ПЛАМЯ СВАСТИКИ
К истории проекта "Аугсбург".
Всего двенадцать лет, и вот уже мировой волк Фенрир, вышедший откуда-то из земли ванов, серповидным зубом вонзается в глотку Вотана, а украденный молот Тора уже кует новую ленту судьбы.
А. Егазаров
Пролог
Я прикрываю глаза и отчетливо вижу: толстая папка желтовато-серого эрзац-картона военного времени, украшенная вцепившимся в круг со свастикой черным орлом и крупными печатными буквами: "Проект "Аугсбург". Прямоугольный лиловый, чуть смазанный штамп на углу: "Совершенно секретно".
На первой странице, в белом гербовом щите - свастика, объятая пламенем. Огонь и древний духовный символ.
Папка погибла в огне. И я обращаюсь к самой долгой и ненадежной хранительнице.
К человеческой памяти.
Эта история могла бы начаться в Советском Союзе в 1940-м году, когда из Испании вернулись те, кто еще оставался там арьергардом убитой Республики.
Той ночью в коридорах Лубянки прозвучали четкие шаги, и глухой просаженный голос сказал:
-- Товарищ генерал, арестованный доставлен!
Человек был небрит и напуган. Он едва дошагал до стула заплетающимися ногами. Генерал НКВД без излишних в его положении предисловий улыбнулся, и даже ласково:
-- Это еще не самое худшее. Вы же понимаете, что вас все равно арестовали б. А так вы еще можете послужить Родине. И облегчить свою участь.
-- Я ни в чем не виноват!..
-- Верю, что вы так думаете. Но ведь вы...
Эта история могла бы начаться во Франции в 1943 году, когда в переулочках тихого Арнхейма звучала немецкая речь, а французы поглубже надвигали кепки и шляпы, проходя мимо комендантских постов, со смесью ненависти и унижения глядя на тинисто-зеленые шинели автоматчиков.
Той ночью "Авро Ланкастер" RAF выпустил из брюха парашютиста, служащего "Сикрет Интеллидженс Сервис". Благополучно приземлившись, он был встречен бойцами Сопротивления, людьми, с которыми жизнь позднее свяжет его намертво. Неразрывно.
Эта история могла бы начаться в довоенном Париже, на рю Вилье, когда праздные посетители маленького, истинно парижского кафе через широкое витринное стекло наблюдали, как на тротуаре целуются высокий кудрявый брюнет и стройная шатенка. Их это не интересовало, но в тот день ему исполнилось двадцать три, ей - восемнадцать. Клер стала настоящей красавицей, и Поль не мог отвести от нее глаз.
Той ночью, гуляя по вечному городу, они дали друг другу клятву в столь же вечной любви. Не стоит строго судить их: в этом возрасте еще можно давать такие клятвы всерьез.
Я начну эту историю, как придется. Как приложится ближе к моей душе. Я не знаю всех ее подробностей, а тех ее героев, что живы и поныне, я расспросить не могу. Не могу, и не любопытствуйте, почему. Это мое дело.
И мы приходим к тому же: единственное, чего нельзя исправить в жизни, это смерть. Правда, странно, что я говорю о вещи, лежащей уже за пределами жизни? Но ведь то, как ее закончить, человек подчас решает сам. И то, что из этой Богом дарованной жизни сделать, тоже решает сам.
Читатель, я желаю тебе легкой и честной смерти. Такой, какую приносит СТЭН боевого друга, когда это последнее, что он может сделать для тебя. И пуля девяти миллиметров прерывает череду быстрохожих дней, отпирая дверь вечности.
Кажется, выжженная земля еще дымится. Пламя не умерло, только спряталось в угли. Разрубленная свастика еще способна вспыхнуть и обжечь наши глаза.
1
АРНХЕЙМ
(весна 1943)
Глава 1
...То не море-окиян -стонут души россиян.
А. Розенбаум "Кандальная"
Его не расстреляли.
Это единственное, о чем он мог думать на вонючем соломенном тюфяке в бараке еще долгое, долгое время спустя. Только потом он припомнил, что за два дня до побега ему исполнилось двадцать три года. Пока они готовились бежать, он и не думал ни о чем подобном, им было не до того. Он имел все шансы остаться двадцатитрехлетним навсегда. Другие и остались.
Другие остались в жирном черноземе Украины. Другие остались в песчаной почве Аржелеса, гнилого и голодного места. Все началось там.
...Вано застучал кулаком по нарам. Простуженным, сиплым голосом выругался по-армянски и продолжал:
-- Вы что, не понимаете, нас здесь морят! Половина нашей партии уже с цингой, умерло десяток человек, а ведь мы тут всего два месяца! У нас нет выбора!
-- Целых два месяца. - Антон поднял ввалившиеся глаза к потолку землянки. Впрочем, точнее будет назвать ее норой. Песок лежал на полу тонким слоем, как его ни убирай. Антон ослабел сильнее всех четверых, у него уже шатались зубы. У Вано, южанина, непривычного к промозглой сырости Европы, по ночам опухала нога. Тогда он просыпался, тихонько скрипя зубами, чтобы не перебудить остальных. Коля, восемнадцатилетний паренек из Тирасполя, попавший в плен в первую неделю войны, и Виктор, самый непонятный из их маленькой группы, еще держались, но та печать, что ложится на лица подневольных и голодных людей, тоже исказила их черты.
-- Сейчас, ког-ыда половину охраны махом отправили на фронт, есть надежда. Ни-ильзя, ни-ильзя упускать такой шанс! - в минуты возбуждения у Вано в голосе прорывался заметный акцент. Надежда была, если сказать честно, дохлая, но все кивнули, соглашаясь. Каждый считал, что лучше уж рискнуть головой, чем уйти в землю от работы на немцев. Они надеялись, напав на охрану, разжиться оружием и постараться найти помощь у французов, ненавидящих нацистов. Значит, завтра...
Все долго лежали без сна. Антон глядел в земляной потолок и ощупывал языком зубы, обманывая себя, что они не качаются. Потом, чтобы не думать о завтрашнем, вспомнил давнее, родное. Как работал счетоводом в родном Брянске, как жена его Маша, миловидная, простодушная женщина в сером с цветами ситцевом платье, вечером после работы встречала его у палисадника их одноэтажного деревянного домика, и, странно, эта обыденная довоенная жизнь словно была освещена золотистым мерцанием солнца, казалась бесконечно дорогой и невозвратно счастливой. Хорошо бы увидеть все это во сне, подумал он. И задремал почти успокоенным.
Вано, как и Виктор, сумевший скрыть при пленении свою настоящую фамилию, все не засыпал. Нога слабо беспокоила, но сжигала лютая жажда деятельности, нетерпение при мысли, что все решенное он сможет осуществить только через бесконечный промежуток времени - завтра. Он не вспоминал родной поселок под Ереваном, но не потому, что не мечтал туда вернуться. Со всей силой страстной и горячей армянской натуры он даже чаще других думал об этом. Он весь устремился к тому моменту, когда будет свободен, и с оружием в руках. Посреди чужой, захваченной страны, среди врагов - неважно! Вано не сомневался, что сумеет уйти или хотя бы продать жизнь подороже, только беспокоила мысль о товарищах. Антон слабеет, Коля еще не был в настоящем бою. На Виктора (странно, но даже про себя все звали того только полным именем) можно положиться, но облаву устроят обязательно. Если бы они могли захватить хотя бы танк! Сон его был столь же горячечным и полным неосуществимых фантазий.
Коля лежал тихо, полузакрыв светло-голубые крестьянские глаза. Он хотел подумать о доме, о знакомых девчатах, о друге своем Ваське Каширине, но всплывало совсем иное. Всплывал первый и последний бой, когда их выгрузили из вагонов и долго гнали степью, до кем-то отрытых окопов. Потом они ждали, ждали, иногда поругивая палящее солнце, жизнь и немца. Поругивая пока беззлобно почти - новобранцы, стриженые головы, пацаны в необмятом х/б. Почему-то они представляли себе бой в духе фильмов вроде "Если завтра война". По полю должны побежать немцы (которых никто еще не видел), и по ним ударит пулемет "Максим". (Хотя пулеметная рота задержалась на марше, но об этом они не знали). Вместо этого где-то за линией их окопов в небо поднялись черные столбы, и опали, а потом раздался отдаленный гром. Никто даже не подумал в ту секунду, что это уже немцы, их артиллерия. Следующий залп накрыл их левый фланг, и там все заволокло серо-черной завесой. Коля не испугался, но очень удивился. Потом на поле впереди показались серые коробочки, и только спустя минуту (время, казалось, стало упругим и растянулось, как во сне) по окопам пошло гулять слово "танки". Коля старался разглядеть рядом с коробочками людей, но было слишком далеко. Кто-то закричал протяжно: "Слушай мою ко-о-о...", и больше Николай ничего не помнил. Снаряд ударил рядом, похоронив нескольких товарищей и выбив из него сознание. Так он, не сделав ни единого выстрела, попал в плен. Очнулся уже в ревире лагеря неподалеку от Смоленска. Если бы не какой-то сердобольный немец, проверивший ему пульс, его, видимо, бросили бы в общую яму с другими убитыми.
Виктор легко дышал носом, стараясь получше ощутить свое тело и с тревогой спрашивал его: не подведешь? Он не говорил товарищам о себе вовсе, вообще был неразговорчив. Раньше, до того как его обрили в лагере, был он черноволос. Темно-серые глаза на правильном, мрачном лице и немного горбатый нос - что называется, без особых примет. Сейчас щеки Виктора заросли упругой щетиной, как и у Вано. Коля еще не брился, а у Антона борода почти не росла, может быть, от истощения. Виктор сохранил сил больше, чем остальные, больше, чем армянин, активность которого казалась несколько лихорадочной из-за недостатка сил. При этом он отдавал часть скудной пайки Коле, отговариваясь тем, что и до войны ел мало. Другие делали б то же самое, но тогда у них не осталось бы сил для работы. Он не знал, что втайне другие пленные уважают его, считая скрывающимся командиром. Отчасти, пожалуй, так оно и было. "Все, завтра так завтра..." И Виктор тоже уснул.
Утром, после брюквенной баланды, излюбленного блюда лагерных поваров, их погнали в карьер. Как и всю неделю, работать пришлось вчетвером в дальнем конце, в стороне от остальных заключенных и охраны. Немцы заметно расслабились, полагая, что бежать в чужой оккупированной стране рискнет только ненормальный. За ними наблюдал один часовой - Фриц-падла. Хотя от рождения именовали его иначе, заключенные прозвали этого откормленного, не первой молодости баварца так за пристрастие к мордобою и за то, что от него постоянно воняло - похоже, мыться его не учили в принципе. Падла мурлыкал под нос песенку, довольно беззаботно закинув винтовку за плечо, и не замечал, что Вано, выполняя свою часть замысла, работает рядом с ним, старательно разбивая большой и неподатливый камень.
И когда армянин, вскинув лом, ударил солдата в затылок, Фриц рухнул беззвучно. Вано уже перехватил винтовку и рвал с немца ремень с подсумками. Остальные, увидев это, выбрались из еще неглубокого, по пояс карьера и нырнули в чахлый кустарник вокруг каменоломни. Еще вчера уговорились бежать в разные стороны и поодиночке. Так у кого-то из них были реальные шансы уйти от облавы, устроенной на беглецов, тогда как группу легче обнаружить, и скорость ее зависит от самого медленного бегуна. Вано, наконец, справился с ремнем и скрылся тоже. Под серым весенним небом на краю ямы остался только один человек в серо-зеленой шинели, мертвый или умирающий. Ветер шуршал над ним голыми кустами и уносил запах беглых.
Антон начал задыхаться, как только пересек невспаханное поле. Когда-то здесь выращивали пшеницу или ячмень, теперь почва была сухой и ломкой. Комки серой постной земли рассыпались под ногами, обутыми в грубые боты с подошвами, вырезанными из автопокрышек. Антон все острее ощущал все свои тридцать пять лет и два года концлагеря. Наконец, он остановился и тяжело перевел дух, покачнувшись. Показалось, что земля поплыла куда-то вбок в истоме - от недоедания, понял Антон. "Сейчас, сейчас..." - он выравнивал дыхание. Наверное, отряды охраны уже подняты по тревоге и грузятся в машины, чтобы оцепить район. Крылья бы сейчас, крылья! Слабый отзвук достиг его слуха. Теперь отчетливее. И тогда он понял и побежал, нелепо качаясь и кренясь.
То был собачий лай.
Антон добрался до края поля, когда из голого леска на противоположной его стороне вылетели две огромные, натасканные на человека овчарки в широких кожаных ошейниках: чепрачная и серая. Теперь они не только чуяли добычу, но и видели нескладную фигуру в серых отрепьях. Отмахивая по рыхлой почве громадные прыжки, овчарки молча побежали через поле. Антон успел повернуться, слыша дыхание за спиной, и тогда чепрачный зверь кинулся на него, метя в горло. Человек падая, защитился локтем, клыки собаки сомкнулись на руке. Вторая, возбужденно хрипя, вцепилась ему в правый бок под мышкой. Сначала Антон даже не почувствовал боли и не успел испугаться, отталкивая оскаленную собачью морду от лица, потом остро рвануло бок, хрустнула, переломившись, локтевая кость, и овчарка добралась до его горла.
Коле повезло, - он с самого начала выбрал удачную дорогу, углубившись в лес, все дальше забираясь от его края. Он иногда шел, иногда бежал, легко, насколько может бежать истощенный человек. С хмурого неба, казалось, кто-то смотрит на него ласково, понимающе. С детства атеист, Коля прошептал даже: "Ну, помоги!" Пахло свободой. Непонятно, как, но все же свободой. Сейчас Коля, бывший рядовой строевой части, ощущал себя, как ощущает молодой зверек, впервые вырвавшись из клетки и уверенный, что его не найдут. Он не вспоминал о других, захваченный этим порывом, как ветром. И едва не пропустил момент, когда деревья расступились. Впереди была дорога, хорошая грунтовая дорога, и Коля еле успел сообразить, чем это ему грозит, и нырнуть обратно под деревья. Теперь они, казалось, слабо закрывают от взглядов. Взревел мотор, раздался гортанный крик. На дороге показался бронетранспортер. Желтый в зеленых разводах, с черными крестами, он походил формой на гроб. Сзади машины начали появляться маленькие фигурки в зеленом.
Заключенные могли надеяться только на свой запас времени и на то, что немцы не смогут малыми силами найти нескольких человек, но побег обнаружили слишком рано, и охранные моторизованные части из долгожданного пополнения, подошедшие к полудню, сразу были брошены на след. Собак не было, и Коля, видя, как фигурки растягиваются цепью, принял единственное решение, сулившее надежду. Слишком уж хорошо просматривалась дорога - когда он ее пересекал, пулеметчик на транспортере заметил грязно-серый силуэт и, не раздумывая, дал длинную очередь. Коля нырнул под деревья на той, свободной стороне, когда что-то тупо стукнуло его в плечо. Ветка! Он побежал, пригибаясь, но отчего-то слишком тяжело, и быстро начали уходить силы. Потом он вовсе остановился, кляня свою слабость, но не смог устоять и упал на колени. Правел правой ладонью по груди и удивился - роба оказалась мокрой. Вид собственной ладони испугал его: вся вымазана красным. Боли он не ощущал, только онемело левое плечо и руку словно бы начало сводить. "Бред, это что!.. В меня?" Он улыбнулся и сказал себе: встань! Ты их обогнал. Ты ушел, твою так!..
Потом стало темно.