Я любовался его молодой здоровой красотой и мне казалось, что из кудрей выглядывают золотые рожки, что газик на самом деле - бесовский шарабан, а "Изотопы" - заклинание.
Он затормозил и, внезапно обняв меня, пламенно сказал:
- Бедный, бедный дикий Пыркин! Я буду твоим Вергилием в этом аду перестройки!
Объятие обожгло меня. Сердце запылало, а руки с мольбой протянулись к спасителю: мы твои, Черт!
Он мастерски защелкнул на них браслеты-наручники. Какая дьявольская проницательность: ведь только в наручниках я мог снова ощутить себя нормальным человеком!
Мы выбрались из газика и вошли в... баню, ту самую, из которой я недавно лампочку украл. Но не для расплаты за совершенный грех привел себя сюда Черт. Он поднимался по не существовавшей до сих пор узкой, гнилой лестнице. Я, Кесарь, хорошо эту баню знаю и слово могу дать: там не было и нет ничего подобного. Чертовщина!
Наконец пришли мы в пустое, явно резервное отделение, уставленное, как положено, рядами деревянных диванов. За портьерой, в конце, я увидел обжитой уголок: оттоманка, кресла, коврик на полу, столик с чайной посудой, тумбочка.
Повинуясь немому приказу, я сел на оттоманку. Черт исчез и появился вновь со строгой дамой - вроде учительницы. Поражал ее флюс: что-то выдающееся в своем роде. Дама несла подушку.
- Анна Борисовна, - представил Попсуенко. - Секретарь, переводчица, друг.
Дама невозмутимо уложила меня на подушку, открыла тумбочку и достала телефонный аппарат.
- Всем сообщите: я решил форсировать события, - приказал Черт.
Я невинно заснул под шум льющейся где-то воды. Блаженство... Руки обернулись во сне женщинами: правая - Зинаидой Афанасьевной, левая Любашей из моего детства. Они жалостно, вразнобой скулили:
- Пыркин, достань лопату, лопату, лопату... нужна лопата, лопата, лопата-та-та-та...
Я злорадно смеялся... Сонная чушь.
Когда проснулся, обнаружил, что без наручников и один. Правда, скоро появился щуплый человечек в сатиновых трусах, кепке и резиновых сапогах. Он поставил на стол огромный чайник, хмуро оглядел меня, запер тумбочку ключ у него под кепкой был - и удалился. Скучный черт из обслуги, так я его определил.
Пришла Анна Борисовна. Флюс ее за время моего сна еще больше вырос. Я из сочувствия посоветовал компресс и в тот же миг сделался лютым врагом бедняги. Неловкость ситуации сгладило явление новых... чертей.
Их было четверо. Пока Анна Борисовна расставляла посуду, я со всеми познакомился:
- Профессор Западловский - Пыркин, очень приятно.
- Плехан Иванович - Георгий Алексеевич.
- Дюка - Георгий.
- Алик - Гога.
Натурально, я видел их в первый раз, но сразу понял: черти обо мне знают и пришли по важному делу.
Но, Кесарь, даже поняв это, я снова ничего опасного не заподозрил! Напротив, мне захотелось понравиться друзьям Попсуенко.
Уселись за стол. Руки вели себя, как встарь - кротко. Я с нежностью подумал: "Ласточки мои..." Началась интеллигентная беседа: о погоде, о реформах, о загранице. Словом, атмосфера была самая раскованная. Я узнал о новых знакомых немного, только то, что профессия горластых молодых чертей, Люки и Алика, называется "бойцы скота". Плехан Иванович, пожилой господинчике крашеными усиками щеточкой, от расспросов хитро уклонялся. Профессор озабоченно молчал.
Мне были симпатичны все, кроме этого профессора. Он имел неприятнейшее сходство с ящерицей: узкая лысая голова, бессмысленные круглые глазки, юркие движения.
Застолье было в разгаре. "Бойцы скота" дуэтом спели бравую маршевую песню "Эх, эскадрончики мои!..", Анна Борисовна мрачно сыграла на гитаре, Плехан Иванович рассказал, театрально жестикулируя, неприличный еврейский анекдот. Я тоже решил внести лепту в общее веселье и прочитал из Пушкина: "Шуми, шуми, послушное ветрило...". Дальше-то я не знал, и никто, по-видимому, не знал тоже. Мне стало неудобно. Все молчали.
И вот тогда заговорил вдруг профессор:
- Говорил я ему: "Евгений, не спеши! А то будет, как в прошлый раз!"
Фраза была загадочная, но явно относящаяся к Попсуенко, и я живо поинтересовался:
- А что было в прошлый раз?
- Что, что! - фыркнул Дюка. - Как говорится, замели...
Анна Борисовна свирепо кашлянула. "Боец скота" умолк.
Тогда я спросил, чтобы поддержать интеллигентный разговор:
- Вы, простите, каких наук профессор?
Вопрос мой не понравился - Западловский моргнул и, почудилось, яростно вильнул хвостом, спрятанным под столом. Дюка с Аликом заржали. Анна Борисовна погрозила мне пальцем с такой злостью, что он чуть не оторвался.
- У нас, юноша, не рекомендуется лишних вопросов задавать, высокомерно и строго сказал Плехан Иванович.
- А это не ваша прерогатива - указывать да выговоры делать! - накинулся на него профессор. - Вы кто? Вы - казначей. Вот и занимайтесь, чем ведено!
Ясно: расстроилось веселье. Руки потихоньку стали почесываться, и я впервые за весь вечер ощутил беспокойство. Оно было ничтожное и противное, как таракан, бегущий по чистой стене.
- Где товарищ Попсуенко? - тихо спросил я.
- Евгений Робертович будет позже. Он поручил мне подготовить вас.
- Профессор, кончай тягомотину, говори все прямиком, - перебили "бойцы скота".
Западловский вильнул хвостом.
- Вам, Пыркин, посчастливилось стать свидетелем и участником великого исторического процесса.
- Ры-во-лю-ци-он-но-го! - важно пояснил Плехан Иванович.
- Сейчас разве революция?! - всполошился я.
Все, включая Анну Борисовну, засмеялись.
- Поздравляю, вы не знаете, что сейчас революция! А что же тогда по-вашему, что, а? Нет, что? - приставал, издеваясь, профессор.
- Н-не знаю... жизнь...
- Жизнь - это революция, а революция - жизнь! - хором провозгласили Дюка и Алик.