Метра на два внизу вода шумела по камням, стекая вниз, и вдруг узкий и бурный ручей расширялся, словно настоящая река в устье и на самом повороте вливался в быструю Дэ. Далеко, почти до середины реки видно было течение ручья, перерезающее течение реки и сбивающее его к противоположному берегу, куда и так на повороте била течение. Там, на крутом повороте противоположного берега образовался маленький полумесяц песчаного пляжа.
Мы поднялись наверх, где над ручьем, на самой бровке коренного берега стояли две мощных раскидистых ивы. Еще одно дерево лежало поперек дороги, свалившись, видимо, от старости. Ствол его, лежащий на земле, доставал мне едва ли не до пояса; еще стоявшие деревья тоже потрясали воображение своими размерами. Трудно было представить себе, что между той ивовой порослью на пляже с ее узкими и длинными серо-зелеными листьями, с ее гибкими, словно хлыст, стволами, и этими древесными великанами может быть какое-то родство.
Белый пушистый дождь высыпался нам навстречу с ветвей. Их было шестеро, но сосчитать я смогла их лишь тогда, когда мы взобрались на дерево. В первый момент перед глазами было лишь какое-то белое мельтешение, и оглушительное чириканье стояло в ушах. Ночевали мы на дереве; моего приятеля потащили на верхнюю площадку, всего их было здесь две. Гибкий, сплетенный из веток пол пружинил под ногами, я боялась, выдержит ли он нас; последний раз я лазила на угрюмчиковы площадки, когда была пятилетним ребенком. Но пол выдержал. Проводник наш лег на полу, один из угрюмчиков, пища и чирикая, притащил ему травяной одеяло, но я сказала ему, что не надо, и из сумки достала свое. Это одеяло, серебристое, из веганской спальной ткани, я всегда таскаю с собой, это мой, так сказать, талисман — от кошмаров. У меня действительно бывают кошмары, и ничего мне никогда не помогало, кроме веганской спальной ткани. Что ни говори, а сервис у нас не просто хороший, а великий. Господи, у нас! Хотя, почему бы мне и не говорить так, ведь я там выросла.
Угрюмчики возбужденно зачирикали, увидев мое одеяло. Я укрыла проводника, он лежал, словно мертвый, и тут же подскочил один угрюмчик и потрогал одеяло. Я шикнула на угрюмчика. Он отскочил от меня на полметра — словно мяч — и закрыл себе рот лапами.
11. Из сборника космофольклора под редакцией М. Каверина. Литературная обработка Э. Саровской. Сказка о непослушном аульве.
Когда варишь буль-буль — чародейский бульон угрюмчиков — нужно быть до того внимательным и точным, что уши у некоторых варильщиков от усердия сворачиваются в трубочки. Так и зовут их — ууши, что значит угрюмчик с ушами в трубочку. Ууши — угрюмчики особые, шерстка у них голубоватая, а глаза — темные как патока, они отличаются особенно свирепым нравом и могут даже укусить при случае. Аульвы никого не опасаются так, как уушей, они бояться их даже больше, чем недовольных клиентов, а нет ничего на свете страшнее, чем клиент, недовольный купленной вещью.
Как известно, аульвы роют норы и целые подземные города. Они ведь маленькие, эти аульвы, совсем как ты. Под землей у них есть все, и домики с кроватками, и мастерские, а мастера аульвы знаменитые, они делают все, и диадемы для важных альверденских дам, и железные изгороди, могут сделать даже меч, если ты сможешь объяснить им, что это такое. Видом аульвы как ящерки, только ходят на двух лапах и умеют говорить. Больше всего на свете они любят драгоценные камни и плату берут только изумрудами и алмазами.
Каждое лето, в дни под названием Аум Бу-Бу, угрюмчики, существа свирепые и дикие, охотятся на аульвов и вот зачем. Как ты уже знаешь, угрюмчики варят буль-буль. Зачем они варят его, никому не известно, поговаривают, что этот бульон обладает некими чародейскими свойствами, а какими — угрюмчики не говорят, они хранят эту тайну, как корни Серебряной Ивы. Если поймать угрюмчика, то никогда не ответит на этот вопрос, даже если ты будешь его щекотать или щипать и дергать за уши. Но буль-буль им все зачем-то нужен; когда ты в следующий раз встретишь в лесу угрюмчика, не зевай и смотри внимательно, тогда и заметишь, что на длинном ремешке он носит маленькую зеленую бутылочку, в ней и налит буль-буль. Варка буль-буля, как уже говорилось, дело сложное и требующее предельной сосредоточенности. Со всей Иллирии собирают угрюмчики травы и ягоды, веточки и корешки, каждая поляна в Иллирийских лесах дает буль-булю что-то очень важное, так считают угрюмчики. Наконец, возле Серебряной Ивы, главного жилого дерева угрюмчиков (а ты знаешь, конечно, что живут угрюмчики на деревьях), разводят преогромный костер, и сотня угрюмчиков, кряхтя от натуги, водружают на него котел. Сверху, с дерева, в котел льют воду из ручья Духов, а вода эта волшебная, и если человек попьет из ручья Духов, то может превратиться в угрюмчика, а то и во что похуже. В общем, домой он уже не вернется. Потом в котел в полном соответствии с установленным порядком кидают веточки, травки, ягоды и корешки. Этот порядок настолько сложен, что у варильщиков уши от усердия сворачиваются в трубочки, ну, да ты это уже слышал. Двадцать угрюмчиков-мешальщиков требуется для того, чтобы помешивать варево. Они стоят на ветках, один над другим, и все вместе держаться за огромный-преогромный половник. «Раз-два», — командует угрюмчик-счетовод, и мешальщики поворачивают половник. Это ужасно трудная работа, и на нее берут только самых сильных угрюмчиков. Три дня и три ночи продолжается варка, и это самые трудные дни в году для угрюмчиков. На варку буль-буля собираются угрюмчики со всей округи, их сотни и сотни, все стоят и смотрят, как вариться буль-буль.
Но главное — для того, чтобы буль-буль обрел свою неведомую чародейскую силу, нужен, как ни странно, аульв. Да-да, тот самый аульв, который, скорее всего сидит себе где-то в норе и возиться с щипцами и молоточками, делая брошку или кувшинчик на заказ. И вот десять дней перед варкой все свирепое, хоть и маленькое племя угрюмчиков с чириканьем и писком носиться по лесам, охотясь на аульвов. Случается, что со всех краев Иллирийского леса притаскивают трех, четырех, а то и десять аульвов, и приходиться придирчиво отбирать лучшего. Все аульвы знают, что в это время лучше не появляться на улице, а надо затаиться в своих норах, а норы лучше замаскировать. А то однажды папашу Рраздри вытащили прямо из мастерской, вместе с молоточком и заготовкой для кастрюльки, так он и провисел над буль-булем в рабочем фартуке и с инструментом в лапах.
Не так давно жил один молодой аульв, племянник того самого несчастного папаши Рраздри, которому угрюмчики сорвали выполнение заказа, а это не шутка, ведь пришлось платить неустойку. Так вот, племянник этого самого папаши был большой лоботряс и лентяй, делать ничего не желал, в семейной кузне не работал, а знай себе прохлаждался и воровал коврижки с кухни. В самом начале лета, в канун дней Аум Бу-Бу папаша Рраздри говорят:
— Пойди помоги мне.
А молодой аульв в ответ:
— Вот еще, не хочу я. Устал.
Папаша Рраздри страшно разозлился.
— Ах, так, — говорит, — Ты, такой-сякой, никому не помогаешь, только и знаешь, что прохлаждаться. Нам, — говорит папаша Рраздри, — такой аульв не нужен. Уходи, — говорит, — отсюда.
Молодой аульв тоже озлился и выскочил из норы, как был, в одних только тапочках, даже без фартука, да и то сказать, фартук он сроду не носил, ведь работать-то он отказывался, а так зачем ему фартук, отдыхать ведь в фартуке не принято.
— Ну, и провалитесь, — говорит аульв, — И без вас проживу.
И пошел по лесу. В лесу хорошо, птички поют, солнышко светит. Идет аульв и не думает о том, что скоро дни Аум Бу-Бу. И тут со всех сторон — щебет, топот, писк! Аульв туда-сюда, так пустился вскачь, что даже тапочки потерял, но куда там! Угрюмчики по деревьям его догнали, накинули на него сверху сеть, запутали, обмотали и еще сверху сели, чтобы уж наверняка. Лежит несчастный аульв и от страху трясется: такие ужасы рассказывал папаша Рраздри про свое пленение и висение над буль-булем. А угрюмчики расчирикались, гордые своей удачей, ведь не так-то легко поймать аульва. Так громко они чирикали, что несчастный аульв от страха потерял сознание.
Пришел он в себя и видит: лежит он в подземелье, и подземелье это больше самой большой аульвской норы. В подземелье было темно и холодно, но аульвы не зря живут под землей, к темноте и холоду они привычные. Лапы у аульвы были связаны, и передние, и задние. Вначале он ужасно испугался, зубы у него застучали, хвост затрясся, но вот время идет и идет, а ничего не случается. Аульв осмелел и стал грызть веревки.
А надо сказать, что буль-буль еще не варили, потому что поймали аульва слишком рано. Вот он грыз и грыз, а веревка была жутко невкусной, просто отвратительной. И слышит он за стеной ужасающий шум и стук, а это волокли котел для варки. Испугавшись, стал он грызть быстрее.
Наконец, веревки порвались. Молодой аульв, даже без тапочек, с веревкой во рту заметался по подземелью, а оно было такое большое и темное, что даже аульву, привычному к подземельями и норами, ничегошеньки не было видно. Пригорюнившись сел он на пол и заплакал горючими слезами, припомнил он папашу Рраздри и его наставления и поклялся щипцами и молоточками, что никогда он больше не уйдет из дома и не станет уж лентяйничать, только бы выбраться ему отсюда!
Долго так аульв причитал и плакал, сжимая лапы и взывая к наковальням и кузнице, к молоткам и металлам, да только аульвские боги ничем не могли помочь несчастному. Видно, суждено ему было испить эту горькую чашу!
Никто не приходил в подземелье, никто не принес бедняге поесть. Миновало время обеда, а за ним прошел и ужин. Несчастный аульв не находил себе места, он метался по своей темнице, но скоро силы оставили его, и он упал на земляной пол, горюя о том, что ему суждено умереть на голодный желудок.
Наконец, буль-буль был сварен, и свирепые угрюмчики, покрытые белой шерстью, пришли за пленником. Почти бездыханного притащили его на поляну, где вокруг чудовищного котла, места пыток аульвов, собрались кучи и кучи ужасающих белых угрюмчиков. Они чирикали хором, и это чириканье так напугало аульва, что он немедленно упал в обморок и не чувствовал уже, как накрепко его привязали за хвост и подвесили на дереве над котлом с зелено-бурой жидкостью, от которой поднимался горький жуткий запах. Стоило аульву прийти в себя, как, почувствовав этот мерзкий запах, он снова потерял сознание.
Под утро несчастного аульва отвязали и выбросили в лес. Там, промокший от утренней росы, он пришел в себя и, весь дрожа, без тапочек, отправился домой. Папаша Рраздри отхлестал его кожаным фартуком за утерю тапочек и после целый год держал на подсобных работах, заставлял мести мастерскую, так что у несчастного аульва нос был забит пылью. Однако ж наука не прошла для него даром, никогда он больше не смел лениться, помня, какое постигло его наказание, и позже стал великим мастером Трразди, который и выстроил знаменитый мост через Анд. А буль-буль, которому несчастье Трразди дало никому непонятную силу, разлили по бутылочкам, и каждый из угрюмчиков получил свою и с благоговением подвесил на ремешке через плечо.
12. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Иллирийские леса, день шестой.
Всю ночь я проболтала с угрюмчиками на нижней площадке. Я не ложилась, но мне и не хотелось спать. Варка, действительно, уже началась, но аульва еще не поймали. Здесь угрюмчики караулили как раз аульвов. Они рассказывали мне всякие новости о своей маленькой жизни, изображали, махая лапами и подпрыгивая, какой пожар случился в прошлом году в деревне на том берегу Дэ. Они так расшумелись, что мне пришлось их успокаивать. С трудом я перевела разговор на случившееся с воронами (то, что случилось с Альверденом, угрюмчики наверняка вообще не заметили; люди бесконечно далеки от них).
— Черные большие умерли, да, жуть, — говорили угрюмчики, — Раз, и все как умерли! Мы испугались, ух, как испугались!.. да, они хотели воевать. Им не нравилось, что еще кто-то прилетел с неба. Разве ты не знаешь, Ра, что они прилетели с неба? Давным-давно. Мы думали, что вы прилетели из одного места. Что вы еще там поссорились. Вы с ними не ссорились? Нам их очень жалко.
— Мне тоже, — сказала я в темноту, прижимая руки к груди, — Мне тоже.
— Они были хорошие, хоть и страшные, — говорили угрюмчики, — правда, Ра? И ОН был хорошим….
— Кто? — спросила я тихо.
— ОН, — объяснили мне, — ОН.
— Кэррон? — сказала я.
— Да, ОН, — и они стали изображать карканье ворон, но получалось у них плохо.
"ОН, — думала я, — ОН… — и еще, — Им не понравилось, что кто-то еще прилетел с неба. Ах, Кэррон!". Слухи об инопланетном происхождении воронов держаться довольно упорно, однако я уверена, что они никогда не знали технологий, подобных нашим или даже технологиям Старого времени. А уж причислять воронов к народам Хаоса — какая чушь! Я скорее поверю в то, что они действительно способны путешествовать в космосе так же, как и в атмосфере. Вороны не имеют ничего общего с народами Хаоса, это лишь дурная привычка наших ученых причислять все, что они не могут объяснить, к созданиям сумасшедшего Мейкера. Я уверена, что вороны не могут быть народом Хаоса. Ни один народ Хаоса не существует в двух взаимоисключающих друг друга ипостасях, ни один народ Хаоса не проявлял магических способностей, а я видела, как Кэррон остановил землетрясение, это не объяснишь гипнозом и прочими глупостями. Ведь я действительно видела.
Стоило мне подумать о нем, как я совсем расстроилась. В темноте, под несмолкающее чириканье угрюмчиков, я думала о том, что было бы с ним, если бы он не погиб вместе с остальными воронами. И боялась, думая, погиб ли он? если он еще жив! Что с ним теперь, если он еще жив?…
Перед рассветом угрюмчики угомонились и задремали, я тоже не заметила, как заснула. Спала я недолго, но мне что-то снилось, что-то тягостное и неприятное. Проснулась я от холода… Приглаживая волосы и зевая, я выглянула с дерева и замерла. Было уже совсем светло, но отчетливая белая сияющая половинка луны еще висела в небе. Светало. На востоке через небо протянулись полосы сияющих желтоватых облаков, они упирались в перистые барашки, неширокой полосой отделяющие их от остального сине-голубого неба. Под этими полосами, за деревьями чувствовался рассвет; еле заметное оранжево-золотое сияние доносилось оттуда. Ближе к югу над лесом висели два розоватых облака.
Вся трава была сероватой от росы, с ветвей деревьев то и дело срывались крупные капли. Было так тихо. А потом стали слышны птичьи голоса, негромко чирикающие на разные лады в кустах и в листве деревьев. Две большие птицы, одна за другой, пролетели в холодном рассветном небе.
Наконец, солнце показалось над деревьями. Облака почти рассеялись, не было в небе ни желтого, ни алого отблеска. Небольшое круглое солнце холодно сияло, окруженное слепящим ореолом. В кустах через равные промежутки времени пищала какая-то птица: чвик-чвик-чвик. Иногда ее перебивало чье-то еще чириканье; в лесу слышны были — почти эхом — отдаленные птичьи голоса. Солнце золотило обращенные на восток ветви деревьев, но трава была еще темной и серой, вниз солнечные лучи не проникали, и лес стоял темной массой лишь с отдельными позолоченными верхушками, на которых ясно и четко был различим каждый лист и каждая веточка. Птица в кустах расчирикалась громче и звонче.
Солнце всходило все выше. Небо посинело, приобрело более темный и глубокий оттенок, лишь на востоке за деревьями проглядывала размытая голубизна с отливом в серь. В зените таяла еще ясно видная половинка луны. Ах, как было тихо! Отдельные птичьи голоса, даже громкое сорочье стрекотание, пронесшееся над лесом, не нарушали этой тишины. Ветра не было ни дуновения.
Река, изгиб которой был прямо передо мной, оставалась темной, свинцовой, но вдруг солнечный луч заскользил по воде, золотя ее. И вся Дэ вспыхнула желтоватым оттенком быстрой бегущей воды. Этот желтовато-коричневатый цвет присущ ей в солнечные дни. Осветился другой берег с осыпающейся глиной, вспыхнула позолотой черемуха и пожухлая вытоптанная трава вокруг нее. Прислонившись к мокрой от росы, толстой ветке, я сидела и смотрела на все это, не в силах насмотреться. Моя Дэ…. Моя Дэ.
Раздался шорох. Я подняла голову. Проводник, держась рукой за край верхней площадки, спустился вниз и остановился, завернувшись в одеяло. Он тоже смотрел на реку.
— Дэ Благословенная, — сказала я, словно про человека.
— Да, — хрипло отозвался он.
— Ты бывал здесь раньше?
Он посмотрел на меня сквозь свисающие волосы и кивнул: да. Медленно он сел и обхватил колени руками. Я все смотрела на него. Я подумала тогда, что нам, пожалуй, не стоит идти к Серебряной Иве: мой приятель явно чувствовал себя не лучшим образом, а задерживаться надолго я не хотела. Опустив на колени черноволосую нечесаную голову, он сидел, и тело его сотрясала дрожь.
— Тебе нехорошо? — сказала я негромко, — Малыши сказали, что у тебя кто-то умер…. Нам, наверное, лучше пойти обратно. Или ты хочешь отдохнуть?
— Я не болен, — отозвался он хриплым голосом.