— Он еще не умер, — прокомментировал это Анссет.
— Чтобы он умер, надо несколько часов. Для меня это хорошо. Чем дольше они тут бьются, тем больше размягчаются, а значит, тем лучше у них вкус. Тут в пруду их полно. Он соединен с очистной системой. Так что они живут в отходах. Вместе с вещами похуже. Богг производит больше дерьма, чем какой-либо другой город, достаточно, чтобы кормить миллионы этих тварей. А пока они есть, я с голоду не сдохну.
Она опять засмеялась, и Анссет засмеялся вместе с ней, после чего оборвал смех, превратив его в безумную песню, еще даже более похожую на смех. Хорошо еще, что Эссте владела самоконтролем, чтобы не расхохотаться самой.
— Ваш мальчик певец.
— У него много талантов.
— Певческий Дом? — спросила женщина.
В данном случае было лучшим солгать.
— Там его не взяли. Я говорила, что у него талант, да что там, он гений, но все эти их дурацкие тесты не смогли открыть гения, когда он пел им арию.
— Это и так хорошо. Тут есть множество мест для певцов, и не обязательно типа Певческого Дома. Если он еще пожелает при этом сбросить свою одежду, то сможет заработать целое состояние.
— Здесь мы только в гостях.
— Тут имеются даже такие местечки, где он мог бы подзаработать, даже одеваясь. Тут есть вещи самого разного рода. Правда вы же не городские. Тут всякий знает, что не следует ходить в парк днем. Чтобы патрулировать их, не хватает полиции. Даже мониторы не помогают — за ними следит всего несколько человек, да и те дремлют после ночи. Ночью оживают, а днем как сонные мухи. — Она засмеялась, но ее глаза быстро сделались серьезными. — Здесь, на краю, пока что все нормально. И ко мне никто не цепляется. Но вот вам следует быть поосторожнее.
Анссет взял угря в руки и без всякого чувства разглядывал его. Зато в глазах рыбы было отчаяние.
— И какова она на вкус? — спросил мальчик.
— А ты как считаешь? Он ест только дерьмо. Вот и на вкус тоже дерьмовый.
— И вы это едите?
— Пряности, соль, сахар — я могу взять угря и придать ему какой угодно вкус. Ужасный, но на угря уже не похожий. У угрей эластичное тело. Его можно изгибать и крутить сколько хочешь.
— Ах.
Для пожилой женщины это ах ничего не значило. А для Эссте: Для тебя я тоже такойвот угорь. Ты можешь изгибать меня, но я буду выпрямляться.
— Пошли, — сказала Эссте.
— Прекрасная мысль, — отозвалась женщина. — Здесь небезопасно.
— До свидания, — сказал ей Анссет. — Я был очень рад нашей встрече.
И в его голосе было столько радости от этой встречи, что пожилая женщина долго дивилась этому и еще долго улыбалась, даже когда мальчик исчез за углом.
— Все это скучно, — заявил Анссет. — Тут должно быть больше, чего бы стоило увидать.
Эссте удивленно поглядела на него. Когда она сама прибыла сюда как начинающая Певчая Птица, все представления с их танцами, пением и смехом были для нее чудесным сюрпризом. Не думала она, что Анссету все так быстро надоест.
— Ладно, тогда куда мы пойдем?
— За.
— Куда это «за»?
Мальчик не отвечал. Он уже поднялся со своего места и протискивался к выходу. Наставница догнала его и взяла за плечо. Мальчик совершенно не обратил на это внимания и направился дальше. Эссте еще раз попыталась схватить его, но Анссету было гораздо легче лавировать в толпе в проходах, где все время туда-сюда носились люди. Она увидала, как ее подопечный заскочил в дверь, откуда появлялись и куда исчезали официанты. Не имея другого выхода, Эссте поспешила за ним. И куда девались обычный страх и стыд перед чужими, которые обычно удерживали детей из Певческого Дома в послушании?
Эссте нашла мальчика среди поваров. Они смеялись и шутили с Анссетом, а тот эхом отражал их смех и настроение, делая их еще счастливее, хотя говорил им совершеннейшую белиберду. Они уже любили мальчика.
— Ваш сын, леди?
— Мой.
— Хороший мальчик. Прекрасный паренек.
Анссет наблюдал за тем, как они готовят блюда. В кухне было ужасно жарко. Повара рассказывали ему про свою работу.
— В большинстве мест стоят быстродействующие печки. Но здесь мы готовим для тех, у кого старые вкусы, готовим по старинке. Это наша особенность.
На лице Анссета выступили капли пота; волосы приклеились ко лбу и шее потными кудряшками. Только он, похоже, не замечал этого, но Эссте увидала это и беспрекословно заявила:
— Мы идем.
Анссет не сопротивлялся, но когда она повела его к двери, через которую они вошли сюда, он настойчиво потянул ее к другому выходу. Он вел к погрузочной рампе. Грузчики с любопытством глядели на них, но Анссет пробормотал ничего не значащую мелодию, и они оставили странную пару в покое.
Идущая за рампой улочка была общей для всех строений квартала. Это был город в городе: все двери снаружи отсюда были открыты для посетителей, игроков, искателей развлечений; а здесь, с заднего крыльца, были ходы для грузчиков, официантов, слуг, администраторов, артисты бегали вперед и назад, раскатывали на ржавых такси, кто-то опорожнял мусорные баки. Здесь находилось все то уродство, которое производилось всеми прелестями и удовольствиями Богга и скрывалось от владельцев тугих кошельков за стенами и дверями с надписью «Только для обслуживающего персонала».
Эссте с трудом поспевала за Анссетом. Она не была в претензии к нему, что именно он вел ее сейчас. Это он обнаружил это место, и его музыка могла удержать на расстоянии тех, кто мог помешать им. Она должна была оставаться с мальчиком и хотела быть с ним, потому что сама была взволнована сделанными им открытиями, более увлечена, чем он сам показывал.
Переработка мусора; секс-шоп; бронированный автомобиль, в который инкассаторы загружают выручку вынутую у азартных игроков из карманов; дантист, специализирующийся на лечении зубов у тех, кому по службе необходимо улыбаться, но которые могут оторваться от работы всего лишь на несколько минут; репетиция какого-то старомодного шоу; и тысячи грузчиков, доставляющих продукты и вытаскивающих мусор.
И еще — морг.
— Вам нельзя сюда, — сказал им прозектор, но Анссет только улыбнулся и сказал:
— Почему, можно, — и пропел послушание.
Прозектор пожал плечами и вернулся к своей работе. А вскоре он уже начал рассказывать о том, что делает:
— Я их вычищаю. — Тела поступали к нему на конвейере, а он перекатывал их на свой стол, где вскрывал брюшную полость и вытаскивал кишки. — Богачи, бедняки, победители и проигравшие, игроки, рабочие, в этом городе умирает сотня за ночь, а здесь мы их хорошенько чистим, чтобы были как новенькие. А кишки у всех одинаковые. И вонь ото всех одна и та же. И все голенькие будто младенцы. — Кишки отправились в мешок. Прозектор запихнул вовнутрь комки синтетического волокна и зашил кожу кривой иголкой. На одно тело он потратил всего десяток минут. — Другой у нас делает глаза, еще один занимается открытыми ранами. А я специалист по этим вот делам.
Эссте хотелось уйти. Она вцепилась в плечо Анссета, но тот идти не желал. Он смотрел, пока не сменилось четыре тела. Четвертое принадлежало старухе из парка. Прозектору, вроде, уже надоело болтать. Он сделал надрез на громадном животе. Вонь была ужасной.
— Ненавижу толстых, — заявил прозектор. — Всегда нужно извлекать жир, а это меня задерживает, и после них я отстаю. — Он наклонился над горой плоти, чтобы захватить внутренности, а выпрямившись, выругался. — Жирные вечно партачат мне работу.
На лице старухи была гримаса, которую можно было принять за улыбку. Горло у нее было перерезано.
— Кто ее убил? — спросил Анссет. Ни в голосе, ни в лице у него не было ни следа эмоций, кроме обычного любопытства.