Только после больших усилий и не с первого раза прозектору удалось сшить брюшину. В это время на конвейере поступило следующее тело.
— Черт, — выругался служитель морга. — Они что, сговорились сегодня? Еще один жирный.
— Пошли, и немедленно, — сказала Эссте и позволила, чтобы уровень самообладания настолько снизился, чтобы это удивило мальчика и позволило бы увести его. Анссет послушно разрешил провести его до внутренней улочки.
— Хватит! — заявила Эссте. — Пошли.
— Она была не права, — сказал Анссет.
— Кто.
— Женщина. Она ошибалась. Ей не дали быть одной.
— Анссет…
— Поездка получилась хорошей, — сообщил мальчик. — Я многое узнал.
— Что же именно?
— Удовольствие — это как делать хлеб. Много-много жары, тяжкая кухонная работа, и все ради нескольких глотков за столом.
— Очень хорошо. — Наставница все еще пыталась увести мальчика.
— Нет, Эссте. Это в Певческом Доме ты можешь мне запрещать, но тут — нет.
И Анссет вырвался и помчался к заднему ходу театра. Эссте побежала за ним, но когда ты не очень молода, хотя и стараешься держать себя в форме, женщина ее лет даже не может и надеяться перехватить собирающегося удрать мальчишку. Ей еще повезло увидать, куда тот побежал.
Оркестр играл на всю катушку, а на сцене плясали голые женщины. За кулисами ожидали своей очереди такие же голые мужчины. Анссет встал за тюлевой кулисой и был напряженным, как и всегда, когда пел. Его голос был чистый и громкий, и, услышав его, женщины перестали танцевать, очень скоро и оркестранты заслушались и перестали играть. Анссет вышел из-за кулисы и прошел на сцену, не прерывая песни.
Мальчик пел о том, что все они чувствовали, то, что не могла удовлетворить патетическая игра оркестра. Он пел похоть собравшихся: зрителей, оркестрантов, обнаженных мужчин и женщин, хотя сам никогда ее не испытывал; и та стала нарастать, становясь неуправляемой. Это убивало Эссте, когда она смотрела на происходящее. Мальчик давал толпе все, что она желала.
Но потом он сменил песню. Все еще без слов, он начал рассказывать собравшимся о потных поварах на кухне, о грузчиках, дантисте, об убогости задних улиц. Он дал им понять боль усталости, горечь неблагодарной службы. И, в конце концов, он стал петь про пожилую женщину, спев ее смех, спев ее одиночество и веру, а затем спел ее смерть, разделывание на блестящем и холодном столе прозектора. Это было агонией, слушатели начали плакать и рыдать, они начали покидать зал, но только те, у кого было достаточно самообладания, чтобы подняться с мест.
Голос Анссета проникал сквозь стены, но не давал эха.
Когда зал опустел полностью, Эссте поднялась на сцену. Анссет глянул на нее, и его глаза были такими же пустыми как и зал.
— Ты проглотил их, — сказала Эссте, — а затем выблевал назад, еще более глупыми, чем они были ранее.
— Я пел все то, что было во мне.
— В тебе? Ничего этого в тебе никогда не было. Это впиталось в стены, а ты вытащил его на свет.
Анссет не отвел глаз.
— Я так и знал, что тебе не будет известно, когда я пел от своего имени.
— Нет, это ты ничего не знал, — ответила на это Эссте. — Мы возвращаемся домой.
— Но ведь у меня был целый месяц.
— Тебе не нужен месяц здесь. Тебя уже ничего не изменит.
— Так я угорь?
— А может ты камень?
— Я — ребенок.
— Самое время напомнить тебе об этом.
Анссет предпочел не упрямиться. Эссте довела его до гостиницы, там они собрали свои вещи и выехали из Богга еще до наступления рассвета. Все рухнуло, думала про себя Эссте. А я ведь считала, что здешняя смесь человеческих отношений сможет открыть его. Только все, что он открыл, это лишь то, что в нем уже было. Бесчеловечность. Несокрушимая стена. И уверенность, что он может делать с людьми все, что только пожелает.
Слишком хорошо читал он незнакомую аудиторию. Такого до сих пор в Певческом Доме не случалось. Анссет не был только лишь блестящим певцом. Он мог слышать песню в людских сердцах, и безразлично, умели те петь сами или нет; он мог слышать их, усиливать, мог петь эту же песнь им в отместку. В Певческом Доме ему придали форму, но мальчик был отлит не из такого ковкого материала, как остальные. И отливка не соответствовала форме.
Так в чем же была ошибка, размышляла Эссте. Что треснуло в первую очередь?
В этот момент она не могла поверить, что причина этому был сам Певческий Дом. Несмотря на всю кажущуюся силу, Анссет был чрезвычайно хрупок. Если в подобном состоянии он отправится к Майкелу, поняла Эссте, он будет действовать вопреки всем моим связанным с ним планам. Майкел силен, возможно, что он достаточно силен, чтобы сопротивляться коварному дару Анссета. Но были и другие: Анссет может уничтожить их. Понятное дело, совершенно не понимая того. Они вновь и вновь придут испить из его источника, не зная того, что выпивают себя сами, пока не иссякнут.
В автобусе мальчик спал. Эссте обняла его, прижала к себе и все время пела и пела ему песнь любви.
— У меня нет на это времени, — сказала Эссте, позволив, чтобы в голосе ее сквозило раздражение.
— У меня тоже, — с вызовом заявила на это Киа-Киа.
— На Тью имеются превосходные учебные заведения. И стипендия у тебя, более чем достаточная.
— Меня пригласили в Принстонский Государственный Институт.
— Чтобы содержать тебя на Земле, понадобится в десять раз больше средств. Не говоря уже о стоимости полета на Землю. Плюс, к тому же тебе нужны будут деньги и на жизнь — это громадная сумма.
— Она в десять раз меньше того, что вы получаете в год за одну Певчую Птицу.
Довольно верно. Эссте вздохнула про себя. Слишком много выпало на один день. Я не готова встретиться с этой девушкой лицом к лицу. То, что не забрал Анссет, довершила усталость.
— Но почему именно Земля? — спросила она, понимая, что даже Киа-Киа распознает вопрос как последнюю попытку сопротивления.
— Земля потому, что в своей области я тоже Певчая Птица. Я понимаю, что вам с этим трудно согласиться, что некто может делать что-нибудь великолепно, но не петь, только…
— Можешь идти. Мы заплатим.
Тон ее голоса отпускал девушку. Совершенная неожиданность решения и его как бы случайность совершенно лишили победу ее вкуса. Киа-Киа подождала еще немного, затем пошла к двери. Но там остановилась, обернулась и спросила:
— Когда?
— Завтра. Вызови ко мне казначея.