– Разве можно утонуть в ванне вдвоем ночью в чужой коммуналке?
Он остановился.
– Вот как? Стало быть, произошла одна из наших местных исторических историй, так сказать. Вы, милая девушка, меньше говорите, что в голову взбредет, незнакомым людям.
Рассветало, заиндевелая белая трава хрупала под ногами, брякали алые трамваи на трамвайном кольце. На ступенях ажурной церкви сидел Косоуров в лыжном костюме и в лыжной шапочке.
– Что вы здесь делаете?! – я улыбалась ему, рот до ушей, хоть завязочки пришей.
– Думаю, – ответствовал он.
Дом Косоурова нашелся в ближайшем околотке, скромненько стоял, курьих ножек не выказывал, хотя отъехал от прежнего места своего на квартал. Улица теперь называлась Алтайской, могла бы называться Памирской или Альпийской, ждала, когда в следующем хронотопе упрется в нее переулок Дыхтау или ответвится от нее тупик Коммунизма.
– Вы приехали? Вы ведь были на севере? На Новой Земле или на Северной? Вы не встречались, случайно, со Студенниковым?
– Сколько вопросов сразу! Нет, Студенникова не видал, север большой.
– Отпустите меня отсюда! Пожалуйста! Еще раз. В последний раз. Дом ваш переместился. Все съехало. Это плохая ветка. Я тут добра не жду.
– Через два-три месяца, Инна.
– Два месяца? В таком режиме? Прямо срок тюремный.
– Что вы знаете о тюремных сроках? – произнес он сурово. – И явились вы сюда сами. По моему и своему легкомыслию.
Что правда, то правда.
Но и легкомыслие подводило меня, я не узнавала и его. Я пыталась, как прежде, петь свои фамильно-фамильярные песенки, прыгая через ступеньки на чужих лестницах, но получалось плохо, песенки стали коротки и печальны.
Тут на последней ступеньке аккуратного основательного марша “Архитектурного излишества” я оступилась, подвернула ногу, вскрикнула, уселась на площадку и разревелась.
Одна из массивных дверей открылась, вышел торговец кошками.
– О! – вскричал он. – Какие люди! Кого я вижу! Не по мне ли плачешь, рыжая?
– Я ногу подвернула.
– Мигом вылечу, у меня снадобье для олимпийской сборной в аптечке к случаю. И коньяк отменный для наркозу. Прямо судьба.
– Хромая судьба, – уточнила я.
– А вот эта книжка еще не написана.
– Не знаю такой книжки.
– Что ты вообще знаешь, дитя природы?
Он растирал мне лодыжку пахучей жидкостью из йодно-рыжей пузатой бутыленции, было больно.
– Что это ты спивала на лестнице?
– Песенку из фамилий.
– Песенки из трехбуквенных фамилий у тебя, часом, нет?
– Ну, ты даешь. Как можно такое запомнить?
– Я каждый раз по-разному пою.
Квартира чем-то напоминала обиталище Мумификатора, только без его экзотики. Лиловые обои под шелк, ковры, горка с хрусталем, немыслимой красотищи люстры хрустальныя, то ли немецкие, то ли чешские.
– Это твоя квартира?
– Нет, моих родителей. Но я, само собой, тут живу.
– А где родители?
Я думала – он скажет: в Карловых Варах или на Сълнчен Бряг подались.
– Я их зафигачил в 1952-й, им там комфортнее.
– У тебя разве есть машина времени?
– Я сам теперь машина времени.
Он ждал просьбы или вопроса. Я разглядывала – явно увеличенное, вставленное в золотую рамку – фото физкультурниц в белом: парад, Красная площадь, 30-е годы, а ну-ка, девушки, а ну, красавицы, шире шаг.
– Какие телки!
– Третья во втором ряду – моя мать.
– Извини, я не знала.
– Из песни слова не выкинешь. А как ты свои фамильные сочиняешь? Дай и я попробую.
– Вроде того, – сказала я. – Ты знаешь анекдот про Балтрушайтиса? Пришел он в поэтический салон, решил представиться незнакомцу и сказал с полупоклоном: “Балтрушайтис”. А тот в ответ: “Благодарю вас, я уже”.
– Не понял.
– Ну, тот подумал, что это глагол: балтрушайтесь, мол, балдейте, развлекайтесь, болтайте.
– Ясно. Идите и дапкунайте.
– Ты не ксенофоб?
– Уж не ксенофил определенно. Слушай, какие чудные божочки: Феб, Фоб и Фил!