Подобное не запрещалось, это даже не было нарушением Самообладания — наоборот, она пела всем своим естеством и обучалась при этом новым мелодиям. Но теперь девушка не хотела оставить любимого. До нее вдруг дошло, что Грефф для нее более важен, чем кто-либо в Певческом Доме. Кто еще любил ее так, как он? Кого еще любила она так? Она пыталась быть рассудочной, говоря себе, что вот уже семь лет, почти половину своей жизни она пробыла с Греффом, как с самым ближайшим ее другом, и не важно, что она при этом испытывает, что она была творением Певческого Дома и не сможет быть счастливой, если будет жить вне его вечно.
Впрочем, ничего не помогало. Песенный Мастер прибыл, чтобы забрать ее, а она отказывалась уезжать.
Песенный Мастер был терпеливым. Тогда он был еще в своих средних летах; должно было пройти еще много лет, прежде чем его назвали Песенным Мастером высокого Зала, и Ннив еще не научился бесцеремонности, которая в последние годы жизни делала его тяжелым в обращении. Вместо того, чтобы уговаривать девушку, Ннив попросил у Полви позволения ненадолго задержаться. Сам Полви был озабочен. «Я ничего не знал об этом», — говорил он, но, как впоследствии Ннив спел Эссте: «Даже если бы он им знал, его бы это не взволновало». Естественно, что не взволновало бы. Эссте полюбила Греффа с их первых детских прогулок по хрустальному замку.
Чем дольше оставался Ннив, тем более терпеливо он ждал, тем более важной становилась для Эссте память о Певческом Доме. Она начала вспоминать своих преподавателей, наставника, певшего в капеллах. Все больше и больше времени стала она проводить вместе с Ннивом. Как-то раз они спели вместе дуэтом. А на следующий день она отправилась домой.
(Песня Анссета оставалась такой же суровой. Многие годы Эссте не вспоминала про тот день. И никогда еще не вспоминала о нем с такой четкостью. И она не могла сопротивляться, вновь переживая его.)
— Я уезжаю, Грефф.
А Грефф изумленно глянул на нее, с болью в голосе он сказал:
— Почему? Ведь я же люблю тебя.
Ну что она могла ему объяснить? То, что дети Певческого Дома нуждались в других певцах как и в том, что им самим нужно было петь? Он никогда бы не понял этого. Тем не менее, она пыталась ему это сказать.
— Эссте, Эссте, я нуждаюсь в тебе. Без твоих песен…
Это было уже другое дело. Песни — если бы она осталась с Греффом, она всегда могла бы выступать. Она не могла отказаться от пения, но за те семь лет, которые она пела для людей, чьи собственные песни были всего лишь грубым приближением того, что они сами думали, чувствовали или (хуже того) лгали, она уже подустала.
— Если ты того не хочешь, можешь не петь! — кричал Грефф, в его голосе слышалось отчаяние, лицо покрыто слезами. — Эссте, что сделал с тобою Песенный Мастер? Ты была готова сразиться с целой армией, чтобы остаться со мной, и вдруг сегодня тебе на все это наплевать, ты готова, без малейшего раздумья, покинуть меня.
Она вспоминала его объятия, поцелую и ласки, но даже тогда сработало самообладание, и в конце концов парню пришлось отступить с неописуемой болью в душе, потому что тело ее было холодно к нему. С огромным терпением Эссте представила ему единственную причину, которую мог он понять. Она рассказала Греффу про лекарства, которые на годы оттягивают созревание, и что в результате певцы и весь Певческий Дом сделались стерильны для жизни.
— Как ты считаешь, почему мы берем детей из внешнего мира? Такого бы не было, если бы дети рождались в Певческом Доме. Мы больше озабочены тем, чтобы быть родителями, чем быть певцами. Я не смогу выйти за тебя замуж. У нас не было бы детей.
Но Грефф все настаивал и уговаривал. Ему было плевать на детей, лишь бы заботиться о ней, и в конце концов до нее дошло, что любить — это не только давать, но еще и…
(Я не хочу вспоминать об этом! Но песня Анссета не давала выхода…)
Любовь означала еще и владение, обладание, зависимость, самоотречение. После этого она повернулась и вышла из комнаты, пошла к Нниву и сообщила, что готова хоть сейчас возвратиться в Певческий Дом. Грефф ворвался к ним, в руках у него была бутылочка с таблетками, и он пообещал покончить с собой, если она уедет. Эссте ничего ему не ответила, лишь пожелала, чтобы он воспринял все это с честью, лишь пожелала, чтобы не принадлежащие к Певческому Дому люди тоже учились Владению Собой, потому что оно смягчает боль как ничто другое в жизни. Потому она сказала Греффу:
— Я уезжаю, потому что вчера вечером мы с Ннивом пели дуэтом. Ты же, Грефф, никогда не сможешь спеть со мной. Вот почему я не могу с тобой остаться.
Она повернулась и вышла. Впоследствии Ннив рассказывал ей, что Грефф проглотил яд. Понятное дело, его спасли. В доме, где полно слуг, самоубийством покончить очень трудно, к тому же Грефф и не намеревался умирать, а всего лишь принудить Эссте остаться с ним.
Правда, вся эта история потребовала всего самообладания Эссте, чтобы не вернуть все назад, не переменить свое решение у входа в звездолет и не искушать судьбу остаться с Греффом.
Самообладание спасло ее. А песня Анссета настойчиво требовало:
— Оставь мне мое Самообладание. Не разбивай его!
На дворе была ночь. Эссте сидела за столом, над головой горела электрическая лампа. Анссет спал в уголке. Она не знала, как давно пошел мальчик спать, когда закончилась его песня, как давно сидит она, скорчившись, за столом. Спина и руки болели, только самообладание не позволяло выступить на глаза скопившимся слезам, и она знала, что сегодня победил Анссет. И никак невозможно было узнать, какая часть ее прошлого несла в себе больше боли — но пение мальчика пробудило эту память, и Эссте боялась наступления следующего дня. Она боялась того, что будет утром, тех песен, которые может петь Анссет; тем не менее, она тут же улеглась, мгновенно заснула, спала без сновидений, и ночь прошла в одно мгновение.
Рикторс Ашен без объявления прибыл на планету Герибали, последнюю свою остановку перед Тью. Отправляясь по поручениям императора, он предпочитал прибывать без предупреждения. Только сейчас не было никакого знака, что Рикторс собирается кого-либо волновать; когда он предъявлял свои полномочия на таможне, никакой паники не возникло. Чиновник всего лишь просто кивнул, спросил, какого рода гостиницу предпочтет высокий гость, после чего обеспечил частную машину, чтобы туда доехать. Все это обеспокоило Рикторса, поскольку означало, что дела здесь идут даже хуже, чем намекали донесения. Проблемы могли быть с самим населением Скейла, где приземлился Ашен, а может и со всей планетой, но они явно ожидали прибытия имперского вестника — и на номинально свободной планете это могло означать лишь то, что им известен повод, по которому прибывает имперский посланец.
Кто-то потрудился позвонить сюда. Гостиничный персонал был готов встретить гостя. С улыбкой на губах Рикторс глядел на исключительную предупредительность служащих, за которой стоял страх — но это значило, что здесь, в гостинице, за эмиссаром Майкела никто следить не станет.
А в его номере Ашена ожидала женщина.
Рикторс закрыл дверь.
— Вы здесь по службе или обычная проститутка? — спросил он.
Она только пожала плечами.
— Может быть, проститутка на службе?
Женщина улыбнулась. На ней ничего не было.
Только на Рикторса это никакого впечатления не произвело. Какими бы шустрыми здесь, в Скейле, они не были, вкуса им явно не хватало.
— Таласо, — сказал он
— Да? — удивленно спросила женщина.
— Я хотел бы встретиться с ним.
— Нет, нет, — беспомощно сказала она. — Этого я сделать не могу.
— А мне казалось, будто вы можете. И сделаете это.
— Но ведь никто не может встретиться с ним без дого…
— Такая договоренность у меня имеется.
Ашен протянул руку и чуть ли не в аффекте коснулся женской шеи. Только в руке у него была небольшая стрелка, и поскольку женщина сама наткнулась на острие, наркотик подействовал быстро.
— Таласо? — сонным голосом спросила она.
— И немедленно.
— Не знаю, — сказала женщина.
— Но вам же известно, кто знает.
Женщина вывела его из гостиницы. Рикторс не побеспокоился даже, чтобы одеть ее; под действием наркотика она не испытывала стыда, и Ашену казалось, что так и надо. Было символично, что весь мир был перед ним обнажен.
Чтобы попасть к двери офиса Таласо, потребовалось ввести наркотик еще одному чиновнику. Понятное дело, что секретарь Таласо вызвал охрану, и тут же появилось трое солдат с нацеленными на Рикторса стволами, готовые стрелять, если тот осмелится войти. Но потом дверь открылась, и в них стоял сам Таласо, самоуверенный и невозмутимый.
— Позвольте мистеру Ашену пройти. Я собирался встретиться с ним завтра, но раз ему так не терпится, приму его сейчас.
Охрана тут же пропустила Рикторса, и он прошел в офис, после чего немедленно выложил обвинения:
— Известно, что вы конструируете звездолеты, которые можно использовать для ведения военных действий. Известно, что вы уклоняетесь от налогов. Вы подозреваетесь в том, что содержите полицейские силы, в три раза превосходящие легальный максимум, вы обвиняетесь в том, что намереваетесь подавить под себя, требуя при этом поклонения, как минимум четыре нации на Герибали. Этих фактов, подозрений и обвинений уже достаточно, чтобы доставить вас на императорский суд. Если вы станете сопротивляться аресту, у меня имеются все полномочия провести расследование и исполнить приговор. Я обвиняю вас в государственной измене; вы арестованы.