов, я работал на него двадцать пять долгих лет. Он заверил меня, что не оставит меня своими заботами в виду грядущих перемен, и пообещал мне, что, пока он жив, работа у меня будет всегда. В общем, он предложил мне работу в гараже с грузовиками, присматривать, кто уезжает, кто приезжает и как идет разгрузка. Кроме того, хотя он не был обязан подыскивать мне другое место работы, он заплатил мне неустойку в связи с потерей должности управляющего. А чтобы компенсировать потерю жилья, он предоставил мне за символическую плату маленькую квартирку в одной из принадлежавших ему новостроек. Так что мне грех было жаловаться; у меня была работа и новое жилье, а неустойка тоже была, как говорится, не кот наплакал: в начале шестидесятых песеты чего-то стоили, не то, что сейчас.
Это-то меня и погубило. Я привык жить сегодняшним днем – при моих заработках особенных накоплений не сделаешь – и когда у меня в кармане завелись деньги, и деньги приличные, я устроил себе на несколько недель шикарную жизнь. Не бог весть какую, конечно, ведь по-настоящему шикарные места мне были все равно не по карману, но я обходил все злачные места в округе и бары, где девицы работали не только официантками, а не отказывали клиентам и в других услугах – конечно, я бывал там не так уж часто, но тоже ничего, в общем, не скупился. Я прекрасно понимал, что из меня просто выкачивают наличность, но плевал на все, потому что впервые за всю мою жизнь денег было вдоволь. Правда, надо сказать, я, к счастью, остановился, когда оставалась еще довольно кругленькая сумма, тем не менее, после каждого рабочего дня я обязательно шел куда-нибудь пропустить стаканчик. Я ходил в обычные бары, где было подешевле, и где иногда меня угощали. Думаю, я познакомился со всеми заведениями, которые были поблизости от моего дома и работы.
Однажды мой хозяин послал меня со срочным поручением к своему клиенту, который жил на другом конце города, – я эти места едва знал. Дом я нашел с трудом, и когда сделал все, зачем пришел, было уже довольно поздно. Дело, однако, было в пятницу, следующий день у меня был выходной, и потому я решил пропустить пару рюмочек в незнакомом квартале.
Я в те времена действовал по заведенному порядку: входил в бар, выбирал место за стойкой, предпочтительно угловое, заказывал выпивку и наблюдал за людьми – и за теми, что по одну сторону стойки, и за теми, что по другую – без всякой задней мысли и не для того, чтобы насмешничать, просто мне нравилось смотреть на людей – что говорят, что делают – как быстро, например, официант, обычно не слишком торопливый, обслуживает клиентов, если много работы, как громко хохочет какой-нибудь раскрасневшийся посетитель, которому вино в голову ударило, ну, и всякое такое. Если зрелище того заслуживало, я заказывал себе вторую, а то и третью рюмку; если нет, я шел в другой бар и начинал сначала. Понятное дело, я предпочитал такие места, где было побольше народу, если посетителей было мало, мне сразу становилось скучно. И потому я решил уйти, когда увидел, что в заведении, куда я вошел, было почти пусто. Но официант решил не упускать еще одного клиента, который мог оставить лишние песеты, и возник около меня, не успел я дверь за собой закрыть, да с такой предупредительностью, что я просто не мог отказаться от рюмки.
Бар представлял собой что-то вроде кабачка, одного из тех, что обшиты деревом, и где на первый взгляд было что выбрать из закуски и выпивки, однако, судя по тусклому освещению, здесь знавали и лучшие времена. За стойкой почти никого не было, только некая парочка вела какой-то свой серьезный разговор, да на другом конце стойки сидел одинокий посетитель, который, облокотившись на нее, предавался размышлениям перед стаканом вина. Это был один из тех бродяг, что целыми днями просят милостыню, а потом спускают ее на еду и выпивку, в основном на выпивку, в первом попавшемся баре, где они могут сойти за клиента. Он был старый, с морщинистым лицом, а те немногие волосы, что у него еще оставались, были грязные и спутанные; состояние его одежды завершало впечатление нищеты и запущенности.
Но несмотря на все это, я в ту же секунду узнал его по отсутствующему взгляду, который был у него во времена пребывания в Приюте для престарелых больше пятнадцати лет тому назад.
Я будто прирос к стулу, сердце у меня отчаянно забилось, я говорил себе, что такого быть не может, что у меня глюки начались, что я наверняка ошибся. Но чем дольше я на него смотрел, тем более убеждался, что это он. За одну секунду множество образов и чувств промелькнули в моем сознании, сбиваясь и путаясь, и все время меня не оставлял один и тот же вопрос… Что было с ним все эти годы?
Я поудобнее устроился на стуле и заказал еще рюмку, решив наблюдать за ним до тех пор, пока мне не удастся, хотя бы приблизительно, ответить на этот вопрос. Человек сидел, не меняя позы с того момента, как я вошел. Он, не отрываясь, смотрел на шеренги бутылок над стойкой бара, но не потому, что его интересовало это зрелище: просто он уперся туда взглядом и, казалось, у него нет никакого желания смотреть на что-нибудь другое. Он наверняка не в первый раз любовался подобной картиной. Я ждал, что он пошевелится или произнесет что-нибудь – закажет еще вина, например, – хоть какого-нибудь знака, который позволил бы мне понять, что теперь он в лучшем состоянии, чем был, или что есть хоть какие-то изменения, но он был неподвижен, будто намеревался просидеть так всю ночь.
Прошло несколько минут, официант взял бутылку вина и, не проронив ни слова, наполнил стакан бродяги, который, хоть и не прореагировал сразу, но все-таки пошевелился и опустошил стакан залпом. Движение было заученным, но сделал он это медленно, как будто кто-то запустил в нем часовой механизм. Не выпуская стакана из рук, он перевел взгляд на другое место: как и раньше, куда пришлось. Казалось, он опять замрет в полной неподвижности, как вдруг он поднялся и направился к дверям. Любое его движение отличалось медлительностью и неловкостью – так двигаются космонавты, когда их показывают по телевизору. Когда он проходил мимо меня, я посмотрел ему в лицо. Может, в его отсутствующем взгляде уже и не было напряженности, но в целом это был тот же взгляд, который я видел, пока выхаживал его у себя в хижине, и позднее, когда я много раз наблюдал за ним во дворе приюта. Также как тогда, его взгляд был бессмысленно устремлен в землю. Он вышел на улицу, а я остался у стойки бара, вцепившись в стакан так, будто хотел его раздавить – такое напряжение меня одолевало – и все спрашивал себя, из-за чего я так разнервничался и почему сердце у меня колотится так сильно, что готово выскочить из груди, словно я увидел призрак.
В каком-то смысле, так оно и было. Этот человек умер для тех, кто его знал, еще в начале войны, и теперь он был бездомным бродягой для тех, кто сейчас видел его каждый день, несчастным бедолагой для официанта, который наливал ему вина, очередным нищим стариком без прошлого для тех, кто одаривал его милостыней. И никто из них не знал, что он дважды рождался на свет. Про его первую жизнь я тоже ничего не знал, кроме того, что она закончилась выстрелом в голову; вторая началась с того же самого выстрела, и знал об этом только я. На какой-то момент я почувствовал, что эта встреча предначертана судьбой и что все это мне было предназначено, начиная с того момента, когда много лет назад я ехал по пустынной дороге, и что история еще далеко не закончена: в тот момент явным указанием судьбы было то, что я оказался именно в этом баре, который выбрал совершенно случайно. Я вспомнил: с самого начала у меня было ощущение, будто все это предначертано – этому человеку суждено время от времени попадаться мне на пути. Я понял, что история на этом не кончится и что надо сделать следующий шаг, как я сделал когда-то первый, когда притащил его тогда в свой дом, выхаживал его и спас ему жизнь, или второй, когда передал его на попечение монахини, чье предсказание, кажется, вот-вот сбудется.
По мере того, как я успокаивался и снова обретал возможность рассуждать здраво, во мне появлялась настоятельная потребность знать, что же все-таки происходило с ним все эти годы.
Поскольку официант налил ему вина, я подумал, что он, видимо, здесь постоянный посетитель, и решил разузнать о нем все, что можно. Это не составило труда. Так и так день выдался унылый, клиентов было мало, так что официант и сам обрадовался возможности поточить лясы. Пока он наливал мне очередную рюмку, мы разговорились, и я перевел беседу на интересующую меня тему.
Так я узнал, что бродяга был неизменным посетителем этого бара вот уже пару лет. Пожалуй, его нельзя было назвать настоящим клиентом… Однажды он пришел и попросил налить ему вина, неуверенно указав рукой на стакан другого клиента. В тот раз, как и в последующие несколько случаев, у него были деньги, и какое-то время он расплачивался за выпивку. Потом деньги у него кончились, но ему все равно наливали, потому что жена хозяина его жалела. Никто не знал, кто он такой и откуда взялся, потому что он не говорил ни слова и всегда был один. Но он никому не мешал и подолгу Не задерживался. Он появлялся каждый день примерно в одно и то же время, ближе к вечеру, выпивал свое вино и уходил. Иногда платил, но в большинстве случаев – нет. Казалось, присутствие других людей внушает ему опасения. Пару раз кто-то из клиентов подходил к нему, и тогда он сразу вскидывался, поворачивался спиной или вставал и уходил из бара с необычной для него поспешностью, как будто его подгонял безотчетный страх. Для официанта было очевидно, что, раз он такой чокнутый, значит, однажды он исчезнет так же внезапно, как появился, и больше никогда не появится.
Вся собранная информация лишь в незначительной мере отвечала на те вопросы, которые крутились у меня в голове. Я ушел, решив вернуться на следующий день и подождать, пока он появится, движимый двумя вескими причинами, побуждавшими меня искать ответы на свои вопросы. Первая – искренняя и глубокая, почти неистовая жалость к человеку, которого я когда-то вытащил из придорожной канавы; эта жалость никогда не покидала меня до конца, даже когда он сбежал из приюта; это чувство поутихло за те годы, что прошли со времени его исчезновения, но сейчас, когда я встретил его снова, оно забурлило во мне, как кипящая вода. И кроме того, я чувствовал себя обманутым – обманутым судьбой, обманутым своей удачей и даже самим этим незнакомцем, который усложняет мне жизнь с того самого момента, как он попался мне на дороге двадцать семь лет назад, а я за все это время был лишен возможности хоть что-то узнать о нем – ведь я абсолютно ничего не знал. Это была какая-то бесконечная история, логическим финалом которой должно было быть восстановление памяти и нормальной деятельности мозга через некоторое время после ранения, чтобы для этого человека – и для него самого и для его близких – все стало таким, каким было раньше, до выстрела, а последующий период его жизни остался бы в памяти, как страшный кошмар. Это было бы счастливым финалом и для меня, потому что я, наконец, обрел бы душевный покой, которого до сих пор не было. Однако кошмар продолжался, и я не мог отвести взгляд в сторону или попытаться обо всем забыть, поскольку был единственным свидетелем произошедшего. Однажды, когда этот человек еще был в моем доме, я видел сон: меня пригласили на какой-то банкет, и с того места, где я сидел, я видел пакет со взрывчаткой, который вот-вот грозил упасть со стола, потому что лежал на самом краю, сохраняя шаткое равновесие, и сознавая всю опасность того, что может произойти, я, тем не менее, подчиняясь какой-то неведомой силе, не мог ни передвинуть пакет в безопасное место, ни предупредить других гостей банкета, ни хотя бы выйти из-за стола; я вынужден был просто смотреть, беспомощно ожидая, что пакет потеряет равновесие, упадет и взорвется. Недавняя встреча разворошила в моей памяти образы того сна, особенно ярко вспоминался пакет со взрывчаткой, а в желудке снова появилось знакомое ощущение гнетущей тяжести.
Весь следующий день я нервничал, подгоняя время и надеясь на то, что грядущая встреча может принести какие-то результаты.
Надо заметить, что вечер был субботний, и в баре было довольно оживленно. Кроме знакомого мне официанта, в кухне мелькала толстая потная сеньора, приглядывавшая за несколькими сковородками сразу. Должно быть, это и была жена хозяина, жалевшая бродягу. Официант бросил свои дела и немедленно обслужил меня, широко растянув губы в приветливой улыбке. Солидные чаевые, оставленные мною накануне, сделали свое дело. Я устроился за стойкой, на том же самом месте, что и прошлым вечером, спиной ко входу. Каждый раз, когда звенел дверной колокольчик, оповещавший о приходе очередного посетителя, у меня заметно учащалось сердцебиение, до тех пор, пока голоса и веселый гомон новоприбывших не указывал мне на то, что среди них нет того, кого я жду – только тогда я успокаивался.
Я понимал, а может, даже желал того, чтобы бродяга вообще не пришел в тот день, как вдруг колокольчик звякнул как-то иначе, чем до сих пор. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто пришел. Колокольчик мог так звенеть только, если это вошел он, у меня даже было ощущение, что звук был менее пронзителен, чем обычно, как будто колокольчику передалась заторможенность вновь прибывшего. Он снова прошел мимо меня, но вместо того, чтобы сесть на свое обычное, по словам официанта, место, остановился неподалеку от входа, в паре метров от меня; по всему было видно, что скопление людей внушает ему тревогу. Я обрадовался, что в баре много народу: это обстоятельство, скорее всего, заставит его тут же уйти. И я не ошибся. Он быстро выпил стакан-другой вина и на этот раз достал деньги, чтобы заплатить – похоже, у него выдался удачный день. Я заметил, что вместе со сдачей официант передал ему что-то, завернутое в газету – он принес это из кухни – наверное, бутерброд, который ему приготовила сеньора. Бродяга положил сверток в карман пиджака и вышел на улицу.
Я подождал несколько секунд и вышел вслед за ним. Он шел медленно – он все делал медленно – и немного горбился при ходьбе, а иногда помогал себе, держась рукой за стену, как будто совершенно обессилел. Мне тоже пришлось замедлить шаг и даже пару раз остановиться, делая вид, что меня заинтересовало что-то выставленное в витрине, а то бы я наступил ему на пятки. Однако, несмотря на его неуверенную походку, он хорошо знал, куда направлялся. Так мы прошли метров двести-триста, после чего он свернул налево, в полутемный переулок, упиравшийся в тупик – его перегораживала кирпичная изгородь. Улица длиной метров в сорок состояла из небогатых магазинчиков, закрытых по случаю субботнего вечера, а также из каких-то заброшенных и давно необитаемых помещений, забранных металлическими шторами, ржавыми и замшелыми. Было там два бара, обозначенных гирляндой красных лампочек над дверью. И еще была маленькая светящаяся вывеска пансиона на третьем этаже одного из домов.
Бродяга направился к одному из заброшенных зданий, стал подниматься по лестнице и через пару минут скрылся в темноте. Я ждал, держась на приличном расстоянии, и уже вознамерился подойти поближе, предполагая, что внутрь ведет некий тайный лаз, когда он снова появился. Он тащил за собой какой-то тюк, размером поменьше чемодана, который оказался при ближайшем рассмотрении вышедшей из употребления тележкой. Бродяга перешел на другую сторону улицы и вошел в подъезд дома, где был пансион. Когда он скрылся за дверью, я обследовал то место, откуда он вывез тележку. Свет был тусклый, и мне пришлось прибегнуть к зажигалке. Я поднялся по лестнице и оказался в крошечном помещении квадратной формы, что-то вроде ниши, которая была своего рода прихожей помещавшегося здесь некогда магазина, судя по всему, давным-давно не существующего. Пол этой ниши был грязный, повсюду валялись обрывки обоев и старые газеты. В углу, сложенные горкой, лежали несколько старых рваных одеял. Рядом с одеялами я увидел несколько пустых винных бутылок и некую пластмассовую емкость, прикрытую картонкой; внутри – две металлические крышки, не сколько стеклянных или пластиковых банок с консервами и с полдюжины ложек и вилок, все разного размера и формы. Я нашел также несколько кусков газеты, вроде того, в который был завернут бутерброд, полученный бродягой в баре. Я, без сомнения, находился в его жилище. Пластмассовый ящик был его кухней и кладовкой, квадратная ниша – его столовой и спальней, темный тупик в глухом переулке – его домом.
Я спустился по лестнице, вышел на тротуар и посмотрел на пансион. Если он поднялся на третий этаж со своей тележкой, это означало, – я так и предполагал, увидев в баре, как он расплачивается за вино, – что день у него выдался действительно удачный, и что этой ночью он сможет спать в кровати, то есть, в нормальных условиях. Я тоже решил переночевать в пансионе. Я бы мог оплатить гостиницу и поприличнее, но понимал, что этот задрипанный постоялый двор, вместе со всем тем, что я видел в переулке, и было настоящим жилищем бродяги, и как раз там я и мог собрать побольше сведений о нем; в свое время комнаты Приюта для престарелых и внутренний дворик сослужили мне такую же службу, когда я, в то далекое время, наблюдал за ним.
Я стал подниматься по лестнице. Похоже, обитатели переулка сговорились и решили оказать мне весьма унылый прием в полном мраке, так что я вынужден был снова лезть в карман в поисках зажигалки, чтобы посветить себе и найти выключатель. Когда я им щелкнул, зажглась тусклая лампочка, едва осветившая тесное пространство лестничной площадки. Я добрался до третьего этажа и позвонил. Спертый сырой воздух на лестнице был обязан своим происхождением пансиону, поскольку оттуда сильно дохнуло именно им, когда дверь открыла коренастая немолодая женщина с настороженным взглядом, с ног до головы одетая в черное. В те времена я выглядел вполне прилично, в костюме, при галстуке, но это не вызвало у хозяйки никакого доверия, она тут же насторожилась еще больше. Я думаю, она решила, что я из полиции. Дабы разубедить ее, я сказал, что решил гульнуть, собираюсь пойти выпить в пару-тройку местечек, которые я заметил на этой улице, а потом, возможно, приглашу к себе девочку. Когда я спросил ее, принимают ли в ее заведении парочки, она впервые улыбнулась. Ясное дело, для лучшего и, возможно, единственного клиента быстренько найдется девочка под пару, ведь их полно в трущобах первых этажей. Прежде чем она успела предупредить меня, что, в соответствии с порядками этого дома, платить надо вперед, я сам предложил оплатить последующие два дня и добавил хорошие чаевые, которые, вне всякого сомнения, она видела впервые за много дней. Она выдала мне ключ и удалилась с гордым видом, будто, залучив в кои-то веки щедрого клиента, тут же превратилась во владелицу элегантного и процветающего отеля в центре города.
Я вошел в комнату, которая, по словам этой женщины, была лучшей в ее заведении. Мне пришлось напрячь все свое воображение, чтобы попытаться представить себе, каковы же остальные. Единственными признаками роскоши были зеркало площадью в пол квадратных метра, кувшин с водой, тазик и влажное, с виду недавно кем-то использованное, полотенце, а уж кровать роскошной никак нельзя было назвать. Я открыл окно и выглянул на улицу. Запах, поднимавшийся от мусорных баков, принес новые ароматы в спертый воздух комнаты, которым пахнуло на меня, едва я открыл дверь. Местечко оказалось весьма неказистым даже при моей нетребовательности, зато из окна мне было прекрасно видно нишу, где устраивался на ночлег бродяга. Моей первой мыслью, как только я вошел в пансион, было попытаться что-то вытянуть из хозяйки, но я понимал: за чаевые она насочиняет что угодно, а если я еще подкину, утром она вообще расскажет мне с три короба, и потому я решил взяться за дело с другой стороны. Опыт посещения баров, который я приобрел за последние месяцы, мне очень пригодился. Я поправил галстук, проверил свою наличность и вышел из комнаты. Когда я платил по счету, то заметил, что на дощечке не достает только одного ключа, от комнаты номер шесть, соседней с той, куда запихнули меня – ее-то, видимо, и занял бродяга. Прежде чем выйти на улицу, я попросил хозяйку разбудить меня вместе с другим постояльцем, чтобы не беспокоить ее по этому поводу дважды. Она снова улыбнулась, утвердившись в мысли, что имеет дело с настоящим кабальеро, и объяснила мне, что другой постоялец никаких указаний не давал, но она его привычки знает и всегда стучит ему в дверь в 11:45. Тот человек использует свое время до последней минуты, чтоб не платить за следующие сутки…
Атмосфера двух притонов по соседству могла бы соперничать своей утонченностью с той, что была в пансионе, а местные девочки не уступали по красоте и свежести хозяйке пансиона. Но общим было не только это: при виде денег здесь тоже расцветали улыбки и сразу появлялось желание услужить. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять – в первом заведении я не узнаю ничего. Это был маленький бар, тускло освещенный полудюжиной лампочек, обернутых в красный целлофан. За стойкой сидели три девицы. Одна, та, что выглядела помоложе других, любезничала с единственным клиентом, который там был, а две другие листали журнал с фотографиями свадьбы какой-то коронованной особы в садах шикарного особняка. Когда я вошел, одна из них направилась ко мне и занялась моим заказом. Она была похожу на хозяйку заведения – средних лет, без меры размалеванная – и так оно и оказалось. Я сразу перешел к делу, в таких местах нечего церемониться. Девица понятия не имела, что какой-то нищий ночует на улице, в нескольких метрах отсюда; ее товарки, которых я опросил, тоже ничего про него не знали. Я заплатил, добавив солидные чаевые, и вышел, предоставив им заниматься гостями в садах шикарного особняка.
Отодвинув занавеску из темной грубой ткани, я вошел в другое злачное место, настолько похожее на предыдущее, что я невольно подумал, может, это единое пространство, покрашенное и обустроенное одновременно, в одной и той же манере, а потом просто разделенное перегородкой. Девицы тоже казались точным слепком с тех, которые были в первом баре, они точно так же были немолоды, смуглы, чрезмерно наштукатурены, а лица у всех были какие-то смазанные – ни за что не запомнишь. Я подумал, что, по всей вероятности, я просто теряю время, здесь мне тоже ничего не светит.
Мне не сразу удалось направить разговор в нужное русло, потому что девица, которая поспешила меня обслужить, видимо, была настроена по-быстрому меня соблазнить и подняться со мной в пансион. Когда она увидела, что ее предложение меня не заинтересовало, она дала мне понять, что обиделась, но снизошла до ответов на мои вопросы; впрочем, она почти сразу же посоветовала мне подождать одну ее товарку, чья смена скоро начнется, – она, мол, дольше всех здесь работает, и, как никто, знает историю Португальца. Я несколько воодушевился и решил подождать – мне показалось, я напал на след. Прозвучало только прозвище, но, по крайне мере, ясно было, что речь идет о моем бродяге, и если девица, которая должна скоро прийти, работает здесь давно, может, за это время она узнала достаточно, чтобы помочь мне прояснить хоть что-то.
А пока что я коротал время за рюмкой, болтая о всяких пустяках с девицей, которая набивалась мне в пару. Та, другая женщина, пришла через полчаса. Она была повыше ростом, получше одета, но и постарше остальных. Пышные волосы, забранные в узел, были подозрительно черны – явно подкрашены, – но это не особенно бросалось в глаза, зато декольтированное платье из зеленого бархата сидело на ней весьма элегантно, я бы даже сказал изысканно. Она зашла за стойку, положила сумочку на прилавок и нехотя накрасилась. Пока она красила губы, другая девица объясняла ей, зачем я сюда явился. Она окинула меня безразличным взглядом и пожала плечами. Без сомнения, ей случалось слышать вещи и более необычные. Она села за мой столик напротив меня, и мы сразу же перешли к делу, не тратя времени на никому не нужные взаимные любезности.
Прозвище «Португалец» ему дала она, потому что однажды ей показалось, что он говорит именно на этом языке. Кличка так и прилипла к нему, девицы или посетители, которые иной раз подшучивали над ним, так его и называли. Оснований для такого прозвища было ровно столько же, как и для всякого другого, поскольку в тот день он, хоть вроде и заговорил, но в дальнейшем ни она, никто другой не слышали от него ни единого слова.