Зато вечерние прогулки по степи с торговцем кошками ни малейшего удовольствия не доставляли, но он упорно навязывал мне свое общество.
– Только ты да я знаем, каково ходить из будущего в прошлое, из прошлого в будущее, остальные прозябают в невинности, в ее одури сонной. Мы с тобой пара.
– Я не считаю, что мы пара.
– Считай, что хочешь, но так оно и есть. Твоя дурацкая эскапада придает тебе особый шарм, таинственное очарование, чей источник скрыт и никому не ведом. Кроме меня, конечно. Я так и вижу, как в твоем рыжем завитке за ухом двоятся и троятся мерцающие разнопородные секундочки.
– У тебя даже секундочки похожи на вшей. А почему “троятся”?
– Не знаешь? Не поняла еще? Ты не размышляла о том, где же ты была, когда тебя не было во времени, что ты проскочила? И кто там действовал вместо тебя? Кого же вспоминают люди, вспоминавшие о твоем пребывании в днях и неделях, где ты блистательно отсутствовала? Безнадежное молчание, нахмуренные бровки. Хмурься, хмурься, мисс Эверетт.
В дальней туче над степью полыхнула прекрасная ветвистая молния, и на сей раз ее бесчисленные ветви напомнили мне не дерево, не куст, не коралл, а реку со множеством притоков, у каждого из которых были свои притоки и ерики.
– Смотри, смотри. Картинка к случаю. Во-первых, слышал я от одного шамана, переодетого по сибирской моде в женское одеяние, этакий первобытный трансвестит, что Енисей – оттиск молнии богов на земле сибирской. А во-вторых, времена и события множественны, дорогая. Миров много, и, возвращаясь с тупым упорством в одно и то же восемнадцатое ноября энного года, ты попадаешь в день, неравный самому себе, дню. Точного повторения нет. Время полно ветвей, притоков, вариантов, как только что показанная тебе молния. Так что не будь уверена на сто процентов, что это ты тут скелеты рисуешь в данной благословенной экспедиции. В одном ответвлении молоньи – ты, а в другом при том же основном составе статистов вместо тебя будет Валечка либо Людочка. Так что не удивляйся, если тебя кто из нынешних сотрудников, лет через десять встретивши, в упор не заметит. Жизнь, дорогуша, – натуральный бордель возможностей.
– Я тебе не верю.
– И совершенно напрасно.
– Как ты здесь оказался? Тоже при помощи каких-нибудь “ответвлений”?
– Почти случайно, не считая письма Косоурову, которое ты якобы сожгла.
– Почти?
– Ну, я приезжал связи наладить для моего бизнеса. Да, нечего глазки округлять, ты-то это слово знаешь, а для всех остальных оно нонсенс. Тем не менее задолго до перестройки и иже с нею у меня имеется бизнес.
– Анаша? Конопля?
– Наркотики войдут в моду позже. Ковыль, моя голубушка.
– Какой ковыль? Зачем?
– Ковыль для букетов майско-ноябрьских увеселений. Не знаешь, что это?
– Знаю.
Майские анилиновые эфемерные волшебные букеты ковыля (малиновый, зеленый, синий, желтый анилин), глиняные свистульки, китайские турандотовские веера составляли для меня с самого раннего детства счастье бытия, я с замиранием сердца ждала Первомая, обожала Октябрьскую революцию именно за ковыль.
В годы парадов торговец кошками торговал ковылем и китайскими веерами.
– На самом-то деле ты кто? Торговец кошками (какими, кстати, кошками?) или продавец ковыля?
– На самом деле я твой муж. Ну, или любовник. В разных временных веточках по-разному. Впрочем, в парочке я тебе никто.
– Врешь!
Но как все его вранье, то была правда.
– Кстати о кошках. Витин кот повадился мочиться в мои сапоги. Почему, ёксель-моксель, именно в мои? Месть за кошачий род? Я Виктору говорил, он мимо ушей пропустил. Скажи ему женским голосом, чтобы было понятней, что я его рыжего ссуна в ерике утоплю, ежели он его не приструнит или в деревню не пристроит. Ты у нас Алдын-кыс, Витя рыжеват, чертов кот – и вовсе лисье оборотническое отродье; ваш союз рыжих должен принять мое предупреждение к сведению.
Кот, то ли выгнанный из деревни за блуд и воровство, то ли завезенный на грузовике по нечаянности, прибился к Вите, признал его за хозяина, ходил за ним, как собачонка. Когда мы с подружкой забирались на гору Туран, каменистую, с редкой травою, крутыми склонами (большей частью приходилось нам лезть на четвереньках), кот присоединялся к нам. Наверху он умывался, умывшись, обозревал окрестности. Овцы вдали, видимо, казались ему мышами. “Хову… хову..” – мурлыкал он по-тувински, глядя на степь. “Хор-рум, хор-рум!” – мырчал он каменным осыпям.
– Хорошо вы на горке сидите на солнышке, – говорила подружка, – Алдын-кыс и кыс алдын. Как по речке, по реке ехал рыжий на быке, только на гору взобрался, ему красный повстречался.
Мы писали в блокнотах тувинские слова: “туруг” – утес, “ужар” – водопад, “холуй” – подводный камень, “хорай” – город, “чарык” – ущелье. К каждому слову пририсовывали картинку. Возле слова “бедик” (гора) рисовали нашу гору Туран (не была ли она на самом деле безымянным холмом или сопкой “мажалык” без названия?) с рыжим котом на вершине.
Курган по-тувински назывался “базырык”.
– По-болгарски, – говорил мне Наумов, – “курган” – могила, а по-афгански – цитадель.
Итак, мы брали приступом цитадели могил, тревожа скелеты, спящие головой на восток, надеясь увидеть незабываемый цвет мертвого золота, выпадающего из глазниц или проваливающегося в ребра.
А нам попадались обрывки белой ткани с голубым, охристым, красным орнаментами да греческие кувшины или то, что от них осталось.
– Древнеегипетская пирамида, – говорил костру приехавший в гости на “газике” начальник соседней экспедиции, – это каменный шатер. Символ небесного звездного шатра.
– Что же тогда срубы наших курганов? Модели криниц? Образы колодцев?
– Конечно. Не зря тут столько источников. Налево Аржан, направо аржан.
Хватив по стопке спирта, запели: “В темном лесе, в темном лесе, за лесьем, распашу ль я, распашу ль я пашенку, посажу ль я, посажу ль я лен-конопель, лен-конопель…” – А песня-то наркоманская! Как я раньше не понял? Пашенка в темном лесе, в таком вроде бы неподходящем месте… плантация…
Мне тоже налили полстопки спирта. Я окосела вмиг и сказала:
– Странно. Вот мы здесь откапываем покойников, чтобы их обшмонать, один мой знакомый откапывает скелеты солдат Великой Отечественной, чтобы похоронить с почетом, а еще один высокопоставленный дяденька изучает одних покойников, чтобы из других уметь делать консервы, то есть их бальзамировать. Что за игра в кости?
И наступила тишина, как один фантаст позже написал. Только костер потрескивал, пощелкивал, пыхал да торговец кошками посмеивался.
– Что значит – обшмонать? – спросил гость не без обиды. – Мы изучаем прошлое в интересах науки.
– А Наумов говорит, – продолжала я, – копал, копал белый человек, да и откопал жестокость Ашшурбанипала, ветхозаветное мракобесие, чуму коричневую с чумой vulgaris, и свои откровения весь двадцатый век расхлебать не может. Наумов говорит: “хоронить” и “прятать” синонимы, так так тому и быть.
– Налейте ей еще! – вскричал торговец кошками.
– Отведите Инну в палатку, – приказным голосом обратился Грач к моей подружке, – уложите ее спать. С тем, кто ей спирту плеснул, поговорю потом.
– Так холодно, – сказал бульдозерист.
– Дамы должны греться кагором, – сурово сказал Грач. – За моей палаткой ящик стоит.
– Я, начальник, спать не хочу, – произнесла я, вставая; меня качнуло, – но из уважения к вам так и быть отправлюсь. Всем бугорщикам, то есть ворам в законе, то есть государевым в законе татям курганным, – счастливо оставаться! Гламурненько вы, однако, тут в натуре сидите!
– Что такое “гламурненько”? – спросил гость.
И я перевела: