Лука сплюнул, задрожал:
- Ой, ты!.. Идем, идем...
И, как от заразы, отплевываясь и крестясь, всем стадом дальше. Шли молча, содрогаясь: над ними и сзади волною темный страх.
Прошагали версту-две. Отставший Павел Федосеич споткнулся, упал:
- Эй, Коля!.. Сидоров! - Картина... картина, полюбуйтесь, - кряхтел чиновник, стараясь подняться.
Из льда, пяткой вверх, торчала обглоданная человеческая нога. Прутьями висели оборванные сухожилья. Кругом лед сцарапан в соль когтями волков. Сидоров и Николай подняли чиновника и стали нагонять артель. Павел Федосеич задыхался.
Слева, из обрезанного ветром сугроба высовывались человеческие кости, лоскутья одежд и, как спелый арбуз, лоснящийся затылок черепа.
- Да тут кладбище, - простонал чиновник.
- Братцы, что же это! - косоплече шагая, кричал артели Сидоров. - Людей-то сколько полегло.
- А ты взгляни, на чем мы стоим, - озябшим голосом проговорил бородатый Мокрин и ударил пяткой в лед.
Сквозь ледяной хрусталь виднелась вцепившаяся в край замерзшей проруби белая рука. В судорожном изломе она уходила вглубь, и желтоватым расплывчатым призраком едва намечалось утянутое под лед тело.
- Идем, - густо сказал издали Лука. - А то и мы к ним угодим.
- Едут!
- Едут!!
- Едут!!
Вдали от эстонского берега, на белой глади, опять зачернела букашка. Путники бросились вперед, роняя фразы, как гибнущий воздушный шар мешки с песком.
- Господи, пронеси... Господи, не дай загинуть.
Мартовский день склонялся к вечеру. Солнце глядело спокойно и задумчиво. Большие пространства снега, казалось, прислушивались к его лучам и жмурились от света. День был безморозный, тихий. Кой-где над полыньями шел парок.
Когда отрывисто щелкнул, как пастуший кнут, выстрел, лед раздался и сжал клещами сердца и ноги беглецов. Опять с саней соскочили двое в овчинных куртках - старик и подслеповатый, с птичьим лицом, юнец. Третий с ружьем в санях.
- Нас уже обыскивали, - сказал Николай, - и отпустили на родину.
- Все отобрали от нас, - сказал Лука.
- Нет, не все, - гнилозубо проговорил седоусый, глаза его подлы, он посасывал трубку тонкими бледными губами. - Раздевайтесь. - Мгновенья полной тишины, только вздохнула лошадь. - Раздевайтесь! Ну!!
И еще - немые окаменелые мгновенья.
Но вот задвигалась косматая борода Луки, задвигались губы, а слова не шли. Сзади заревел в голос Павел Федосеич, глядя на него завыл Червячков. Лука кашлянул, мотнул головой, снял шапку, стал часто, в пояс, кланяться:
- Кормильцы, сударики... Мы не господа какие-нибудь, не баре... Трудящиеся мужики все.
Седоусый круто к саням и свистнул. Мелькая белыми, выше колен валенками, зашагал от саней с револьвером в опущенной руке поджарый, длиннолицый эстонец.
- А, чорт, куррат!.. - прошипел он. - Моя, что ли, раздевать вас будет?.. Роду-няру... Сволочь... Ну!
Беглецы враз на колени, заплакали:
- Это смерть нам, смерть...
Павел Федосеич с Червячковым переползали от эстонца к эстонцу; скуля и взахлеб рыдая, они целовали эстонцам сапоги, их посиневшие руки крючились от холода.
- Сажайте нас в тюрьму! Не убивайте, пощадите, - последним своим визгом покрывали они весь ужас голосов.
Грабители тоже кричали: - Смирна! Смирна! - ругались, пинали сапогами, пятились к саням.
Корявое лицо Трофима Егорова покрылось испариной. Он и бородатый Мокрин тряслись от гнева. Лука сжимал кулаки. Мокрин лихорадочным взором искал, чем бы оглаушить палачей. Он передернул широкими плечами, ухнул и с сиплым криком:
- Братцы! Это не раз'езд!.. Это душегубы!.. А ну!!. Даешь пропуск!! ринулся на седоусого.
Но в белых сапогах, эстонец, вскинул руку на прицел и выстрелил. Мокрин торнулся носом в ноги старику и захрипел.
Старик сделал шаг, назад, скосил подлые глаза и хладнокровно:
- Не задерживайт... Раздевайсь. А то всем в лоб пуля. Не здохнешь, как собак, уйдешь вшивый Россия свой. Вот бери одежу... - он запустил руки, как вилы, в сани и выбросил на снег кучу грязнейших лохмотьев.
Маскарад был кончен, грабители уехали. Кучка неузнаваемых бродяг, переодетых в ледяное рубище и рвань, наскоро простилась с оголенным трупом Мокрина и еле потащила свои ноги. Сидоров положил на волосатую грудь убитого свой нательный образок, пошептал, покивал над трупом головой и догоняет беглецов. На скуластом лице его мрак, но в заплаканных глазах благодать и радость.
Николай закутан в рваный летний зипунишко, на ногах хлябают дырявые башмаки. Он глядит на ходу под ноги, в порозовевший предзакатный снег. На снегу плывет труп Мокрина: лицо мертвеца в злобе, зрачки ушли под лоб, глаза мигают льдом. Николай отводит взор в сторону, труп быстро перемещается туда же. Николай говорит Сидорову:
- Никак не могу отделаться... Эта смерть страшней смерти поручика Баранова. А я Мокрина до от'езда никогда не видал. Почему это? Сидоров? А?
Но с ним не Сидоров, с ним обмотанная тряпьем бабища, ее голова повязана, как шалью, грязной рванью.
- Это я, Коля... - раздается бабий, хныкающий голос Павла Федосеича.
Жирные щеки его одрябли, живот подтянулся: за этот краткий путь старика перевернуло, как после изнурительной болезни.
- Папаху отобра-а-ли, куртку отобра-а-ли, сапоги отобра-а-ли... Едва ползу. - Его правая нога в огромной валеной калоше, из дыры на пятке тащится тряпица, левая - завернута в войлок и скручена лыком. - Все ото-бра-а-ли, - стонет беспомощный старик. - Почему же не отобрали жизнь?
Николай пустился догонять артель. Павел Федосеич отстал, отстал и Червячков.
Солнце село в тучи, даль померкла. Русский берег заволакивался дымкой. Подуло холодом. Наступал морозный вечер. Падали унылые фразы с уст:
- Замерзнем. - До Руси далеко еще. - А есть нечего. - Хоть бы корку...
- Только, только середку перевалили, - тянет писарек Илюшин. - Не дойти.
- Молчи!! - замахнулся Лука. - В морду дам!.. Дьявол!..