Насколько же я отличаюсь от него, удивлялась Эссте про себя. Я тоже скрываюсь за собственным Самообладанием. Я тоже недостижима так просто, проявляя только те чувства, которые сама желаю. А может, если я чуть-чуть расслаблюсь, чуточку попущу Самообладание, он тоже выйдет из своего заключения и снова будет человеком.
Только Эссте знала, что не может экспериментировать. Он должен открыться первым. Если же первый шаг сделает она, все пропало, и в следующий раз, когда она предпримет вторую попытку, он будет сильнее, а она сама — слабее. И вообще, если вторая попытка еще представит. Двадцать два дня. Эта ночь была двенадцатой, завтра наступит двенадцатый день, они уже потратили большую половину времени, а она еще не отметила ничего особо важного, если не считать, что силы ее на исходе, и неизвестно было, переживет ли она завтрашний день.
Она подошла к свернутой постели, расстелила ее на полу и уже наклонилась, чтобы лечь. При этом она глянула в угол, где спал Анссет, а затем вгляделась повнимательнее и поняла, что мальчик не спит, как это было в прошлые дни. Его глаза были открыты. И он следил за ней.
«Только не пой!! — без слова выкрикнула она. — Оставь меня в покое!»
Он не запел. Только смотрел на нее. А потом спокойно, контролируемым тоном, в котором не было ни малейшего проявления эмоций, он сказал:
— Может прекратим это уже?
Может прекратим это уже? Если бы не самообладание, Эссте бы истерически рассмеялась. Он просит ее сжалиться? Его голос был таким же ледяным; битва все еще продолжалась; но он просит ее закончить. При этом Эссте почувствовала, что какого-то прогресса она достигла. Нет, не так. Это не она достигла прогресса. Это он достиг. И в этом было знамение, что кошмар, возможно, и закончится.
Этой ночью ей спалось чуточку лучше.
Утром в компьютере ее ожидало сообщение. Рикторс Ашен прислал полное сожалений известие, что император отменил некоторые свои распоряжения, так что он сможет прибыть на Тью на неделю раньше намеченного срока. При этом император дает подробные разъяснения. Певческий Дом пообещал ему Певчую Птицу. Певчая Птица нужна ему прямо сейчас. Если Певчая Птица не прибудет немедленно с Рикторсом Ашеном, Майкел будет знать, что Певческий Дом не собирается выполнять обещания, данные Песенным Мастером Ннивом.
На неделю раньше. Осталось три дня.
Эссте позавтракала с Анссетом, все так же — без слова, рассуждая про себя, есть ли какая-нибудь надежда, чтобы покончить со всем еще сегодня.
Когда Анссет уселся посреди комнаты, чтобы начать убивать наставницу своей песней, та застыла над компьютером. Но сегодня он ее не убил. Сегодня мальчик бесцельно бродил по комнате, стучал по камням, садился и тут же вскакивал с места, дергал двери и жалюзи. Как и обычно, он что-то мычал под нос, только это мычание ничего не выражало, в нем был лишь признак нетерпения, а за нетерпением можно было заметить даже страх, но сегодня Анссет уже не пытался манипулировать ею своим голосом. Поначалу она была рада этому, но потом, нагоняя дела, скопившиеся и не сделанные за целых три дня, она вновь начала беспокоиться за Анссета. Сейчас, когда мальчик дал ей отдохнуть от ее собственных страхов, она могла побеспокоиться и о нем.
На его лице появились признаки напряженности. Глаза уже не были пустыми. Они метались из стороны в сторону, но не могли долго задержаться на каком-либо одном предмете. И еще, время от времени, он бил себя по щекам. Его Самообладание было сломлено. Но почему сейчас? Что с ним случилось?
Я должна наблюдать за ним, очень внимательно. Я играю с огнем, на самой грани уничтожения Анссета, и мне нужно знать тот момент, когда смогу заговорить с мальчиком. И при этом он не должен впасть в отчаяние.
Три дня.
После обеда бессмысленное гудение Анссета перешло в речь. Поначалу Эссте с трудом слышала мальчика, ей в голову не приходило, что он с ней говорит. Но вскоре слова сделались более понятными, и она отметила, что голос его полностью заполняет Высокий Зал без повышения громкости. Анссет все еще контролировал свой голос; он что-то выражал, только вот что он хотел им выразить…
— Пожалуйста пожалуйста пожалуйста, — выговаривал этот тщательно контролируемый даже в мелочах голос, — пожалуйста пожалуйста пожалуйста Мне уже хватит Будь добра позволь мне уйти или пожалуйста скажи мне что-нибудь Я не знаю чего ты пытаешься добиться Я ничего не понимаю но пожалуйста Я уже не могу выдержать пожалуйстапожалуйста пожалуйста…
Голос Анссета продолжал гудеть, а сам мальчик не глядел на Эссте, вместо этого он вглядывался в стены, окна и на свою руку, которая не дрожала, когда он смотрел на нее, но легонько дергалась, когда взгляд уходил в другую сторону. За все те годы, что Анссет пел, Эссте никогда не видела, чтобы его мышцы хоть немного шелохнулись. Это же движение не было добровольным, но было движением, и эта-то недобровольность много говорила об ужасных вещах, происходящих сейчас в мыслях Анссета. Эссте так хотелось протянуть руку к мальчику, приласкать его, остановить эту дрожь мышц. Только она этого не сделала. Она осталась сидеть за компьютером, работала и продолжала слушать гудение этого голоса.
— Извини Я заставил тебя бояться Я извиняюсь извиняюсь извиняюсь пожалуйста можно ли это прекратить Я боюсь тебя Я боюсь этой комнаты позволь мне услышать твой голос Эссте Эссте Эссте Эссте пожалуйста…
В конце концов голос его затих, мальчик сел у двери, прижав лицо к толстой деревянной доске.
Я умолял ее, а она не ответила. Глубоко во мне плавают киты, а она даже не помогла. Мне нужна помощь. Все чудища мира внутри меня вместо того чтобы быть снаружи меня обманули и загнали в ловушку и они внутри моих стен а не за моими стенами внутри меня а она не желает мне помочь. Когда я не думаю о своих мышцах, они начинают трястись. Когда я перестаю думать про ужасы, они нападают на меня. Я тону а озеро становится все глубже и глубже и глубже и я не знаю как выбраться за стены идти вперед и не знаю как взобраться на них и не знаю как пробиться сквозь стены а она не хочет говорить со мной.
Анссет сильно прижал лицо к деревянной двери, пока не стало страшно больно, но боль помогла ему.
Он помнил. Он помнил пение. Он мог слышать все голоса. Он слышал голос Эссте, критикующую его песни. Он слышал других детей в Капелле. Он слышал голоса своего класса Колокольчиков и своего класса Скрипучек. Голоса в столовой. Голоса в туалете. Голоса чужих людей с Степе и Богге. Голос Ррук, когда она помогала ему узнавать порядки в Певческом Доме. Он слыхал все голоса, которые когда-либо пели ему, но здесь же был один голос, который мальчик не мог распознать, который он не мог слышать ясно, приглушенный и далекий голос, который он не мог понять.
Только это был голос не Певческого Дома. Он был грубый и шероховатый, и его песня была бессмысленной и пустой. Только она не была пустой, наоборот — полной. И она не была бессмысленной, потому что Анссет знал, что если он услышит эту песню, расслышит ее сквозь шум других голосов, то она поможет ему, то эта песня станет что-то значить для него. И, несмотря на свою грубость и шероховатость, песня, которую он старался расслышать, вовсе не раздражала его. Она заставляла его испытывать чувство такого же спокойствия и уюта как еда, как сон, как удовлетворение всех мелких желаний. И потому Анссет так напрягался, чтобы услыхать ее, прижимая лицо к дереву двери, но голос не делался яснее.
Все не делался и не делался, а мальчик все разбивал свое лицо о дверь, вжимался в каменный пол, чтобы боль забрала с собой все остальные голоса, позволяя услыхать один-единственный голос, который он так искал, потому что это был голос, который мог спасти его от ужаса, с каждым мгновением всплывающего все ближе и ближе к поверхности, на которую он мог только глядеть и ждать.
Этой ночью никто из них не спал. Эссте глядела, как Анссет загоняет занозы с двери в нос, брови и щеки, до тех пор, пока не потекла кровь. Она глядела, как он царапает камни, пока у него не поломались ногти. Она смотрела на то, как он катается лицом по полу, пока не расцарапал кожу, и Эссте опасалась, что раны останутся навсегда. Казалось, что он уже никогда не заснет. Но между метаниями, деревянным, таким же выдержанным голосом — тело его изо всех сил старалось не дрожать и было напряженным — он говорил:
— Сейчас, пожалуйста. Пожалуйста. Помоги мне.
В голосе было Самообладание, но больше ничего. Не было музыки. Песня ушла.
Только на миг, говорила себе Эссте. Только на сейчас. Его песни, его добрые песни вернутся, если я пережду этот кризис, вся грубость уйдет, как уходит горячка.
Наступило утро, а мальчик так и не заснул. Он уже не бился в конвульсиях, и Эссте направилась к пищевому автомату. Она присела перед мальчиком, но тот не ел. Она вложила еду ему прямо в рот, но вместо того, чтобы проглотить кусок, Анссет куснул ее, со всей силой вонзив свои зубы в пальцы наставницы. Боль была невыносимая, самообладание Эссте никогда еще не испытывало подобного — в ее возрасте физическая боль требовала всех сил. Но она терпела, не говоря ни слова. Несколько минут кровь с ее пальцев текла в рот Анссета, а они оба только глядели друг на друга. И это Анссет издал первый звук — стон, похожий на трескающийся камень, песня, в которой говорилось только лишь об агонии и ненависти к самому себе. Очень медленно мальчик разжал зубы. Боль пронзила всю руку женщины.
Но глаза Анссета были пустыми. Он не видел своей наставницы.
Эссте подошла к автомату, чтобы наложить на пальцы лечебную мазь. После бессонной ночи в ней не оставалось никаких сил, а бешеный укус Анссета обеспокоил ее даже сильнее, чем физическая боль. Я прекращу это. Все зашло слишком далеко, подумала она. Ее рука тряслась, вопреки всякому умению Владеть Собой, вопреки тому, что она пыталась успокоиться. Больше я ничего сделать не смогу, сказала она себе.
Но ведь она молчала целых двенадцать дней, поэтому звук с трудом проходил сквозь горло. Все вообще приходило к ней с трудностью, а когда Эссте глядела в пустое лицо Анссета, она вообще не могла говорить. Поэтому она просто легла на свою постель, которой не воспользовалась этой ночью, и заснула.
Проснулась она от того, что по всему высокому Залу гулял ветер. Было очень холодно, стужа донимала даже через одеяло. И только через несколько мгновений до нее дошло, что все это может значить. Эссте вскочила с постели на полу. Было уже далеко за полдень, но снаружи было темно от мощных туч и ветра. Тучи висели так низко, что с каждым порывом ветра Высокий Зал заполнялся туманной влагой, а землю внизу вообще не было видно. Все жалюзи на окнах были открыты, некоторые из них колотились о каменные стены.
Он спрыгнул вниз с башни. Эта мысль воплем ворвалась в сознание Эссте, и женщина вскрикнула.
Ответом на ее крик был стон. Эссте развернулась на месте и увидала Анссета, лежащего на столе; большой палец он сунул в рот, остальные пальцы вжались в лоб и глаза, сам он свернулся, как часто делают дети. Громадное облегчение заставило Эссте с трудом глотать воздух, заставило ее наклониться над столом. Все иллюзии Самообладания исчезли. Анссет победил, заставив ее сломаться до того, как цель была почти достигнута.
Холод побудил ее действовать не медля. Эссте бросилась к окнам и закрыла их все, перегибаясь через подоконники, чтобы схватить болтающиеся ручки жалюзи, плотно прикрыв и их. Туман был настолько густой, что, казалось, остается в ее руках. Но внутренне она пела: Анссет не выпрыгнул.
Закрыв окна, она вернулась к столу, и только теперь увидала, что мальчик спит. Он дрожал от холода и, наверное, истощения, но он не видел ее паники, ее облегчения, он не слышал ее вскрика. Первым пришло чувство благодарности за его сон, но потом ей пришло в голову, что, возможно, было бы даже лучше, если бы Анссет увидал, что страх за него, за его безопасность, преодолел даже железную отстраненность Эссте. Пусть все идет так, как есть, сказала она себе, и увидав в руке мальчика ключ от жалюзи, взяла его, закрыла все их на замок, а потом повесила на цепочку, которую Анссет снял у нее с шеи, когда она спала.
После этого Эссте подошла к компьютеру и включила обогрев высокого Зала. камни под ее ногами тут же сделались теплее.
А потом она взяла свое одеяло и одеяло мальчика и прикрыла ими Анссета, все так же спящего на столе. Он легонько пошевелился, что-то пробормотал, но не проснулся.
Когда Анссет проснулся, его лицо было таким же недвижным и застывшим. У него болела голова, а там, где занозы поранили лицо, он испытывал жжение. Но вместе с тем он чувствовал, как что-то прохладное касается его лица, и там, куда оно прикасалось, жжение уходило. Он приоткрыл глаза. Над ним склонилась Эссте, накладывая мазь на ранки. На какое-то мгновение Анссет забыл обо всем плохом и, тщательно выговаривая слова, сказал ей:
— Я не выпрыгнул. Они говорили мне, но я не прыгнул.
Эссте не ответила, не сказала ни слова, и это ее молчание было для мальчика ударом, оттолкнувшим его в самого себя, после чего вновь вернулось ощущение борьбы. Воды снова обрушились ему навстречу, громаднейший водоворот поднимался все выше и выше, а сам Анссет уже был в самой высокой точке, и не было такого местечка чуть повыше, куда он мог бы убежать. Он поглядел вовнутрь себя, но там тоже не было спасения, и когда вода коснулась его, ухватила его за ноги и потащила в омут, мальчик закричал. Этот крик наполнил весь Высокий Зал, отразился от каменных стен и поглотился туманом.
Сам же он уже не был в Высоком Зале. Его втянуло в мальстрем. Вода сомкнулась у него над головой. Закручиваясь все быстрее и быстрее, Анссет погружался все глубже и глубже, прямо в раскрытую пасть тех страхов, что ждали его внизу. Один за другим они заглатывали его. Он чувствовал, как его проглатывают, массивные гладкие мышцы протаскивают его от глотки к глотке — горячие, сырые пещеры, где он не мог дышать.
А потом он вошел в комнату. Он все шел и шел, но ни на шаг не продвигаясь далее. И вот тут-то, оставаясь в одиночестве, где не было никаких других звуков, он услышал ту песню, которую так искал. Он услышал песню и увидал певца, но видеть или слышать он в действительности не мог, потому что у певца не было лица, которое он мог бы узнать, а сама песня, и неважно, как внимательно он слушал ее, ускользала в тот же самый миг, когда он прислушивался к ней. Он не мог найти ее мелодию в своей памяти; в любой момент, как только он видел глаз, другой глаз исчезал, как только он смотрел на губы певца, замеченный ранее глаз куда-то исчезал.
Больше Анссет уже не шел, хотя в нем не было памяти о женщине, лежащей на кровати. Анссет протянул руку и коснулся ее лица. Его прикосновения к ее губам, глазам, щекам были очень нежными, и голос пел: «Би — ло — бай. Би — ло — бай», но в тот же миг, как мальчик понял слова, он тут же потерял их. Он их утратил, и тут же накатил туман, заглотив лицо в себя. Анссет тянулся к нему, схватил, схватил крепко; она не должна была исчезнуть от него в тумане, который сам был белыми и невидимыми лицами, что заглатывали женщину. Теперь он держал ее изо всех сил, мальчик не мог позволить отпустить ее, ничто не могло оттянуть ее от него.
И вновь он слышал песню, это была та же самая песня, в которой на сей раз были такие слова:
Теперь Анссет знал, где он находится. Каким-то образом его вытащили из озера. Он лежал на его берегу, сухой, и никакой опасности не было, а та песня, которую он так долго искал, наконец-то была найдена. Он все так же крепко вцепился в лицо, в волосы, наклоняя его к себе, прижимая его к себе все ближе и ближе — наконец-то он узнал ее и плакал от радости.
Анссет лежал, перевесившись через колени Эссте, его пальцы отчаянно вцепились в ее волосы, как вдруг он прекратил трястись всем телом, его челюсти разжались, глаза обрели способность сфокусироваться, и мальчик увидал ее.