- Эй, заткнитесь оба! - бритоголовый в белом балахоне повелительно поднял руку, призывая свой небольшой отряд к порядку. Десяток бородатых мужиков послушно притихли и вернулись в жалкое подобие военного строя. Предводитель принял самый важный и значительный вид, на какой только был способен, то есть напыжился, нахмурился и упер левую руку в худой бок, правую простирая навстречу выехавшей из-за поворота дороги крестьянской телеге.
- Кто такие? Куда идете? - Бритоголовый изо всех сил подражал непосредственному начальству, пытаясь придать пронзительному тенорку раскатистость и внушительность, но получалось не очень. Но двое крестьян постарше и совсем молодой парень, едущие на телеге, похоже, впечатлились и быстренько попрыгали с телеги на землю, почтительно опуская глаза и комкая в руках шапки.
- Мы, эта... с Полянок мы, да. Местные... эта, вот морквы там, свеклы, значить, везем... да, - отозвался самый почтенный из поселян, робко и с опаской поглядывая на шайку неумытых мужиков с дубинками и ржавыми железками, изображающими из себя мечи, и с надеждой - на типа в белом балахоне. - Слыхали мы, что сам... Пророк... вот... для армии, значить, да, морква-то. Ещё вот пива бочонок, сам варил, да.
- Ну-ка, покажьте, добрые люди, что там у вас за морква! - бритоголовый, как и его шайка, несколько оживился при упоминании пива, и полез в телегу, смотреть.
- Да вот, Вашмилсть, моркво-то... а вот пиво... - второй крестьянин живо сдернул с телеги драненькую холстину, явив на обозрение груду овощей и изрядный потемневший от времени бочонок, явственно отдающий кислым хмелем. Бритоголовый презрительно окинул взглядом корнеплоды, и быстренько наложил лапу на бочонок.
-Пиво, говорите? А знаете ли вы, добрые люди, что Великий Пророк наш сказал о пиве? - он придал голосу суровость и торжественность.
- Неа, Вашмилсть... не знаем... - крестьяне дружно и с почтительным любопытством уставились на белый балахон.
- Пиво пити веселие ести! Ибо то не вино демонское, а напиток простой, для честного народа потребный! - под эти слова предводителя на лицах остальной шайка, уже подобравшейся вплотную к вожделенному бочонку, расцвели довольные ухмылки.
- Слава Пророку! - несколько мозолистых грязных рук ухватились за бочонок, и пробка из него вылетела. Разбойнички наперебой подсовывали под пенистую струю родной деревенской кислятины кружки и котелки, у кого что было, и в считанные минуты опустошили бочонок наполовину. С белобалахонистого типа тут же слетела половина спеси, и, размытый пивом, поутих фанатичный блеск в глазах. Крестьяне же стояли чуть в сторонке, ожидая, пока доблестные народные освободители утолят жажду.
Довольно рыгая и хрустя грязной морковкой - на закуску к кислятине и морква сгодится - белобалахонистый Новый Священник с хозяйским видом обошел телегу кругом. Вдруг ещё чего полезного найдется? И приметил с другого краю странный сверток в потрепанной рогожке.
- А это что? - и, не дожидаясь ответа, принялся его потрошить.
- Это моя гитара, Ваша Милость, - впервые подал голос самый младший из селян. Бритоголовый наконец разглядел его, и разулыбался ещё довольнее.
- Гитара? Ну-ка, поди сюда! - паренек подошел, глядя на не него с наивным любопытством и улыбкой деревенского придурка. - Откуда ты такой взялся?
- Брожу вот, Вашмилсть, по деревням, добрые люди вот с собой позвали, на Пророка посмотреть, - синие глаза паренька доверчиво сияли восхищением. - А правда, вы святой, а? Я никогда раньше святых не видал...
- Так это не из вашей деревни мальчик? - бритоголовый кинул строгий взгляд на крестьян.
- Не, Вашмилсть, по дороге к нам прилип. Да он безобидный совсем, Вашмилсть, вона, песенки пел.
- А спой-ка, парень, спой! - остальные разбойнички поддержали бритоголового нестройными радостными воплями. Ну чем не праздник? Пиво задарма, сколько влезет, да ещё под музыку! Только баб не хватает для полного счастья.
- Конечно, Вашмилсть! Что спеть-то прикажете? Я про подвиги рыцарские знаю, и про любовь, а ещё про смешные куплеты...
- Про вдову и мельника знаешь? - вылез один из бородатых с дубинками, - давай, малец!
Светловолосый паренек одарил разбойников светлой улыбкой, запрыгнул на телегу, и, взявшись за гитару, запел.
Через час к лагерю Пророка приближалась колоритная толпа - полудохлая кляча, влекущая крестьянскую телегу, на которой восседал паренек с гитарой, несколько селян и пара-тройка дюжин веселых пьяных разбойников, вовсю дерущих глотки.
- Что за безобразие? Чистый брат мой, почему твои люди в таком виде? Что за гулянки накануне ответственной битвы? - навстречу орущей непотребные куплеты толпе выскочил из лагеря трезвый и сердитый бритоголовый тип. Тощий пьяненький Священник в ответ на упреки старшего собрата только невнятно лепетал что-то о поднятии боевого духа войск и божественной силе искусства. Трезвый белый балахон уже было начал читать проповедь о вреде пьянства и грозить карами небесными и гневом Пророка, но, наконец, обратил внимание на заговорщицкую ухмылку и тычки под ребра со стороны тощего, настойчиво указывающего в сторону крестьянской телеги. Грозить и проповедовать ему тут же расхотелось, и он устремился в центр пьяной толпы, пока кто-нибудь ещё из бритоголовых собратьев не разглядел и не наложил лапу на ценный трофей.
Сальные и жадные ухмылки на лицах двух фанатиков, расталкивающих веселых разбойничков локтями и пинками, убедили Лунного Стрижа в том, что тактику для проникновения в стан противника он избрал подходящую. Оба Новых Священника так и светились предвкушением награды. Юноша одарил их лучезарнейшей восторженной улыбкой наивного деревенского дурачка, и старательно открывал рот, пялил глаза по сторонам и задавал идиотские вопросы, пока довольные своей нежданной удачей фанатики чуть ли не под ручки вели его прямиком к Пророку. Бритоголовые типы сурово зыркали на встречных коллег, всем своим видом показывая, что этот парнишка исключительно их добыча, и попутно навешивали менестрелю на уши бочки лапши. Шатер Пророка, как Хилл и предполагал, находился не в самой деревне, а поблизости, в небольшой роще. И, разумеется, вокруг него толпилось немыслимое количество народу. Одних только белых балахонов он насчитал две с лишним дюжины - фанатики или стояли неподалеку, бдительно следя за всеми, кто только приближался к шатру, или прохаживались между группками отдыхающих мятежников.
Когда Лунный Стриж и сопровождающее рожи подходили к месту назначения, около шатра началась суета. Дюжина бритоголовых выстроилась в два ряда у входа, один из них отдернул занавеску и все дружно завопили "Слава Пророку!", как только из шатра показался их предводитель. Плотного сложения, но не толстый, выше среднего роста, с буйной полуседой шевелюрой, чокнутый проповедник производил впечатление стихийной мощи. Несомненно, многие посчитали бы красивыми четкие орлиные черты его лица, горделивую фигуру и особенно выразительные бархатно-черные глаза. Но не Лунный Стриж. При первом же взгляде на Пророка все волоски на его теле встали дыбом и зашевелились от присутствия ещё более опасного хищника, чем он сам.
В чем-то Ревун оказался прав. Присутствия Света в окрестностях не наблюдалось, а вот Тени - сколько угодно. Серьга в ухе Лунного Стрижа немного нагрелась, напоминая о своем существовании, но вот магической ауры у Пророка, к счастью, не обнаружилось. Светился черно-багровым только амулет в его руках, шестилучевая звезда с камнем цвета застывшей крови, на толстой цепочке. Пророк как раз передавал артефакт своему собеседнику. Тот, пожалуй, тоже заслуживал внимания. Во-первых, тем, что выделялся из окружающей толпы благородной осанкой, манерами и элегантной одеждой. Во-вторых, этот дворянин в чем-то был сродни своему собеседнику, излучая уверенность, силу и опасность. И, в-третьих, он держался с Пророком чуть ли не на равных. К сожалению, разговора их услышать Лунному Стрижу не удалось, лишь несколько слов он с трудом уловил сквозь приветственный ор и лагерный гам. Но их было вполне достаточно, чтобы подтвердить первое впечатление - Пророк назвал дворянина по имени Морс, или Урс, точно Хилл не расслышал, учеником, и промелькнуло название города Луаза и что-то о скорой встрече. Пророк распрощался со своим собеседником, и тот повесил амулет себе на шею. Ему подвели коня, и через минуту только поднявшаяся пыль на дороге напоминала о странном человеке.
С трудом преодолев отвращение, Лунный Стриж изобразил на лице неземной восторг и полное счастье. Как же! Лицезреть самого Великого и Ужасного! Да так близко! Сам Великий и Ужасный не проявил внешне никаких особых эмоций при виде очаровательной юной мордашки, но вот то, что Хилл почувствовал в его душе, вызвало в убийце дрожь омерзения. Этот благообразный святоша воспринимал красивого мальчика как еду. Как паук - толстую, сочную муху, подлетевшую к его паутине. Возблагодарив Светлую и Тёмного одновременно за то, что Пророк так вовремя лишился своего амулета, Лунный Стриж окончательно вошел в роль радостного придурка, подпрыгивающего на месте он переизбытка идиотизма. Пророк, похоже, купился, как и его приспешники. Руки так и чесались немедленно устроить славное развлечение - погром, пожар и мясорубку, чтобы только не ощущать на себе липкое и противное прикосновение паутины. Но при таком количестве вооруженных бандитов шансы уйти целым явственно стремились к нулю.
Когда Пророк заговорил, стало ещё хуже. Паутина обволакивала, усыпляла ядом и путала мысли, нестерпимо хотелось стряхнуть с себя, порвать и сжечь клейкие нити бессмысленных громких слов, пафосных лживых фраз... медная серьга обжигала и пульсировала, помогая разогнать наваждение. Слава богам, что он додумался изобразить полного кретина, от которого никаких разумных слов и действий никто не ожидает. Дикие вытаращенные глаза и рваные движения можно списать на экстатический восторг от речей Пророка. Да, собственно, от окружающей публики его полуневменяемое состояние отличалось только внутренне. Все, кого он мог рассмотреть сквозь мутную болезненную пелену ненависти и жажды крови, валились на колени, бились головами о землю, вопили славу и вообще вели себя, как буйнопомешанные. Самым трудным оказалось повалиться на колени перед Пророком, вместо того, чтобы просто и без затей вцепиться ему в глотку. Лунному Стрижу казалось, что ещё немного, и он не сможет больше себя контролировать. Растерзает Пророка и всех, кого успеет, и плевать на последствия.
Но он удержался. Ругая последними словами Мастера, приучившего его в случае угрозы жизни убивать эту самую угрозу на месте без лишних размышлений. На самом краю, когтями, клыками и хвостом, как перепуганный кот на дереве. Хилл под самый конец гипнотической речи почувствовал, что наваждение рассеивается, спадает с глаз мутная пелена ярости, и возвращается холодная ясность рассудка. Он даже смог взглянуть в глаза Пророку и увидеть то, о чем говорил Ревун. Интересно же, как выглядит Призывающий Тень в процессе исполнения служебного долга! Всего миг, и Лунный Стриж чуть не провалился в такую знакомую и родную Тень. Он успел даже почувствовать, как вырастают за спиной призрачные черные крылья и заостряются десятком лезвий пальцы. Такого быстрого и полного вхождения в боевой транс он ещё не испытывал. Особенно крылья... до сих пор он, как и все остальные, был уверен в том, что призрачные крылья Хисса не более чем легенда.
А вот вид снаружи Лунному Стрижу совершенно не понравился. Признаться себе, любимому, что иногда выглядишь таким монстром, было настолько неприятно, он на мгновенье усомнился в правильности выбранной профессии. Такими глазюками малолетних хулиганов пугать, чтобы ночью писались в кроватку! И городскую стражу от пьянства лечить, являясь из подворотни вместо зеленых гоблинов. Тьфу, гадость!
Все дальнейшее оказалось таким же простым, как и противным. Паук явно не собирался отпускать свою еду дальше трех шагов, даже в ближайшие кусты Лунного Стрижа сопровождали четверо белобалахонных прихвостней Великого и Ужасного. Слушать самовосхваления и поддакивать тоже было можно. Ну, правда, несколько хуже, чем уползать от Найрисской Гильдии по сточным трубам... там, по крайней мере, улыбаться не приходилось. Можно было даже запихнуть в себя, невзирая на тошнотворный привкус, миску солдатской каши - Великий и Ужасный милостиво пригласил менестреля поужинать с ним. Потерпеть пришлось всего пару часов, и, как только стемнело, Пророк выгнал всех обиженных подхалимов из своего шатра. Нетерпелось пауку, а делиться и подавно не хотелось.
Особо не вникая в ахинею, что нес проповедник, - да что вникать, и так понятно, к чему ведет, - Лунный Стриж кивал согласно, хлопал наивно глазками, позволяя пауку придвигаться поближе, томно вздыхал и облизывал губки. Короче говоря, строил из себя малолетнюю шлюшку. И настороженно прислушивался к обстановке вокруг шатра, выжидая подходящий момент. Что и как делать, он уже решил. Можно было, конечно, прямо сейчас без затей свернуть пауку шею и свалить по-тихому, но это, право же, совсем не интересно. Тонкая артистическая натура вкупе с врожденным чувством прекрасного настойчиво требовала грандиозного и красочного представления, желательно с фейерверком и как можно большим количеством как массовки, так и благодарной публики. Да и опробовать на деле крылышки очень уж хотелось.
Момент представился довольно скоро. Продолжая изображать из себя дитя борделя, Лунный Стриж перешел от пассивного согласия к активному соблазнению. Краснея и смущаясь, он робко подставлял коленочку и развязывал ворот своей рубашки, сетуя на жару, одиночество и неся ещё какую-то несусветную чушь хорошо поставленным сексуальным голосом профессионального совратителя девственниц. Не избалованный искренним вниманием красивых юношей, Пророк потерял бдительность при первой же попытке Лунного Стрижа завалить его на ковер и запустить руку в штаны. Убийце не стоило ни малейшего труда в нежном объятии надавить на определенную точку на шее Пророка и обездвижить его. Душа незаурядного балаганного дарования наконец была довольна. Публики всего ничего, но зато какая публика! Преображение сексуально озабоченного смазливого придурка в полноценного Призывающего Тень оказало на Пророка потрясающий эффект. Сначала в затуманенных страстью небесно-синих глазах заклубилась бездонная голодная чернота, розовые припухшие губы раздвинулись в клыкастой улыбке, шелковистая белая кожа потемнела и покрылась антрацитовой чешуей, с тихим шуршанием развернулись нетопыриные призрачные крылья, померкли светильники и замерли все звуки... Пророк попытался хотя бы закричать, но не смог издать ни звука. Ему только и оставалось, что смотреть на отражение собственных глаз в черных зеркалах на нечеловеческом жутком лице с довольной мальчишеской ухмылкой.
Для пущей надежности Лунный Стриж аккуратно отрезал Пророку голову собственными когтями, больше похожими на длинные кинжалы, попутно возмутившись столь неудобной для нормальной жизни формой рук. К его удивлению, стоило ему подумать о том, что лучше бы обыкновенные пальцы, руки вернулись к изначальной форме. Весьма кстати - засунуть голову Пророка в заплечный мешок с помощью десятка острейших кинжалов вряд ли кому-нибудь бы удалось. Облив тело ламповым маслом и гномьей водкой, нашедшимися тут же, Лунный Стриж с сожалением кинул последний взгляд на гитару, отрастил снова когти и опрокинул горящую лампу.
Он взлетел вместе с первыми языками пламени, прорывая крышу шатра, и издал самый противный и душераздирающий не то крик, не то вой, подобающий настоящему демону. Получилось неплохо - проснулись все, вплоть до деревенских собак, поддержавших благое начинание солидарным воем. Внизу суетились фигуры в белых балахонах, пинками и криками поднимая растерянных разбойничков и пытаясь затушить пылающий шатер. Лунный Стриж завыл ещё разок, чтобы привлечь внимание публики, и, заложив крутой вираж, чуть не врезался в ближайшее дерево. Демоновы крылышки плоховато слушались с непривычки, но исправно держали в воздухе. Для его задумки же требовалась хорошая маневренность, так что с очаровательными крылышками пришлось пока распрощаться. Он спрыгнул на землю и сосредоточил свое внимание на носителях белых тряпок. Их оказалось не так уж и много, всего десятка четыре. Правда, за последними двумя пришлось немножко погоняться. Они успели-таки сообразить, что явившиеся за Пророком демоны собираются захватить к Хиссу и всех его верных приспешников, но вот убежать достаточно далеко уже времени не хватило.
Оглядев напоследок учиненный разгром и разбегающихся в панике бандитов, Лунный Стриж подобрал упавший мешок, выцепил из кучи барахла у одного из непогасших костров кусок рогожи и завернул голову в него, обругав себя болваном безмозглым - кто же в здравом уме сует свежеотрезанную голову просто в мешок! Вся рубашка изгваздана, и вообще, что за вид! Вспомнив, что неподалеку есть река, Лунный Стриж снова превратился в демон знает что с крылышками, и, поднявшись над деревьями, довольно быстро её нашел. Устроившись на другом берегу, он старательно отстирал одежду, помылся сам и залетел на самое здоровое дерево, поспать немного. Как ни странно, в эту ночь ему снились светлые и приятные сны. Про беззаботных птичек и вкусных паучков.
Глава 11.
Прохладные нежные пальцы тумана ласкали кожу, мокрая трава под босыми ногами щекоталась и мягко покалывала, рассветная тишина обволакивала, словно густые сливки... легкий ветерок колебал полупрозрачное белое марево, и, казалось, нет больше ничего - только туман и трава, трава и туман. Собственные шаги не были слышны в этой белой бесконечности, и лишь свежий запах реки - водоросли и кувшинки - и тишайший плеск волны подсказывали, что в мире может быть что-то кроме травы и тумана. Легкость, покой и радость ощущались здесь как единственно возможные чувства, сердце трепетало от восторга, и неудержимо хотелось танцевать... и сама собой рождалась невесомая, кружевная мелодия. Губы будто касались живого дерева флейты... но мелодия звучала просто так, кружась в воздухе и маня чистым вибрирующим и вздыхающим звуком, то справа, то слева, то со всех сторон сразу. Ни одна мысль не нарушала божественной пустоты растворения в природе, и не было отличия между дрожащими в воздухе нотами, туманом, рекой и собственным телом, парящим над травой.
Лучи восходящего солнца проникали сквозь молочную дымку, и в мире рождался ещё один цвет - золотой. И с золотом в тумане возникало тепло, принося с собой первое отличие. Белое и желтое, прохлада и тепло волнами мурашек касались и окутывали тело, даря чистое, яркое наслаждение. Молоко смешивалось с золотом, а затем разделялось, и двухцветные струи танцевали вокруг, вторя ритму шагов.
И вдруг они разделились совсем, оставив молоко на берегу реки, а золото на воде. А может быть, сама желтая река была расплавленным, текучим и звенящим золотом... и над ленивыми волнами плыл и трепетал голос флейты. Из рулад и трелей над водой возникал туманный силуэт, воздушный, невесомый и невыразимо прекрасный. Мелодия сплетала молочные нити, лепила их и наполняла жизнью. В какой-то миг бесплотный белый силуэт над золотом воды обрел душу, над рекой пронесся легкий удивленный вздох, и тихий счастливый смех зажурчал, подобно ручью. Длинные туманные волосы разметались в беге, прозрачные тонкие руки взметнулись навстречу медовым лучам, позволяя им облить всю хрупкую фигуру жидким теплым светом и наполнить молочный силуэт вспыхивающими, улыбающимися искрами. Она закружилась на месте от переполняющего счастья, выплескивающегося наружу мерцающим звоном, и остановилась посреди реки, попирая маленькими ножками зеркальную гладь, но не отражаясь и не отбрасывая тени. Свет струился сквозь неё, играя бликами и рассыпаясь мельчайшей пылью.
Он протянул руку, и золотая пыль осела на пальцы, светясь и покалывая. Он удивился, увидев, что его кожа не отличается цветом от солнечных лучей, и попытался поймать ещё один блик. И засмеялся, когда желтые искрящиеся струи принялись щекотать его с ног до головы, переполняя теплом и восторгом. Он стоял на границе тумана и света, запутавшись в высокой траве, и смотрел на неё, любуясь облачными переливами её движений. Он не мог рассмотреть её лица, но это не казалось важным. Её черты изменялись с каждым вздохом, с каждым взмахом ресниц... и он сам тоже чувствовал, как плавится и течет его собственная форма. Неизменной оставалась только суть - её, туманная и белая, и его, солнечная и золотая. Ему захотелось посмотреть, что произойдет, если снова смешать молоко и золото. И она шагнула навстречу ему, протягивая руки, приближаясь к границе тумана. И он пошел навстречу ей по блестящей поверхности воды.
Их руки соприкоснулись, даря волшебное ощущение, как будто растворяясь друг в друге, и по ним волной пробежали золотистые и белые блики, смешиваясь и разделяясь вновь. Они осторожно касались один другого, удивляясь и изучая, смеясь и танцуя. Она легонько дотронулась до его губ, пробуя тепло его дыхания, и вздохнула изумленно, словно обжегшись. Он поймал её руку и поцеловал снова, задохнувшись взорвавшимся внутри него наслаждением. Она снова засмеялась, и, встряхнув молочными прядями перед его лицом, нырнула в туман. На секунду он замер, не зная, как найти её - облако в облаке, молоко в молоке, но вкус её кожи горел на устах, и колокольчики её смеха манили за собой. Она была совсем рядом, её тепло дразнило и звало, и шлейфом за ней тянулся аромат речных кувшинок. Она кружилась и танцевала, и он танцевал и кружился вместе с ней, встречая невидимые в тумане руки, вздрагивая от случайного прикосновения её волос к груди, и прислушиваясь к её трепещущему дыханию... она запуталась в холодной траве и со смехом схватилась за него, и замерла, и ахнула тихонько от окатившего её жара. И он замер, услышав биение её сердца, и бережно привлек к себе, ощущая прикосновение её нежной обнаженной кожи, скольжение её волос, тепло её дыхания. Словно опаляющее пламя и пронзительный холод, словно нестерпимую боль и невыносимое наслаждение... и он знал откуда-то совершенно точно, что она чувствует всё то же самое. Он нашел устами её губы, пробуя на вкус и упиваясь её прерывистым дыханием, нежно дотрагиваясь и слегка прикусывая, касаясь языком и проникая вглубь. Он тонул и растворялся в ней, его пальцы запутывались в её волосах и изучали змейку выступающих позвонков, её руки скользили по его плечам и бедрам, настойчиво притягивали его голову, ложась на затылок и перебирая пряди, она приникала к нему все теснее, и его дыхание ускорялось, а сердце то замирало в падении, то оглушительно билось в висках. Он чувствовал каждую клеточку своего и её тела, как отдельные существа, объединенные одним стремлением, одним желанием. Со стоном оторвавшись от её губ, он, преодолевая её притяжение, на мгновенье открыл глаза, пытаясь, наконец, увидеть её. Но перед ним снова текли и отблескивал переменчивые облака. И горячее, живое, упругое облако терлось о его живот и ласкало влажными губами шею и ключицы, вздыхая и дрожа. И увлекало его вниз, на землю. Он подхватил её на руки, приподнимая и зарываясь лицом в бьющуюся ямку между шеей и плечом, и, опускаясь спиной на мокрую траву, уложил её поверх себя, целуя и прижимая её ещё ближе, испытывая невыразимый восторг от тяжести её тела и нежных, жадных прикосновений. Она обвивала его, ластилась и гладила его лицо, а он ласкал устами её запястье, касаясь языком тоненькой ниточки пульса. Не в силах больше выносить напряжение, он хотел привлечь её теснее, уложить на спину, но трава оплела его руки, не выпуская и позволяя двинуться, он оказался распят на земле. Он потянул руки, напрягаясь и пытаясь вырваться, но она засмеялась и снова приникла к его губам, ловя недоуменный стон. И снова её руки блуждали по его телу, лаская и дразня, а он метался и рвался из пут, и мог лишь бессильно рычать.
- Тигренок, - услышал он знакомый голос, зовущий его, почувствовал прикосновение - Тигренок? - он проснулся и увидел её, склонившуюся над ним с легкой улыбкой. Мгновенно вспомнил весь вчерашний день, и свой сон, и множество подобных снов... слишком знакомый голос, слишком знакомое прикосновение. Наконец он увидел её глаза, серо-лиловые глаза туманной девушки из его снов. И в этих глазах на краткое мгновение мелькнуло такое же узнавание, и со следующим взмахом ресниц исчезло. Но нежное, упоительное прикосновение никуда не делось. Шу улыбалась, поглаживая его по щеке, и он улыбнулся в ответ, глядя ей в глаза, осторожно беря её руку в свою, и касаясь её запястья губами. Почти как во сне, его пронзил обжигающий жар, и он вдруг с невероятной остротой почувствовал свою наготу под тонкой простыней и её близкое тепло под тонкой ночной сорочкой. Хилл осторожно, боясь спугнуть, другой рукой потянулся к ней, и встретился с её пальцами. Едва дыша, он тихонько попытался привлечь её к себе, но сон не отпускал его. Нежно, но настойчиво Шу опустила сначала его правую руку, прижав к кровати, а затем левую. И, как во сне, Хилл очутился беспомощно распятым. Только во сне на этом месте он всегда безуспешно пытался вырваться, а сейчас, наяву, продолжая смотреть в невероятные лиловые глаза, расслабился и снова улыбнулся, открыто и доверчиво, позволяя ей делать с собой всё, что ей вздумается. Кисти его остались прижатыми к постели магическими путами, и он был не в силах их порвать, но Хилл чувствовал себя в полной и абсолютной безопасности.
- Тигренок, - снова нежный шепот, вызывающий остановку дыхания. Снова её рука гладит его по щеке. Тигрёнок закрыл глаза и длинным выразительным движением всего тела потёрся об её руку лицом, попутно сбрасывая с себя простынь. Настала её очередь задохнуться изумлением. Она явно не ожидала такого. Он снова с нежной улыбкой посмотрел ей в глаза и приоткрыл губы, чувствуя её ответный порыв. Хилл купался в потоках её удивления и радости. Она вновь сверкала и переливалась всеми оттенками голубого и сиреневого, и искрила маленькими молниями, на этот раз не белыми, а золотисто-розовыми. И теперь он всей кожей ощущал прикосновение магических завихрений, словно она касалась его руками. Но пока она просто смотрела на него, откровенно любуясь и разглядывая с головы до ног. Вчера она не стала этого делать так открыто, предпочтя поглядывать украдкой, а сегодня...
Тигренок готов был стонать от одного её взгляда. В её глазах читалось восхищение, когда она скользила взором по его мускулистым плечам, широкой груди, слегка поросшей около сосков тонкими золотистыми волосками, по рельефным квадратикам живота, по узкой золотистой дорожке от пупка вниз, по его набухшему жаром мужскому естеству, по длинным стройным ногам... и он застонал, едва за взглядом последовали её руки. Хилл метался от острого, болезненного наслаждения, от невыносимого желания, от иссушающей нежности... от её взгляда. От жажды и надежды в её глазах. От предчувствия скорого расставания. От страха и восхищения, немыслимо перемешавшихся в её чувствах. От ощущения, что почему-то он дорог и необходим ей, и от потребности обнять её, защитить её, и сказать, что он любит её и доверяет ей, и согласен принадлежать ей и умереть для неё... но не мог произнести ни слова.
А Шу то ласкала и целовала его, то рисовала на его коже странные узоры своими острыми ногтями. И линии окрашивались кровью. От этой боли Хилл кричал в экстазе, и вздрагивал, когда она горячим языком слизывала с него красные капельки, и жаждал ещё... он устремлялся всем телом навстречу её рукам, ловил ртом её губы, её волосы, хлещущие его по лицу, её пальцы, пробегающие по скулам и вискам, по шее и ключицам. Он дотянулся зубами до её сорочки и резким движением головы порвал её, зарычав от ожегшей его пощечины, подставив губы под вторую и жадно ластясь к её обнаженной груди, пока она поцелуем залечивала его рассеченный рот. Он хотел бы умолять её наконец заняться с ним любовью, но вместо слов из его горла снова вырвалось рычание. Она на мгновенье отстранилась, и по её лицу промелькнуло странное выражение грусти, смешанной со страхом и надеждой. Но тут же приникла к его устам жадно и горячо, прижалась всем телом, и он почувствовал её руки... всего несколько движений, низкий наполовину крик, наполовину стон, и Хилл, выгнувшись под ней, обессиленный и опустошенный, рухнул на постель, тяжело дыша и не замечая слез, промывающих соленые дорожки по его не менее соленым щекам.
Шу лежала на нем, обняв и уткнувшись носом ему в шею, и легонько водила пальцем по покрытой испариной груди, а он нежно и осторожно целовал её волосы. Несколько томительно сладких минут спустя она подняла голову и настороженно заглянула Хиллу в глаза. Он в ответ чуть улыбнулся и попросил беззвучно, одними губами: "пусти, дай мне обнять тебя".
Она провела рукой по его мокрой щеке, стирая соль, и робко улыбнулась. Хилл снова чуть не задохнулся от этой улыбки, и потянулся к ней приоткрытыми губами. Она подалась ему навстречу, слегка коснулась уст и провела ладонями по его запястьям, снимая призрачные оковы. И, наконец, позволила Тигренку обнять себя, уютно устроившись в кольце его рук. Он бережно поглаживал её по спине, целовал в доверчиво прильнувшую к нему макушку, и её беспокойство и сомнения, её страх ощущал как свои собственные. Он не мог понять, чего она опасается. Не его, но чего-то, с ним связанного. Как будто он - хрупкая красивая игрушка, которая может сломаться от неосторожного прикосновения. Хилл мысленно хмыкнул от пришедшего ему в голову сравнения. Эта девушка настоящий клубок противоречий. То провоцирует и испытывает его на излом, то опасается причинить ему вред. Его снова захлестнула вона нежности, и вдруг так захотелось увидеть улыбку на её лице. Он так хотел бы сказать ей, что её опасения напрасны, что ему нравятся её игры... и мысленно прикусил язык. Да, и рассказать, что он из себя представляет. Позволит она себя обнимать наемному убийце, посланному за её головой? И неважно, что он не собирается её убивать, а скорее совершенно бескорыстно прирежет горе-заказчика, не удосужившегося обезопасить себя контрактом. Она не сумасшедшая, чтобы держать около себя гремучую змею без надежной клетки, и, тем более, с ней играть. Так что, лучше помолчать пока.
И Лунный Стриж попытался успокоить её единственным возможным для него, древним, как мир, способом. Он привлек её к себе и приник к её губам нежно и настойчиво, не подчиняясь больше, но ведя сам. Он целовал маленькие ушки, и ямочки у ключиц, и хрупкие плечи, тесно прижимаясь обнаженным телом к её пылающей коже. Его руки ласкали и изучали её, и она откликалась тихими стонами и вздохами, и вздрогнула слегка, и дыхание её прервалось, когда его горячий язык обвел вокруг её розового соска, и он присосался к её груди, словно младенец. Он целовал её всю, с головы до ног, ни одна пядь шелковистой бледной кожи не осталась необласканной. Она обнимала его, и гладила так нежно, словно не было на свете для неё никого дороже, и от этой нежности его сердце замирало, и к горлу подкатывал комок. Она горела и плавилась в его руках, и издавала мурлычущие звуки, и пахла диким мёдом и осенними листьями. От запаха её желания у него сладко кружилась голова, и он стремился к ней, любить её, слиться с ней... но она остановила его мягким и одновременно твердым движением, не позволив начать любовный танец. Хилл не мог, не хотел останавливаться, чувствуя её жажду, и скользнул вниз по ней, прокладывая влажную дорожку поцелуев по её животу. Он собирал губами её мёд, и она металась и изгибалась, прижимаясь ещё ближе, ещё теснее. Он придерживал её бережно и крепко за напряженные бедра, и пил пряный нектар, проникая в глубину цветка языком, пока с её губ не сорвался низкий звериный крик, и она не забилась под ним, вцепившись в его волосы обеими руками.
Снова она лежала в его объятиях, уставшая и успокоенная, прикрыв светящиеся сиреневые глаза и легонько поглаживая его спину. Его посетило странное ощущение, будто он вернулся домой после долгого, очень долгого пути, и больше не хочет никуда уходить. Никуда и никогда. Хочет остаться здесь, с ней, доверчиво прижимающейся к нему, и носить её на руках, и защищать от всех напастей, и беречь, и любить...