- Спаси-и-бо за кормежку! Никогда ничего подобного не ел!
...Так я скитался по старым районам Питера: здесь легче укрыться от милиции - масса проходных дворов и нежилых домов. Охота за лампочками постепенно сделалась основным занятием, перед которым померкли прочие антиобщественные выходки. В оправдание скажу, что похищенные лампочки я уничтожал, не допуская мысли о спекуляции ими.
Руки внушили мне азарт. Я - сперва из подхалимства, потом из интереса начал подсказывать им, где можно поживиться. Увлекательнейшая игра! Что-то в ней было высокое, вдохновенное, поэтическое даже. Остроту охоте придавала опасность быть пойманным. И ведь ни разу не поймали!
Я гордился своей неуловимостью и совершал чудеса ловкости. К их числу можно отнести: похищение двух лампочек из туалета Русского музея и одной, стосвечовой, из приемной директора бани.
Эти подвиги как-то незаметно, исподволь навели на мысль; а хорошо бы вывинтить лампочку... в Сенате! Как и все, непосредственно связанное с творчеством, эта мечта необъяснима.
Ах, Кесарь, Кесарь, ну какие такие мечты были у меня раньше: ну, заработать лишние деньги, ну, рубанок новый купить, полочку в коридорчике приколотить. Дрянь, а не мечты. Вот Сенат: это да! Упоительный сон, иначе не назовешь! Думаете, я - сумасшедший? Ни капли.
И разве сумасшедшие были те, кто, поддавшись страсти - страсти разрушения, - выкалывали штыками глаза на портретах монарха? А может, думаете, из идеологических соображений сие творилось? Ой, не поверю.
Небось, матросик не про Гегеля думал, когда портрет государя уродовал штыком, а просто лихостью наслаждался. И не мысль, а мыслишка, сладостная и веселенькая, под бескозыркой бесом крутилась: "Коли, матросик! Коли, родимый! Он тебе уже ничего не сделает!"
Народ никакой идеологии неподвластен. Силы необузданные, могучие. Природа! Руки сильнее головы, Кесарь.
...Я отлично отдавал себе отчет в том, что моя "деятельность" несовместима с членством в партии. Знаю, не все так думают. В прессе писали: есть видные партийные чиновники, не брезгующие взятками. Их преступления больше моего - что там какие-то лампочки!
Но я - простой, советский человек, не развращенный властью и пайками. Я - Пыркин. Потому и решил исполнить свой долг: написать заявление о выходе из партии. Это случилось накануне взятия Сената.
Я украл в жилконторе карандаш, бумагу и заполз к себе, в заваленный мусором подвал.
...Тяжело вспомнить, что было потом. Правда, руки не отказались взять карандаш и даже сделали вид, что собираются под диктовку писать, а затем нацарапали следующее:
ЗАЯВЛЕНИЕ!
Я... гуляю как собака только без ошейника...
протокол за протоколом на меня, мошенника.
Гога.
Ура!
Без комментариев. Какие тут комментарии.
Да, горько...
Я порвал поганую бумажку и выполз на улицу. Наступило время охоты. По трели пальцев я понял: быть удаче.
Около Сената прогуливался милиционер. Я выждал... п-п-п...
...трали-вали!..
...неугомонный представитель власти...
...в пещере... каменной... нашли-и-и...
Кесарь, это просыпаются руки!
...засвистел... я побежал...
Сенат, моя мечта, прош...
...простите, Кесарь, не виноват, не виноват... не виноват...
бардачок-с...
Пли!
Письмо третье. Пыркин - Кесарю
Последняя ночь на чердаке.
Скоро, скоро я навсегда уйду отсюда. Сегодня выпал первый снег. Я рад, что все решится до сильных морозов.
Зима отвратительна, а наша, питерская зима - в особенности. Эти свистящие ветры, этот угрюмый дневной свет, этот холод, заползающий под одежду - бр-р-р!
А в детстве я любил зиму. Она мне представлялась румяной развеселой бабенкой, в точности, как продавщица из булочной Любка. Любка-шельма. Ее так прозвали за легкое поведение. Она мне нравилась. Я был влюблен...
Впрочем, вынужден на этом поток воспоминаний, к моей болезни не относящихся, прекратить. Мало времени.
Так вот, взятие Сената, как Вы уже поняли, не состоялось. Мой затрапезный вид и гаденькая воровская походочка привлекли внимание милиционера. Возможно, я преувеличил опасность, но ведь у меня не было документов, я был никто. Столкновения с властью в мои планы не входили.
При звуке свистка я опрометью бросился к Неве. Эх, знать бы заранее, чем кончится этот трусливый галоп!..
Перебегая дорогу, я чуть не попал под машину-газик с непонятным словом на дверце "Изотопы". Дверца распахнулась, выскочила черная голова.
- Эй, хипарь, жизнь надоела?
- Умоляю, спасите! - простонал я.
Мы поехали.
...Вы встречали Черта, Кесарь? Я не шучу. Тому, кто видел Черта, не до шуток. Да, я видел его, говорил с ним, испытал на себе его обаяние.
Наверное, они все разные, эти черти, и к вам являлся совсем другой корректный, в европейском костюме, с пробором в пегих волосах. На прием являлся или еще как-нибудь, не знаю. А может, и не являлся вовсе?.. Ну, так я опишу Вам своего Черта.
Спокойный, смуглый, кудрявый - в сапогах и бушлате. Он мгновенно покорил меня весельем, жаркими быстрыми взглядами и ласковым обращением. Как звали его там, в преисподней, - неизвестно. В мире людей он носил имя: Евгений Попсуенко.
Чертовское обаяние было столь сильно, что даже руки - наглые, не признающие ничьих авторитетов, - даже они смиренно легли на колени, не пытаясь пакостить. Я усмотрел в этом особый знак и... открыл Черту всю свою бедную, потерянную душу.
Роковая слабость. Кесарь, роковая и преступная, что я понял, увы, много позже. Но не буду забегать вперед...
Мы долго катались по городу. Попсуенко слушал исповедь с нечеловеческим состраданием и верой в полную мою правдивость. Я ничего не скрыл от него: рассказал и про Иоанна Храпова, и про жизнь с Зинаидой Афанасьевной, и про уничтоженную скамеечку-слоника, и про заявление крамольное.