— Во имя Господа. Аминь. — Голос звучал громко и отчётливо. — В Святой Трибунал Инквизиции от доброй католички, чьё имя мы не будем называть в целях её безопасности, поступили сведения, что некая Бьянка из Рима глумится над Богом и Церковью, знается с Дьяволом, занимается ведовством и наводит порчу на жителей города.
Девушка, сидевшая на скамье подсудимых, казалось, не слышит слов обвинения. Её яркие глаза, блестящие зеленью лесных трав, пытливо оглядывали всех находящихся в зале: пожилой судья, зачитывающий протокол допроса доносчика, несколько священников-инквизиторов в тёмных одеяниях, секретарь с мелькающим в руках гусиным пером, свидетели — уважаемые граждане Рима. Почему-то Бьянке казалось, что если она заметит как можно больше подробностей, то тем самым отодвинет момент начала допроса, сделает происходящее неопасным. У чернильницы на столе секретаря отколот край, ряса одного из монахов не чёрная, а коричневая, у белошвейки Кьяры, непонятным образом затесавшейся среди уважаемых граждан, на носу вскочил прыщик… А на стене около окна, в луче света, сидит бабочка с пёстрыми крылышками. Взгляд Бьянки остановился на ярком пятнышке, найдя наконец спасение от страха, — красота не может существовать так близко к смерти и боли. Значит, всё будет хорошо.
— Всё будет хорошо, — беззвучно прошептала она. И эта простая фраза, поддерживаемая лишь детской верой в добро и справедливость, успокоила бешено бьющееся сердце.
Гаэтано с любопытством рассматривал подсудимую. За период своего служения в Святой Инквизиции он повидал немало ведьм и еретичек, обычно они с первого взгляда пленяли своей порочностью, возбуждая все греховные желания плоти, или же, напротив, казались воплощением чистой невинности, непонятно как попавшей в эти мрачные стены. Но колдунья Бьянка не походила ни на первых, ни на вторых. В тёмно-зелёных глазах не было намёка на грязь шабашей, не светилась печать Дьявола на белокожем, будто фарфоровом лице. Однако от внимания инквизитора не ускользнуло, что девушка не перекрестилась, войдя в зал суда, да и распятия у неё на шее не было (глубокий вырез не оставлял места предположениям).
Это был первый процесс, который отцу Гаэтано поручили вести самостоятельно, в качестве главного обвинителя. Дело было на первый взгляд простым: потомственная ведьма, свидетелей много, всего-то и нужно, что признание подсудимой. Почему же тогда в душе молодого инквизитора словно штормовой ветер гуляет? Почему не хочется верить доносу, записанному, кстати, со слов вон той дурнушки белошвейки, заявившей, что ведьма Бьянка свела в могилу её жениха?
— Святой отец, вам слово, — судья тронул Гаэтано за плечо, протягивая ему лист с доносом.
— Бьянка, правда ли то, что ты навела порчу на своего соседа, сапожника Бруно?
— Нет. Я пыталась его лечить. Он был болен.
— Чем он был болен?
— Не знаю. Я не смогла ему помочь…
— Он сам обратился к тебе за помощью?
— Нет. Но я видела, что ему плохо, болезнь сжигала его изнутри!
— Хмм… А его родственники утверждают, что он был здоров, как бык, до той поры, как ты стала поить его какими-то колдовскими отварами.
— Это были лекарственные снадобья! Меня мать научила отличать полезные растения.
— Твоя мать была колдуньей?
— Она…
Молчание.
Вкрадчивый, почти ласковый голос инквизитора:
— Да или нет, Бьянка? Она умела ворожить?
Инквизитор, ведущий допрос, был слишком молод для своей должности: едва ли больше двадцати пяти-двадцати шести. Аскетичное, но не измождённое лицо, сурово сжатые губы. Упрямая морщинка между бровями. И глаза темнее неба в Вальпургиеву ночь, полыхающие отблесками костров аутодафе. Резкий, но удивительно мелодичный голос бросал короткие, точные вопросы, сбивая Бьянку с толку. Девушка то медлила с ответом, то говорила невпопад, пока не начала твердить одно и то же слово: нет… нет… нет… НЕТ!!!
— Посещала ли ты шабаши и другие сборища ведьм?
— Нет.
— Воровала ли ты младенцев у матерей с целью убийства?
— Нет.
— Ты обращалась с молитвами к Сатане, чтобы достичь богатства, усиления колдовской силы или с иными целями?
— Нет.
— Ты порочила Бога и Святую Церковь словами, делами или в помыслах?
— Нет, — чуть дрогнул голос.
— Ты присягала на Библии. Отвечай правду! Прославляла ли Дьявола речами и плевала ли на распятие?!
— Нет!
Бабочка около подоконника… Вот на что она смотрит так пристально! И какой надеждой светятся её глаза! Не иначе сам Нечистый обратился в насекомое, чтобы поддержать свою прислужницу.
— Бьянка из Рима, принимая во внимание результаты процесса, ведомого против тебя, суд пришёл к заключению, после тщательного изучения всех пунктов, что ты сбивчива в своих показаниях. Твои ответы слишком явно противоречат словам свидетелей и не согласуются с предъявленными доказательствами твоей вины. Этого достаточно, чтобы подвергнуть тебя допросу под пытками. Поэтому мы объявляем и постановляем, что ты должна быть пытаема завтра, начиная с полудня.
Когда Гаэтано оторвался от листа приговора, то вздрогнул, встретившись взглядом с колдуньей. Луч клонящегося к закату солнца сквозь витраж погладил светлые волосы Бьянки, сверкнувшие едва заметным рыжеватым отблеском. В глазах ведьмы заплясали янтарные искорки. И там больше не было страха. Что-то иное… непонятное… мягкое, как шёлковые одежды, которых она никогда не носила…
Отец Гаэтано прохаживался из угла в угол своего кабинета. Точнее, не лично своего, конечно, а предоставленного ему на время ведения следствия. Каждый раз, оказываясь около стола, он начинал снова и снова перекладывать и просматривать бумаги, вчитываться в строки доносов и показаний, словно пытаясь найти что-то новое, ранее ускользнувшее от его внимания. Что-то, позволяющее отменить завтрашний допрос.
Но в глубине сердца знал, что не найдёт ничего смягчающего вину Бьянки из Рима. Вспоминая выражение её лица, глаз, осанку, тембр голоса, Гаэтано ни на миг не мог предположить, что она не ведьма. Отсутствие страха перед судом и пытками, точнее, силы, чтобы преодолеть этот ужас, могут быть только у прислужницы Врага рода человеческого. Невинно обвинённая уже давно бы рыдала, валялась в ногах у инквизиторов и умоляла отпустить её. А единственная слабость, которую позволила себе рыжеволосая, — лёгкая дрожь в голосе при ответе на особо каверзные вопросы.
В конце концов Гаэтано обессиленно преклонил колени перед распятием. Шёпот молитвы в ночи звучал обречённо:
— Amen.
Маленькое окошко под самым потолком камеры еле-еле светилось. Сегодня полнолуние. Луна, как огромная монета, меняет цвет от латунно-жёлтого на восходе до ослепительно-белого, как начищенное серебро, в зените. Вселяет беспокойство в души, одним принося ночные кошмары, вторых бросая в объятия обжигающей страсти, третьих заставляя петь длинные печальные песни, четвёртым подсказывая дорогу к лёгкой добыче…
Фигурка девушки гипсовой статуэткой застыла на каменном полу. Лунный свет ещё сильнее выделил природную бледность кожи, бросив непроглядно-чёрные тени на одну сторону её лица. Бьянка хотела привычным жестом потеребить на шее амулет — оправленный в серебро огромный волчий клык — но рука погладила пустоту. Его отобрали сразу, при аресте, хотя в этой безделушке не было ни капли магической силы, просто красивый кулон, память о матери. Ведьма слегка улыбнулась: как глупо со стороны инквизиции думать, что для колдовства ей нужны какие-то вещи, словно костыли калеке.
Она даже не заметила, когда сознание начало уноситься вслед за светом луны, когда она перестала видеть мрачный камень стен и корявые прутья чугунной решётки. В какой-то миг в серебристом сиянии проявился силуэт — мужчина в тёмных одеждах, ниспадающих до пола. Бьянка не удивилась и не испугалась, но не сразу поняла, почему он показался ей таким знакомым. Непроглядно-чёрные глаза на молодом красивом лице заслонили от взора ведьмы полумрак застенка, с губ пришельца сорвался шёпот:
— Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae. Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum…
По телу Бьянки прошла дрожь. Ведьма с тихим возгласом очнулась. Оглянувшись, она поняла, что по-прежнему одна, никто не потревожил её в эту ночь. «Что же это за морок? Откуда? Сколько видела за свою жизнь инквизиторов — ни один ещё в снах не являлся…» Девушка зябко поёжилась — то ли от холода, то ли от странного ощущения в груди. Она прошлась из угла в угол, пытаясь разобраться в своих противоречивых чувствах. А разложить их по полочкам оказалось ох как трудно! На самой поверхности масляной плёнкой плавал страх — страх перед болью, пыткой, смертью. Под ним таился тёмно-серый бесформенный сгусток упрямства и уверенности в собственной правоте. Где-то по уголкам пряталась тоска, навеянная мрачным запертым помещением и всей жуткой атмосферой здания Инквизиционного Трибунала. Жаркими языками пламени вспыхивала гордость. Но все эти эмоции были родными, привычными… и только где-то очень глубоко, за всем этим хитросплетением Бьянка ощутила нечто новое. Там горели угольками чёрные глаза отца Гаэтано, звучал его чёткий, мелодичный голос…
Он не знал, зачем спустился на нижний этаж здания. У Гаэтано и в мыслях не было идти к подсудимой. Однако ноги сами несли по крутой лестнице, по освещенному коптящими факелами коридору. Дежурный стражник как раз делал очередной обход, поэтому встретился с инквизитором уже на полпути к камере, в которой ожидала завтрашних пыток ведьма Бьянка.
Охранник почтительно склонил голову:
— Что вам угодно, святой отец?
— Ключ, — Гаэтано протянул руку.
— Э-э-э… От какой камеры? — после паузы спросил стражник. Он участливо смотрел на священника, которому явно было нехорошо. Тёмные тени легли под глазами после бессонной ночи, в зрачках плясали странные огоньки.
— Ведьма, что сегодня была в суде.
— Красивая девочка, святой отец, — понимающе ухмыльнулся стражник.
Инквизитор, не утруждая себя словами, наотмашь ударил солдата по лицу, разбив тому губы в кровь.
Лязг ключа в замке раздался уже в преддверии рассвета. У Бьянки в голове заметались панические мысли: «Почему так рано? Ведь допрос назначили на полдень! Не хочу! Нет!» А потом ей показалось, что вновь вернулся давешний сон — на пороге стояла фигура мужчины в тёмном одеянии инквизитора. Ведьма тихо, почти беззвучно вскрикнула, сама не поняв, чего больше было в этом возгласе — удивления, страха или… радости.
Лунный свет на долю мига ослепил Гаэтано после тьмы коридора. Девичий силуэт замер в узком луче, падающем из окошка. Лицо ведьмы скрывается в тени. Инквизитор нерешительно шагнул в камеру, медленно прикрыл за собой тяжёлую дверь. «Зачем я сюда пришёл?» — мелькнула запоздалая мысль.
Молчание длилось, казалось, что слышно позвякиванье пылинок, кружащихся в лунном сиянии. Гаэтано не видел глаз заключённой, но почему-то был уверен, что она так же неотрывно смотрит на него.
— Ну, что ждёшь? Делай то, зачем пришёл! — Бьянка шагнула вперёд, стремясь разбить невыносимую тишину, развеять нереальную неподвижность воздуха. Она остановилась в полушаге от священника. Хотя инквизитор был почти на голову выше девушки, ведьма умудрилась взглянуть свысока, с таким обжигающим презрением, что любой мужчина, оказавшийся на его месте, тут же бы отступил.
Инквизитор не двинулся с места. Бьянка тоже замерла, наткнувшись на его взгляд — не похотливый, как она ожидала, а измученный.
Теперь он видел её глаза — изумрудная зелень потемнела от гнева и отчаяния. Она не была беззащитной, ранимой, неправедно оклеветанной жертвой. Нет, сомнения, зародившиеся было в душе Гаэтано, не могли существовать под взглядом этих дьявольских глаз. Ведьма.
— Я пришёл для того, чтобы в последний раз предложить тебе покаяться и подписать признание. Пока к тебе ещё не применена пытка. — Голос святого отца звучал хрипло, с надрывом.
Молчание.
— Подпиши! — он протянул бумагу и перо.
Рука инквизитора чуть заметно дрожит. Пылинки звенят в лунном свете.
— Пожалуйста…
Последнее слово скорее похоже на беззвучный вздох.
Бьянка осторожно протянула руку, чтобы взять лист. Её пальцы слегка коснулись кисти священника, испуганно отдёрнулись. Бумага с протоколом обвинения опавшим листом спланировала на пол. Девушка отшатнулась, вырвавшись из наваждения, вызванного последним словом инквизитора.
Пламя бушевало в очаге, дышало опаляющей яростью на Бьянку, хотя она находилась на другой стороне комнаты. Стражники подтолкнули девушку, заставив сделать ещё несколько шагов. В пыточной было душно и темно, ведьма не сразу заметила остальных присутствующих. В самом дальнем уголке склонился над бумагами близорукий секретарь, грузный пожилой палач скользнул по заключённой пустым безразличным взглядом. Фигура отца Гаэтано выступила откуда-то справа, голос инквизитора был мягок и почти ласков, но сквозь внешнее спокойствие сочилась боль, словно он жевал стекло:
— Бьянка из Рима, по приговору суда ты сегодня подвергнешься допросу под пыткой. Но прежде, чем начать, я хочу представить тебе ещё один шанс спастись от мучений. Подпиши признание, и тебе не придётся проходить через этот ужас.
Ведьма ощутила, что близка к обмороку. Если бы не крепкие руки охранника, подхватившие её, девушка не удержалась бы на ногах. Она, как сквозь туман, видела протянутый лист со сбившимися в тесную толпу словами. Масляная плёнка страха в душе Бьянки внезапно забурлила, изгоняя прочие эмоции, оставляя только животное желание жить. Жить во что бы то ни стало. Её дрожащая рука взяла перо, окунула в чернильницу, на миг замерла. На кончике пера набухла большая чёрная капля, упала на столешницу, оставив уродливую разлапистую кляксу. В очертаниях пятна оскалила клыки волчья морда. И тут же в глаза Бьянки бросились слова, под которыми она собиралась поставить свою подпись: «Поклонялась Сатане… призывала демонов… оскорбляла Бога и Святую Церковь… творила чёрную волшбу… наводила порчу… губила невинных людей…»
Перо, отброшенное вновь обретшей силу рукой, закатилось в ложбинку между камнями пола. Колдунья вскинула глаза на инквизитора:
— Я никому не причиняла зла.
Лицо отца Гаэтано исказилось, как будто это его вздёргивали на дыбу, он резко обернулся к палачу и сухо произнёс:
— У вас всё готово?
Тот кивнул.
— Раздеть её. Привязать, — слова падали мелкими камешками, готовые вызвать за собой лавину крика.
Весь существующий мир, казалось, сжался до очагов боли, располагавшихся в плечах, локтях и запястьях. Верёвка, связывающая руки девушки, виток за витком наматывалась на блок, выворачивая суставы. Сквозь завесу слёз Бьянка с трудом различала бледное пятно лика инквизитора. Губы священника шевелились, но ведьма ничего не слышала. Взгляд заволокло туманной пеленой.
И вот уже исчез пыточный застенок — вокруг сгустился вековой лес, вместо дыма факелов запахло лежалой хвоей. А это пятно вовсе не лицо, а полная луна, подмигивающая и зовущая в праздничный хоровод. Переливчатый вой десятков волков окончательно заглушил вопросы следователя. Звери радовались жизни и свободе, щедро делясь с Бьянкой своей первобытной неисчерпаемой мощью, наполняя её мышцы бешеной силой рвущегося к добыче хищника. Оскаленная в вое морда вожака стаи на фоне жёлтого круга луны застыла, как профиль на монете.
— Отложим до завтра, — тяжело вздохнул инквизитор. — Сейчас бесполезно.
Бесчувственное тело ведьмы подхватил на руки стражник, но Гаэтано вдруг остановил его повелительным жестом.
— Я сам. — И было в выражении его глаз что-то такое, что ни один из присутствующих не посмел возразить или задать логичный вопрос: почему главный следователь решил марать руки об еретичку?
-, — церковная латынь ножом разрезала видение, разбивая на осколки лунный диск, заглушая песнь серых хищников.
Бьянка с трудом разлепила веки. Тонкие пальцы скользили перед самым её лицом, почти поглаживая крестным знамением кожу ведьмы. Ведьма, тихо вскрикнув, попыталась заслониться, но священник крепко держал её за запястья. Тяжёлые стены вновь сомкнулись вокруг, и свобода, привидевшаяся в грёзах, оказалась такой недостижимой, что рыдания мучительной судорогой скрутили горло. Молитва звучала, и Бьянка почувствовала, как от бессилия по щекам потекли слёзы.
— Amen.
Теперь в тишине камеры были слышны только всхлипы девушки. Инквизитор разжал пальцы, и Бьянка закрыла лицо ладонями. Несколько минут юная колдунья плакала навзрыд. Когда же слёзы иссякли — заглянула в тёмные омуты глаз отца Гаэтано. Она не поняла, зачем начала говорить, но слова сами разрывали губы:
— Я не знаю, что со мной. Откуда это появляется? Лес, волки, луна… Там мне хорошо, но я не призываю этого! Вдруг вижу — и всё… Святой отец, — она схватила священника за руку. И замерла.
Луч заходящего солнца освещал две фигуры. Белокурая девушка, осанкой похожая на непокорный язычок пламени. Молодой мужчина, с фанатичным блеском угольно-чёрных радужек. Они застыли неподвижно, сидя на полу душной камеры. Глаза в глаза. И никого, кроме двоих.
— Чем околдовала, ведьма? — хриплый голос Гаэтано.
— Я не ворожила, святой отец. Это твои молитвы тревожили мои сны, — прерывающийся шёпот Бьянки.
А где-то в лесах и разрушенных городах эхом разнёсся смех старых богов.
Девушка первая потянулась губами к лицу священника. Коснулась лёгким поцелуем, обняла за шею, доверчиво прижимаясь к мужскому телу. Гаэтано провёл дрожащими руками по её спине, не в силах решить, что делать — последовать судьбе, зовущей утонуть в зелёных колдовских глазах, или остаться верным долгу инквизитора. Несколько сладостных, но одновременно мучительных мгновений длился поцелуй, а потом Гаэтано решительно отстранил Бьянку.
— Не надо торговать своим телом. Это не поможет тебе спастись.
— Я целую, потому что люблю тебя. Пусть что угодно будет потом, но сейчас… останься.
— Моя любовь не изменит приговора.
— Я знаю.
Голова Бьянки удобно устроилась на плече Гаэтано, руки инквизитора обвили талию ведьмы. Они были рядом, лежали, прижавшись друг к другу. Но говорили вновь на разных языках.
— Я никому не желала зла. Да, я умею готовить лекарства, знаю рецепты ядов и приворотных зелий. Меня этому научила мать. Она была ведуньей.
— Ведьмой, — непререкаемым тоном перебил священник.
Бьянка резко отстранилась. Точнее, попыталась, но кольцо объятий было слишком крепко. В глазах девушки опять заплясал уже знакомый отцу Гаэтано упрямый бесёнок.
— Дьявол побери, ты не понимаешь, фанатик чёртов!
— Не поминай Нечистого к ночи, — мужчина привычным жестом сотворил крестное знамение. Колдунья снова дёрнулась, на этот раз всё-таки вырвавшись из сильных рук любовника.
Который раз за прошедшие сутки — поединок взглядов, в котором никто не хочет, а вернее, не может уступить.
— Я люблю тебя, Гаэтано…
— Я тоже люблю тебя, Бьянка…
Утро застало их в той же камере, где они встречали восход луны. Инквизитор проснулся первым, с мягкой улыбкой взглянул на Бьянку, прижавшуюся к нему, с таким беззащитным во сне лицом. Тихо-тихо тронул её за плечо. Девушка улыбнулась, не открывая глаз, потянулась, как кошка, но тут же поморщилась от боли в руках.
— Сегодня ты должна дать показания. Иначе пытка будет продолжена.
Ведьма испуганно встрепенулась:
— Гаэтано, как ты можешь?
— Я же говорил, что моя любовь тебя не спасёт от обвинений…
— Не подпишу! Никогда!
— Именно теперь я больше, чем когда-либо хочу, чтобы ты жила. Жила сейчас и после смерти тоже обрела вечную жизнь. И буду бороться за это до конца.
— Такой принципиальный. За это ты мне и нравишься. — Лёгкая улыбка тронула губы девушки.
Священник тяжело вздохнул и молча вышел за дверь.
Повторением кошмарного сна показался Бьянке пыточный застенок инквизиции. Там ничего не изменилось, как будто не было промежутка в эту ночь, показавшуюся ей целой жизнью. Отец Гаэтано с бесстрастным лицом смотрел куда-то мимо неё, повторяя уже знакомые девушке стандартные формулы:
— Подпиши признание, Бьянка из Рима, — голос едва заметно вздрогнул. — Не вынуждай меня продолжать пытку.
Девушка обречённо оглянулась, ища выход из крепких сетей судьбы, наткнулась на остановившийся взгляд инквизитора. И едва слышно сказала:
— В доносе не всё правда, лишь отчасти. Я расскажу всё, как было, святой отец. Но только вам.
В нарушение всех установленных процедур отец Гаэтано допрашивал обвиняемую наедине, в своём кабинете. Бьянка говорила очень тихо, не глядя в глаза инквизитора, перебирая пальцами край широкого рукава.
— Сколько я себя помню, с самого детства, я не ходила в церковь. Матушка вечерами рассказывала мне легенды о старых временах, о богах, которые ныне забыты. Пару раз она водила меня в лес, к разрушенному капищу. Там она впервые показала мне, как колдуют. Мне по наследству достался сильный магический дар. К сожалению, матушка слишком рано умерла, не успев научить меня всему, что знала сама. Я не крещёная, но я никогда не была врагом церкви. Не оскорбляла святынь и не губила невинных, как написано здесь, — она коротко прикоснулась к злосчастному протоколу, уже истрёпанному по краям. — Последние несколько лет я лечила людей, помогала роженицам, гадала на будущее… Наверное, у вас в инквизиции это и называется быть ведьмой, — девушка наконец подняла глаза на следователя. — Но я ведь приносила пользу и радость. Разве это плохо?
— От Сатаны не может исходить добро, даже если нам, слабым людям, кажется, что это так. Ведьма может вылечить тело, но при этом принимающий её помощь губит свою бессмертную душу. Ты говоришь, что не желала никому зла, но это значит лишь то, что Дьявол руководит тобой вслепую. Он играет на твоём желании лечить больных, но какую цену он за это потребует? Бьянка, ещё не поздно отвергнуть сатанинские подарки и вернуться в лоно Святой Матери Церкви. — Гаэтано перекрестился, повернувшись к висящему на стене распятию.
На глаза Бьянки навернулись слёзы:
— Как я могу подписать обвинение, если в нём столько лжи, Гаэтано?
Инквизитор прошёлся из угла в угол, потом выдвинул ящик стола, достал несколько чистых листов бумаги, подвинул к девушке письменный прибор.
— Пиши всё, что сейчас мне рассказала. В конце добавишь, что хочешь принять крещение и жить в мире с Церковью. — Он помолчал. — Надеюсь, этого будет достаточно…
Ведьма колебалась ещё несколько минут, а потом прошептала:
— Только ради тебя…
День оглашения приговора выдался ярким, ослепительно-солнечным. Как будто римская погода стремилась лишний раз подчеркнуть полное и несокрушимое торжество Святой Инквизиции над тёмными языческими силами. Ведьма сидела на скамье подсудимых, неестественно выпрямившись. Отец-инквизитор, опершись лбом на сомкнутые пальцы, смотрел вниз, на потрескавшуюся столешницу.
— Бьянка из Рима, суд рассмотрел твои показания, принял к сведению твоё искреннее раскаяние и желание обратиться в истинную веру. Сегодня же ты будешь крещена.
Её стройное тело после недели, проведённой в тюрьме, истончилось до такой степени, что, казалось, парило в струящемся от жары воздухе. На нижних веках залегли глубокие синеватые тени, пригасив зелёные огоньки радужек. Безразличный взгляд вспыхивал только в редкие моменты, когда обращался в сторону, где сидел инквизиционный следователь.
— Трибунал постановил отпустить тебя на свободу, обязав посещать каждый день мессу, ежедневно исповедоваться и соблюдать строгий пост в течение года.
Когда взгляды Гаэтано и Бьянки наконец встретились, они долго ощупывали друг друга, как чуткие пальцы слепых. Губы беззвучно шевелились, бормоча то ли признания в любви, то ли молитвы, то ли проклятия.
— По прошествии этого срока, если ты не будешь замечена в предосудительных деяниях, епитимья будет смягчена.
Последнее слово судебного вердикта прозвучало в жарком летнем воздухе. Секретарь замолчал и опустился на место, выжидательно взглянув на отца Гаэтано, который должен был завершить заседание молитвой. В зале установилась абсолютная тишина. Нотариус, присланный светскими властями для того, чтобы засвидетельствовать окончание судебного процесса, удивлённо переводил взгляд с обвинителя на подсудимую. Ведьма неудержимо, радостно улыбалась, и это затмевало усталую измученность. Инквизитор смотрел в ответ с теплотой и нежностью, и в его глазах отражалась девичья улыбка.
Старуха помешивала какое-то варево в котелке, висящем над очагом, и брюзжала:
— Зря ты это затеяла. Не принесёт он тебе счастья. Уж мне-то виднее, я жизнь бурную прожила.
Бьянка, поджав ноги и обхватив колени руками, сидела на пороге дома. На лице девушки блуждала улыбка.
— Тётушка Хильда, я люблю его, и он любит меня. Что ещё имеет значение?
— Он — инквизитор, а ты — ведьма. Вот что действительно имеет значение, — назидательно подняла вверх палец старуха.
Молодая колдунья горделиво вздёрнула подбородок и фыркнула. Хильда отложила половник, подошла и присела рядом с Бьянкой.
— Девочка моя, когда-нибудь он прознает, что ты продолжаешь вести прежнюю жизнь, и тогда…
— Но я же крестилась! Я живу в мире с его Богом!
Старая ведьма устало вздохнула:
— Для тебя, Бьянка, это всего лишь ещё один из огромного пантеона. Ты признала его силу и главенство, но не отреклась от древних божеств и от своего дара.
Бьянка задумчиво накручивала на палец прядь волос.
— Это правда, тётушка Хильда. Но для Гаэтано главное, чтобы я не шла против воли Церкви.
Хильда ласково погладила девушку по плечу:
— Беги от него, пока не поздно.
— Нет!
Старуха возмущенно вскочила и воскликнула, обращаясь к небесам:
— Вся в мать пошла! Но ту хоть к нелюдям тянуло, это ещё туда-сюда! А ты, девка, совсем ум потеряла! С собственным палачом спишь!
— Он любит меня и не причинит мне зла никогда, — уверенность, звучащая в голосе Бьянки, заставила Хильду замолчать и сесть обратно. Она печально посмотрела на годящуюся ей во внучки ведьму и заговорила медленно, словно рассказывая забытую легенду:
— Боги из своих чертогов наблюдают за жизнью людей, иногда им становится скучно и они придумывают какую-нибудь шутку… Чаще всего фигурки на их игральной доске — люди, которые, не видя дальше своего носа, идут к краю пропасти, стремятся к гибели. Говорят, что если человек стал фишкой в этой игре, то у него на лице появляется отсвет небесного огня. Никто из ныне живущих, правда, не может объяснить, как выглядит этот самый отсвет, но сейчас мне кажется, что я его вижу.
Бьянка смеялась. Красиво запрокидывая голову на точёной шее, кружась по свежей траве лесной поляны, приминая неяркие цветочки босыми пятками. Длинное зелёное платье, подхваченное ветерком, бесстыдно приоткрывало стройные ноги. Наконец она устало опустилась на землю, протянула руку и погладила мужчину по щеке. Он легонько поймал её за кисть и поцеловал в ладонь. Ведьма снова рассмеялась, глаза искрились счастьем. Она податливо склонилась в объятия любовника, венок упал с головы, как будто цветы стремились вернуться к своим собратьям, которым не грозит смерть от увядания.
Бьянка шептала в промежутках между поцелуями:
— А потом мне опять тебе на исповеди про это рассказывать, святой отец? — насмешливое хихиканье.
— Молчи, ведьма! — шутливо оборвал её Гаэтано.
Девушка упёрлась ему в грудь рукой.
— Я теперь не колдую, ты же знаешь…
Инквизитор молча накрыл её губы своими и повалил на траву.
В вечерних сумерках здание церкви выглядело огромным и мрачным. Высокая створка дверей, украшенная литыми рельефами со сценами Страшного Суда, была чуть приоткрыта, приглашая припозднившегося богомольца зайти в таинственное чёрное нутро дома Божия. Невысокая тень — одна из многих, притаившихся в полутьме — летучей мышью скользнула ко входу в храм. Огонь факела, полыхавшего рядом с воротами, проявил фигуру в тёмно-сером шерстяном плаще с капюшоном. Из-под полы накидки на секунду показались тонкие пальцы, трижды порхнули крест-накрест перед грудью. Легко изогнувшись, женщина прошла в узкую щель дверей.
Месса закончилась около часа назад. Около алтаря одиноко догорали несколько свечей, витражи пытались отразить последние солнечные лучи, но ночь уже вступала в свои права, и цветные стёкла выглядели однообразно-тусклыми. Гулкая пустота храма тонула в полутьме. Женщина нерешительно остановилась на пороге, давая глазам время привыкнуть к почти полному отсутствию света. С противоположного края помещения доносилось едва слышное бормотание, которое подхватывало церковное эхо и начинало кружить под высокими сводами. Она медленно двинулась по широкому проходу между скамьями, стараясь ступать бесшумно. Однако мозаичные плитки под каблуками отзывались чётким постукиванием.
Подойдя ближе к алтарю, женщина смогла наконец разглядеть в бледных отсветах свечей коленопреклонённый силуэт. Именно оттуда доносились слова молитвы, в которой причудливо мешались латынь и староитальянский. Безостановочное бормотание походило на бред тяжелобольного, оно лилось из губ священника, как гной из потревоженного нарыва.
Пришедшая постояла с минуту, не решаясь сделать последние шаги. Она стояла прямо за спиной молящегося, но тот не обернулся, хотя не мог не слышать стука подошв по звонкому полу. Зашуршав одеждами, дохнув ароматами свежей листвы и ночной прохлады, женщина опустилась на колени рядом. Вслушавшись в бессвязный шёпот, она подхватила знакомую фразу на латыни. Хриплый мужской и переливчатый девичий голоса слились в дуэте, ласкаясь друг к другу. Пальцы синхронно творили крестное знамение. И отчаяние смертельно раненого медленно начало уходить из интонаций мужчины.
Их взгляды были прикованы к гипсовому распятию, но создавалось впечатление, что они говорят не с Богом, а между собой. Молитвы повторялись снова и снова, женщина иногда сбивалась, забывая слова, но священник легко продолжал, не давая ей оступиться и замолчать. Они не знали, сколько прошло времени, в темноте храма люди становились частичками неизменной вечности, не зависящей от внешнего мира снаружи церковных стен.
Их руки незаметно соединились. Ладони сжались, так крепко, что это должно было причинять боль. Теперь они были похожими на новобрачных, ожидающих разрешения венчающего поцеловаться. Но никто не мог сказать слова свадебного обряда над склонёнными головами еретички и инквизитора.
Стены исповедальни слышали за свой долгий век множество тайн и признаний, рыданий и даже ругательств. Но такое здесь было сказано впервые. И именно абсурдность фраз не давала усомниться в том, что это чистая правда.
— Простите, святой отец, ибо я согрешила…
— Я слушаю тебя, дочь моя.
— Я… у меня… — прерывистый вздох. — У нас будет ребёнок, Гаэтано…
— Это переходит все мыслимые границы! Ты, практически не скрываясь, встречаешься со своей любовницей! У тебя от неё сын! Это подрывает авторитет Церкви в целом и Святой Инквизиции особенно.
Гаэтано, склонив голову, молча стоял перед мечущимся из угла в угол кардиналом.
— Я не в силах совладать со своими чувствами. Я пытался, ваше высокопреосвященство, но я люблю её. Это не просто плотское желание, который можно усмирить постами и веригами. — Слова падали медленно, словно против воли говорившего. — Я не могу жить без неё.
Кардинал возмущённо взмахнул рукой:
— Не надо, пожалуйста, изрекать красивые слова. Ты уже давно не восторженный юноша. Если бы это была обычная девка, я и бы и слова не сказал. Назначил бы лёгкую епитимью, да и греши себе дальше. Но она же еретичка!
— Она оправдана судом Инквизиции, ваше высокопреосвященство. Бьянка давно не ведьма.
— Не смеши меня, Гаэтано! Доносы на неё попадают в твои руки, ты о них умалчиваешь, но это вовсе не значит, что о её деяниях никому не известно!
Инквизитор дёрнулся, как от пощёчины, повернул вмиг побледневшее лицо к кардиналу:
— Мне не приходило ни одного обвинения на Бьянку с тех самых пор, как она была крещена. Клянусь Господом!
— Значит, хорошо скрывает свою ворожбу. Поверь моему опыту, бывших ведьм не бывает.
Мальчик был удивительно похож на мать: только капля серых сумерек растворена в зелени глаз, только волнистые волосы ещё светлее, без малейшей примеси рыжины. Малыш, вырвавшись от Бьянки, пытался перебраться через бревнышко, цеплялся рубашкой, срывался, но снова и снова упрямо бросался на штурм.
Колдунье в конце концов надоело наблюдать за безуспешными усилиями сына, и она ловко перенесла его на другую сторону непреодолимого препятствия. Мальчишка возмущённо взревел, но тут же успокоился, услышав воркованье матери:
— Нет времени, Чезаре, нам надо успеть вернуться до захода солнца. Ты же не хочешь ночевать в лесу?
Они углублялись в старую дубраву как будто наугад, без тропы. Бьянка радостно улыбнулась каким-то своим мыслям, увидев в просвете стволов знакомые очертания древних камней. Капище было давно разрушено, главный камень алтаря, служивший своеобразной столешницей, съехал вбок и врос выщербленным краем в мох. Странные угловатые письмена, зигзагами спускавшиеся по безымянному идолу, было невозможно прочитать.
Женщина присела на краешек алтарной плиты, устроила непоседливого сына у себя на коленях и начала рассказывать ребёнку сказку о старых богах, владевших миром в незапамятные времена, умевших обращаться в хищных зверей и даривших своим последователям колдовскую силу.
Голос Гаэтано звенел от гнева:
— Ты опять водила его в лес! Зачем?
Девушка даже не подняла взгляда от рукоделия.
— Что плохого в том, что мы гуляем не по тесным и грязным улицам Рима? Было время, когда ты сам с радостью покидал городские стены ради нескольких часов на лесной поляне… — интонации стали игривыми.
Инквизитор вздохнул, подошёл к Бьянке, осторожно поцеловал в волосы на макушке. Она привычно прижалась щекой к его сильной жилистой руке, отложила вышивание. Обернувшись, заглянула в глаза любовника:
— Давай не будем ссориться.
— Ответь, пожалуйста, что вы делаете в лесу?
В зрачках Бьянки танцевали чертенята, не пуская внутрь, не давая рассмотреть то, что таится в глубине широко распахнутых глаз.
На площади собралась огромная толпа. Горожане со звериной жадностью во взоре пытались протолкаться поближе к месту, где, окружённый кучей хвороста, стоял столб с привязанной к нему женщиной. Толпа кровожадно шумела. Беспорядочный гул утих, когда на балконе появился человек средних лет в одеянии инквизитора. Его чёткий бесстрастный голос зачитал приговор о передаче еретички в руки светских властей, стоявший рядом глава города высказался кратко: «Осуждена на казнь через сожжение». Пока последние слова не были произнесены, рядом с приговорённой суетился священник, уговаривая её отречься хотя бы в последний момент перед смертью. Женщина как будто ничего не слышала и не видела. Духовник отошёл. Инквизитор на балконе махнул рукой, на хворост полетели факелы, сухое дерево вспыхнуло моментально, скрывая вопящую фигурку от кровожадных взглядов зевак.
— Так же ты когда-нибудь поступишь и со мной, инквизитор? — Бьянка приподнялась на кровати, облокотившись рукой на обнажённую грудь Гаэтано, вопросительно заглянула в глаза.
— Зачем ты глупости говоришь, Белоснежная? — промурлыкал он, играя её светлыми волосами. — Ты же примирилась с Церковью, раскаялась, грешишь не больше, чем все честные христиане.
Девушка увернулась от его ищущих губ и продолжила:
— А если вдруг… — она запнулась. — А если бы тогда я не написала раскаяния…
Гаэтано тяжело вздохнул:
— Тогда — костёр. Как бы это ни было для меня тяжело. — В мягкости интонаций прорезались стальные лезвия.
По коже Бьянки прошла волна дрожи, она теснее прижалась к мужчине.
— Я очень люблю тебя, святой отец. Всегда помни об этом.
— Конечно, как я могу забыть. Я люблю не меньше.
Предгрозовая духота делала лесную чащу теснее, чем обычно. Бьянка с трудом уклонялась от растопыренных сучьев, стараясь не порвать тонкое платье. На лбу девушки выступила испарина, приоткрытые губы жадно глотали замерший в неподвижности воздух. В дубраве было необычно тихо, как будто ожидание грозы истощило все жизненные силы природы, лишь иногда внезапные порывы ветра шелестели кронами дубов, роняя с них ветки, но не приносили ожидаемой свежести. Порой женщине казалось, что за ней кто-то идёт, она приостанавливалась, оглядывалась сквозь заливающий глаза пот и шла дальше, так и не увидев преследователя.
Когда за деревьями мелькнуло древнее святилище, наконец повеял прохладный ветерок, давая возможность вздохнуть полной грудью. Над поляной сошлись иссиня-чёрные тучи, готовясь разорваться молнийным разрядом. Бьянка устало опустилась на своё излюбленное место — край разрушенного алтаря, откинула со лба прилипший непослушный локон. И застыла, прикрыв рот ладонью, чтобы сдержать крик. На краю поляны, тяжело опираясь ладонью на грубую поверхность столетнего дуба, стоял Гаэтано. Его лицо было абсолютно бесстрастно, как изображение на парадном портрете. И только пальцы остервенело отколупывали кусочки растрескавшейся коры. Молча. Тут всё было понятно без слов.
Бьянка одним текучим движением поднялась, перегородив инквизитору дорогу к тайному капищу. Где-то вдали лениво заворочался гром. Лес колоннами бесконечного храма застыл, не шевеля ни единой веточкой.
— Три года назад ты говорила, что не помнишь дорогу сюда, — очень спокойно проговорил Гаэтано.
— Тогда я не врала, — голос женщины звучал под стать, без дрожи.
Священник резко ударил кулаком в вековой ствол, на костяшках пальцев выступила кровь, но он даже не поморщился. Несколько шагов — и крик:
— Ах ты дрянь! Отродье Сатаны! — Ладонь инквизитора занесена для пощечины.
Ведьма испуганно отшатнулась. Внезапный порыв ветра разбросал её волосы, взметнул широкие рукава. Она развела руки в стороны, ловя движение воздуха, глаза сверкнули ярко-зелёным хищным блеском. Вокруг колдуньи взвился вихрь прошлогодней листвы и сухих веточек, готовый по её мысленному приказу атаковать врага. Но врага не было… Бьянка тщетно пыталась проглотить колючий горький комок слёз. Смерч улёгся обратно на землю, а оставшийся ветер был вполне естественным, предгрозовым. Гаэтано неподвижно стоял в одном шаге от девушки, не отступивший перед её магической силой, не загородившийся молитвами. Только серебряный крест у него на груди горел чересчур ослепительно для такого пасмурного дня.
Тучи сверкнули молнией, по ушам ударил громовой раскат, на миг оглушив людей. Бьянка осела на траву, словно сбитая с ног грохотом. Дождь полился сразу, без предупреждения, бурным потоком. Шелест капель почти заглушил слова:
— Прости, Гаэтано… Пожалуйста. — непонятно было, плачет она или это дождевая вода стекает по лицу.
Инквизитор опустился на колени рядом с ней. Левая рука по-прежнему была сжата в кулак, кровь быстрой струйкой бежала по пальцам. Бьянка приникла к его мокрой рясе щекой, обняла за шею, продолжая шептать:
— Прости меня.
Гаэтано бережно накрыл её хрупкие плечи руками, провёл ладонью по слипшимся от воды волосам и крепко прижал к себе, успокаивая сотрясающие её тело рыдания. Ливень обрушивался сверху на беззащитные посреди широкой поляны человеческие фигуры. Перекатывались в вышине удары грома, как будто древние боги вновь зашлись неудержимым хохотом.
— Куда ты дел моего сына? — Бьянка вихрем ворвалась в кабинет инквизитора, оттолкнув в сторону пожилого монаха-секретаря.
Отец Гаэтано кивком отпустил удивлённого помощника, а когда дверь за ним закрылась, повернулся к девушке.
— Чезаре будет воспитываться в истинной вере. Я не позволю ему жить рядом с такой матерью, как ты.
— Да как ты смеешь?! — ведьма, задохнувшись от возмущения, отвесила священнику пощёчину. Замахнулась снова, но Гаэтано перехватил тонкое запястье и с силой сжал. Бьянка вскрикнула, попытавшись вырваться. Инквизитор толкнул её на стул:
— Сядь! — Подвинул по столу лист. — И прочти!
Бьянка дрожащей рукой взяла бумагу, не ожидая ничего хорошего от стандартного бланка с изображением распятия у верхнего обреза. «Епитимья возобновлена, за подозреваемой в ведьмовстве устанавливается строгий надзор, сын передан под опеку Святой Католической Церкви». В глазах девушки потемнело, со всех сторон надвинулись призраки трёхлетней давности: темнота подземелий, боль и непроглядное отчаяние вперемешку со страхом. Ставший за эти годы таким знакомым кабинет моментально превратился в ловушку.
— Опять суд? — спросила она, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо.
— Нет, — Гаэтано смотрел в окно, перечёркнутое частым узором чугунного переплёта. — Мне пока хватает влияния, чтобы уберечь тебя от этого. — Он обернулся, впился пристальным взглядом в лицо Бьянки. — Обещай мне, что больше не будешь делать глупостей, Белоснежная.
Девушка кивнула.
— Я не буду ходить на то святилище. Дорога туда вспомнилась мне неожиданно, пришла во сне. Я думала, может, на том месте и нет ничего, может, просто сон. Решила пойти проверить, посмотреть. А потом… мне было там так хорошо… Кто ни разу в жизни не колдовал — не поймёт. Там сила, до сих пор, хотя алтарь давно разрушен, несмотря на то, что многие десятилетия там не проводились обряды. — Зеленоглазый взгляд горел жизнью и радостью.
— Бьянка!
После суда ведьма была вынуждена переселиться за стены Рима, чтобы тень инквизиционных темниц не дотянулась до честных горожан. Её дом стоял, прилепившись на окраине одного из беднейших кварталов. Маленький, но даже снаружи выглядящий уютным и привлекательным, как и его хозяйка. И так же, как колдунья, будто хранящий какую-то древнюю загадку за аккуратными, занавешенными цветными шторками окошками.
Раннее утро только-только засерелось на горизонте, когда Бьянка возвращалась домой. Шагнув за покривившийся забор, она непроизвольно вздрогнула, заметив человека, сидящего на крыльце, но тут же вздохнула с облегчением, узнав своего возлюбленного.
— Ты меня напугал, Гаэтано, — чуть хрипло проговорила она. — Что ты здесь делаешь так рано?
— Лучше ты мне ответь, где ты была всю ночь, — инквизитор поднялся, расправляя затёкшую спину (видно, ожидать ему пришлось не один час).
Ведьма плавной танцующей походкой подошла ближе, усмехнулась, скидывая капюшон плаща с роскошных волос.
— Сцена ревности… — протянула она. — Впервые за четыре года… Как мило, любимый.
Ведьма ехидно улыбнулась, но присмотревшись к лицу священника, помрачнела. Инквизитор явно не собирался поддерживать лёгкий тон, которым она начала разговор. И что-то непонятное, чужое в усталом изломе бровей, тёмный осадок в выражении глаз… Чувство опасности шевельнулось в груди у девушки.
— Что случилось?
— Белоснежная, ты мне когда-нибудь врала? — вопросом на вопрос ответил Гаэтано.
— Нет, — девушка всё никак не могла понять, к чему идёт разговор.
— Тогда ответь мне сейчас, пожалуйста, правду. — Он взял Бьянку за подбородок и склонился к её лицу, словно хотел поцеловать. — Где ты была?
Теперь колдунья абсолютно точно ощутила: что-то не так, аж дрожь пробежала мурашками по спине. Утренний воздух застыл слишком неподвижно. Но гипнотический взгляд инквизитора не позволял отвлечься, требовал ответа. И глядя в любимые глаза, невозможно было соврать. И огонь в крови после этой ночи ещё не погас. И Бьянка верила, что справится с любой опасностью.
— Где?
Ответ Бьянка вдохнула практически в губы священника:
— На шабаше, святой отец. Где ещё быть ведьме в Вальпургиеву ночь?
Приказ Гаэтано прогремел приговором:
— Арестовать её!
Ведьма поражённо оглянулась, не желая верить очевидным фактам, и увидела трёх воинов и санктификатора, появившихся откуда-то из обманчивых предутренних теней и быстро двинувшихся в её сторону. Вдоль позвоночника холодной змеёй метнулся страх, но не успел вонзить своё жало в сердце Бьянки. Она, не спеша, как ей казалось, перевела взгляд на Гаэтано, склонила голову:
— Сколько чести, святой отец, для одной беззащитной девушки!
Удар ветра, рвущий спокойный рассветный воздух на куски, заставил инквизитора попятиться. Ведьма волчком закрутилась на месте, тяжёлый плащ разлетелся в стороны, открывая огненно-красное платье с глубоким декольте, струящиеся многочисленными складками рукава и подол. Фибула разлетелась в стороны, не выдержав напора. Девушка, казалось, приподнялась над пыльной утоптанной землёй двора, расплёскивая вокруг бьющую через край магию.
— Только почему ты решил, что этих солдат будет достаточно?! — Бьянка рассмеялась, в чертах лица, как сквозь полупрозрачную кисею, на миг мелькнуло нечто нечеловеческое, словно гордый лесной зверь подмигнул хищным глазом.
Гаэтано, схватившись за перила крыльца, с трудом устоял на ногах. Отступать ему было некуда, колдовской смерч перегородил дорогу, прижав священника к дверям дома.
— … — начало молитвы унесло ветром, он закашлялся, поперхнувшись ставшим вдруг твёрдым воздухом.
Солдаты начали заученно окружать ведьму, отвлекая её внимание в разные стороны. Бьянка только усмехнулась и раскинула руки в стороны, направляя шквал вокруг себя, нападающие отступили, прикрывая лица от леденящего урагана, обдирающего кожу. Санктификатор, державшийся за спинами стражников, на секунду прикрыл глаза, шевельнул губами, и поток энергии метнулся к колдунье, разбив воздушный щит. Она взметнула раскрытую ладонь в сторону мага-инквизитора, отправив тому в лицо сверкнувшую ярко-зелёным светом молнию. Тот скривился от напряжения, на лбу выступили капельки пота, но отвёл атаку в сторону. Противники стоили друг друга, и следующее заклятье еретички схлестнулось с божественной силой над серединой двора. Обычно невидимая глазу энергия молящегося проявилась ярко-золотой вспышкой, напоровшись на очередную бьянкину молнию. Между двумя борющимися сторонами завертелся зелёно-золотой смерч, как будто две стихии сплелись в предсмертных объятиях. Ладошки ведьмы продолжали вливать силу в заклинание, порождая всё новые мелкие молнийные разряды. Усмешка на губах ворожеи светилась лёгким безумием, свойственным пьяным или идущим на смерть. И увлёкшись процессом сдерживания нападения, Бьянка не заметила, что санктификатор успел подготовить новый удар. Волна обжигающей боли пришла откуда-то справа, свалив колдунью на землю. Девушка поднялась, путаясь в пышной юбке, на лице уже не было улыбки, из носа резвой струйкой сочилась кровь.
Стражники, которых она потеряла из виду, сосредоточившись на магическом поединке, знали своё дело отлично. Они продолжали тихонько сужать полукольцо вокруг сопротивляющейся еретички, и один из солдат, дождавшийся подходящего момента, сумел подойти к Бьянке достаточно близко, чтобы накинуть ей на горло удавку. Девушка забилась в тщетной попытке глотнуть воздуха, стараясь удержаться на краю пропасти бессознания.
— Хватит! — Гаэтано перехватил руку воина, заставив ослабить удушающее давление. Второй стражник уже сноровисто связывал колдунье руки за спиной.
Грудь Бьянки судорожно поднималась и опускалась, глаза, вновь ставшие обычными, человеческими, несумасшедшими, взирали на любовника с мольбой и неверием. Она больше не пыталась сопротивляться. Гаэтано заметил движение губ, но ведьма не смогла ничего сказать, ей и дыхание давалось с трудом. Инквизитор отвернулся, бросил несколько указаний солдатам и пошёл прочь, не оглядываясь.
— Белоснежная, умоляю тебя, дай мне спасти твою душу! — губы священника были очень близко, глаза пристально оглядывали ведьму, словно он видел её в последний раз и старался запомнить каждую чёрточку в лице, каждую родинку на коже.
— Моя душа давно сгорела в адском пламени! — Колдунья рассмеялась, как бывало, ярко, жизнерадостно, зажгла дьявольскую искорку на дне зрачков. Только сейчас в смехе слышался загнанный глубоко внутрь ужас.
— Тогда я ничего не смогу сделать, чтобы предотвратить казнь. — В глазах священника полыхнуло беспощадное пламя.
— Так как вина неоспорима и подтверждена сопротивлением при аресте, не будем тратить время и сразу приступим к допросу под пыткой, — холодный, пустой голос отца Гаэтано резал душу Бьянки на части. Ведьме хотелось верить, что она просто снова видит свой давний кошмар, что вот-вот щекочущий лучик полуденного солнца разбудит её и тесные стены твердыни инквизиции останутся только чересчур ярким воспоминанием. Но верёвки врезались в запястья, и палач ехидно улыбался, предвкушая интересную работёнку. А знакомое до самой последней чёрточки лицо следователя-инквизитора стало вдруг жутким в своей безразличности.
Гаэтано прошёлся по камере, заложив руки за спину, бросил вопрос через плечо, даже не взглянув на ведьму:
— Бьянка, ты занимаешься запрещённой ворожбой?
— Да, святой отец.
— Посещаешь шабаши, встречаешься с другими ведьмами и колдунами?
— Да.
— Поклоняешься Дьяволу и его демонам?
— Я верю в старых богов, Гаэтано! Они не демоны, — девушка возмущённо вскинула голову.
Инквизитор споткнулся на ровном месте, услышав, как обвиняемая назвала его по имени, но продолжил допрос.
— Кто научил тебя колдовству?
— Моя мать. Но она давно мертва, и я не знаю, где её могила. Так что сжечь сможете только в изображении, — слова Бьянки сочились сарказмом.
— Отвечай только на заданный вопрос! Кто из горожан обращался к тебе за зельями или другой ведьмовской помощью?
Ведьма молчала.
— Начинайте.
Палач повернул колесо, руки колдуньи вывернулись вверх и назад. Мышцы и суставы возмущённо застонали, в тот же миг вспомнив прошлый допрос, словно не прошло четыре года.
Бьянка кричала недолго, опять повторилось то же самое, что и во время первого процесса, — обморок, из которого почти невозможно вывести, странная улыбка на лице.
Серые волчьи тени вели ведьму за собой через дремучую чащу, подставляли загривки под маленькую девичью ладонь, а где-то впереди заводил лунную песнь матёрый вожак.
Гаэтано сидел в кабинете за столом, уронив голову на руки. Глухая тишина давила со всех сторон, но инквизитору до сих пор казалось, что в ушах звучит крик. А сквозь крики прорывается жизнерадостный, колокольчиковый смех и шёпот в ночи.
Когда Бьянка в очередной раз потеряла сознание, Гаэтано, тяжело вздохнув, приказал приготовить всё необходимое для пытки водой.
Ведьма забилась в безуспешной попытке высвободиться от впивающихся в руки и ноги верёвок, льющаяся в горло вода не давала вздохнуть. Когда поток воды прервался, раздался вопрос:
— С кем ты встречалась на шабашах? Назови имена.
Девушка хрипло дышала, пытаясь задержать краткий миг блаженства — поймать измученными лёгкими побольше затхлого, пахнущего факельным дымом и отчаянием, но всё равно такого сладкого воздуха. Заговорила она не сразу, так что это уже можно было расценить как отказ отвечать, но отец Гаэтано терпеливо ждал.
— Я не знаю их имён, любимый.
Инквизитор сжал виски руками и севшим голосом сказал:
— Продолжать.
Стражник швырнул безвольное тело Бьянки на каменный пол, скрипнули дверные петли, лязгнул тяжёлый засов. Девушка всё никак не могла отдышаться, время от времени заходилась в безостановочном кашле. «Боги, как же больно…» Боль благодатно устроилась в теле ведьмы, не собираясь покидать его: саднили следы от пут, там где верёвки содрали нежную кожу, стонали суставы, кололо в груди, из носа лениво текла густая кровяная струйка. На фоне темноты закрытых век маячило лицо Гаэтано, искажённое от невыносимого мучения. Таким она его не видела никогда, на допросе он старался выглядеть спокойно-бесстрастным, но Бьянка видела отчаяние, бившееся за глухими непроницаемыми стенами чёрных глаз.
Колдунья немного пришла в себя, когда запор на двери снова загромыхал. «Не так быстро! Я не могу снова!» — вскричало измученное тело. В камеру зашёл не охранник, а главный следователь. В голове Бьянки засуетились путающиеся мысли, она плохо понимала, что происходит. Как будто во сне вернулась та ночь, когда они с инквизитором впервые сказали друг другу слова любви.
— Зачем ты пришёл?
Мужчина опустился на пол рядом с ведьмой, помог ей сесть и устроиться поудобнее, опершись ему на плечо.
— Зачем, Гаэтано? Перед кем притворяться? Ты же ненавидишь меня! Еретичку! — голос Бьянки звенел от слёз.
— Я люблю тебя, Белоснежная.
Утверждение звучало невозможно, но девушка тут же прильнула теснее к инквизитору и тихо заплакала. Гаэтано осторожно гладил её рукой по плечам, покрывал лёгкими невесомыми поцелуями щёки, лоб, глаза.
— Бьянка, — шепнул он ей на ухо, — смирись, пожалуйста.
— Предать всех, кто мне верил, инквизитор? Предать себя? Нет. — Ведьма отрицательно головой. — Пока боги дают мне силы, я буду терпеть.
Кардинал говорил с участием, почти ласково:
— Для тебя, Гаэтано, наверное, трудно вести этот процесс. Если хочешь, я назначу другого следователя.
— Не надо.
— Я надеюсь, что ты отнесёшься к подсудимой непредвзято, сын мой.
— Не сомневайтесь, ваше высокопреосвященство.
— Гаэтано, ведь в твоей власти это прекратить! Я больше не могу, сжалься надо мной! Так больно, страшно… Ты можешь… Прошу тебя… — Бьянка захлёбывалась словами.
Чем дальше она говорила, тем тише и неуверенней звучал голос. Во взгляде инквизитора была такая непримиримость, что все мольбы оказывались бесполезными.
— Завтра будет вынесен окончательный приговор. Ты знаешь, каков он будет, Бьянка. Ночью придёт священник, чтобы исповедовать тебя. Это твой последний шанс раскаяться и получить лёгкую смерть.
— Я хочу исповедоваться только тебе, святой отец.
Инквизитор, стоявший около порога камеры, вздохнул и приоткрыл дверь, собираясь уходить. В ответ на его молчание девушка тихо, но упрямо добавила:
— Иначе я не буду исповедоваться совсем.
Так и не сделав шага наружу, Гаэтано с проклятьем захлопнул её. Бьянка уже стояла рядом, такая тоненькая, беззащитная, словно накрытая тенью надвигающейся страшной смерти. Она протянула ладонь, положила на грудь мужчины, привстала на цыпочки, потянувшись губами к губам. Гаэтано чуть отстранил её:
— Это тебе не поможет, ведьма.
Колдунья грустно улыбнулась:
— Четыре года назад ты тоже так говорил. Останься со мной, пожалуйста. Просто поговори.
Из горла Гаэтано вырвался стон, он сильно сжал колдунью в объятиях, так что она еле смогла сдержать крик.
…-А ты не верил, когда я говорила, что всё идёт по кругу в нашей жизни. В прошлый раз наша с тобой встреча здесь несла за собой спасение, сейчас — смерть, — Бьянка произносила слова медленно, успокаивая себя размеренным ритмом собственной речи. — Почему ты так поступил со мной?
— Я хотел дать твоей душе вечную жизнь. Прости меня, мне не удалось.
— Я полюбила тебя, инквизитор, за то, что ты всегда верен своим принципам. И ты любишь меня потому, что я еретичка. Разве нет?
Гаэтано кивнул. Закусив губу, он смотрел в низкий потолок темницы, на тусклый лунный блик.
— Это боги смеются, играя нашими жизнями, ставя их на карту. Никто не виноват…
— Замолчи, пожалуйста, — в уголке глаза священника сверкнула слеза, первая за эти бесконечные дни.
Костёр разложили по всем правилам — поверх дров набросали охапки мокрой соломы, чтобы пламя вспыхнуло не сразу, чтобы жар увеличивался постепенно. Чтобы продлить мучения грешной души по дороге в Ад. Бьянка стояла, привязанная к столбу, щурясь от режущего глаза дневного света, такого непривычного после тьмы инквизиционных подземелий. Ведьма жадно вдыхала воздух, ловя запахи свежести и недостижимой свободы. Ужаса почему-то не было, будто он весь до капли растерялся по дороге к лобному месту, унёсся вслед за шквальным ветром. Улыбка тронула губы девушки, когда особенно сильный порыв воздуха растрепал волосы, погладил бледную кожу.
С высокого балкона ратуши слабо доносились слова приговора. За плечом Бьянки раздалось:
— Твоё последнее слово.
— Я верю в своих богов. Прости меня.
Взмах руки с балкона — факелы ткнулись в гору хвороста, солома протестующе зашипела, не желая загораться. Клубы дыма затмили от взора Бьянки ревущую в экстазе римскую толпу, но одновременно вызвали болезненный кашель, выворачивающий наизнанку истерзанные лёгкие. Пламя медленно, не спеша, расползалось по дровам. Жар стал нестерпимым, и ведьма закричала. Одновременно взбунтовавшийся ветер закружился вихрем над площадью, раздувая костёр в смертельную геенну, разбивая замыслы палачей, рассчитывавших на мучительную медленную казнь. Огонь ярко вспыхнул, унося мятежную душу нераскаявшейся колдуньи… то ли в Ад, то ли в чертоги древних богов.
КОНЕЦ.
Больше книг на сайте - Knigoed.net