Ну, ладно, я ведь о Полях Времени. Кэр отвел меня туда. Зачем, я не знаю, но здесь многие, и особенно маги, часто бывают там, правда, детей туда обычно не водят. Человек сам должен решать, хочет ли он задать вопрос Полям Времени. Но, так или иначе, я оказалась там. Вспоминать я об этом не люблю, но вовсе не потому, что что-то напугало меня там. Просто… это было так ужасно и прекрасно, это было истинное чудо, а оно не может не ужасать. Но речь, в общем-то, не об этом.
Сейчас, когда Кун рассказал мне об этом чертовом проекте, я, кажется, впервые начинаю понимать, что я на самом деле видела в Полях Времени. Только сейчас. Мне сейчас не до этих загадок, но все же это пугает. Я видела тогда своих родителей, а за ними — череду их отражений. Я, вообще-то, всегда думала, что это из-за тумана, какой-то оптический эффект или просто Поля Времени так подшутили надо мной.
Мои родители выглядели старше, чем были тогда. Может, именно так они выглядели, когда стали участниками этого проекта. Я ведь не видела их тогда, я вообще последний раз их видела, когда мне было лет семь, не больше. Они были в форме и стояли, полуобнявшись. А за ними, в тумане, еще и еще — пары в сером, и чем дальше, тем больше они становились непохожими на моих родителей, замелькали цветные одежды. Отчетливее всего мне запомнилась женщина в белой сорочке, пестрой какой-то юбке и голубой шали, а ее обнимал мужчина в ярко-алом камзоле. И потом я увидела, как мои родители, Анна и Тимофей, повернулись и пошли туда, в свои отражения, и кого они проходили, те гасли. А сейчас мне вдруг пришла в голову страшненькая мысль: а если они убили тех, через кого прошли? Ведь эти звездолеты полетели в какие-то миры, и в этих мирах были те, кто являлись отражениями участников проекта…. Да, видно, мне своих проблем не хватает.
32. Ра. Несбывшееся.
Бургомистр Альвердена был высок и представителен. Красивый был мужчина, половина горожанок среднего возраста были тайно влюблены в своего бургомистра, так хорош он был собой, широкоплечий, полный, с твердыми правильными чертами обветренного красного лица. Роскошная грива седых волос обрамляла это лицо. Глаза были большие и карие, они всегда пленяли женщин, еще в те времена, когда господин Ориен был еще худеньким слушателем Альверденского университета искусств. Высокий, в красном камзоле и черных кожаных брюках, обтягивающих сильные полные ноги, в красных сапогах для верховой езды, стоял господин Ориен на верхних ступенях лестницы, ведущей на второй этаж университета магии, на знаменитую галерею, и с неудовольствием смотрел на того, кто стоял на одну ступеньку ниже.
Не то, чтобы господину Ориену неприятен был сам собеседник, который, кстати сказать, тоже был роста немалого, правда, сходство их на этом и заканчивалось. Собеседник господина Ориена был худощав и подвижен, черные его волосы были зачесаны назад. Одет он был в черное, и черный же плащ свисал с его плеч до самых ступеней лестницы. Тонкое смуглое его лицо было бесстрастно, и господин Ориен подумал с неудовольствием: "Жаба!". Не то, чтобы собеседник был ему неприятен, случалось им и за одним столом сидеть, в доме бургомистра, кстати говоря, в Серые горы господина Ориена не приглашали. Поговаривали, что проще зайти за перевал Гро, чем выйти обратно, что непрошеных гостей в Серых горах не жалуют, а в гости вороны никого не зовут. Но в Альвердене к воронам давно привыкли, а Царь-ворон нынешний и вовсе был любимцем университетского Альвердена: такой маг, да к тому же вовсе не гордый, ну, конечно, в приделах вороньего привычного высокомерия. И господин Ориен Царя-ворона любил, но сейчас он был недоволен, ох, как недоволен.
Мимо ходили студенты. Сине-серые мантии, руки спрятаны в рукавах, на гладко причесанных головах треугольные шапочки — паиньки-паиньками. Глухо звучат шаги, когда идешь в студенческих войлочных башмаках. Немало и девушек, и все такие же: причесанные, в шапочках, в мантиях, в войлочных башмаках, даже не разберешь, хорошенькие или нет. Проходя мимо, студенты низко кланялись, ниже, пожалуй, чем кланялись бы самому ректору: как же, сильнейшие маги на планете остановились поговорить на лестнице, ведущей на знаменитую галерею. Бургомистр заметил, как рыженькая девушка со съехавшей на бок шапочкой, прошла, прижимая к груди книги, поклонилась и заглянула в худое смуглое лицо ворона. И тут же смутилась, залилась краской, но не удержалась, через плечо оглянулась и посмотрела еще. Девушка была очень милая, с голубыми наивными глазами и широким веселым ртом, этакий бесенок, господин Ориен всегда охоч до таких, но сейчас не о том были его мысли. Совсем не о том. "На кого засматриваешься, дурочка, — только и подумал он, — Вороны не люди, и сердца у них от рождения, видно, нет". Не зло подумал, так, буднично.
— Их лагерь расположен в Иллирийских лесах, — говорил господин Ориен, бургомистр альверденский, — Ребенка они уже не ищут, все-таки времени прошло немало. Но лучше бы девочку вернуть, Кэррон.
— Вот как? — отрывисто сказал Царь-ворон.
Смуглое и бледное лицо его странно скривилось.
— Зачем она тебе, Кэррон? Ведь она черненькая.
Ворон промолчал.
Отсюда, с лестницы, видно было голубое небо над маленьким внутренним двориком. По небо плыли кучевые облака — громады небесной белейшей пены. Ветер путался в блестящей светлой листве тополей, гербовых деревьев университета; ими засажен был внутренний двор и террасы.
— Девочку нужно вернуть, — повторил бургомистр.
Черные глаза ворона с неожиданной злобой глянули на него. Господин Ориен вздрогнул. На какой-то миг он подумал, что ему померещилась эта злоба, сверкнувшая в глазах собеседника, да и потом думал: и в самом деле, не померещилось ли? Ведь умел держать себя в руках Царь-ворон, никто бы, пожалуй, и представить бы себе не сумел его во гневе. Да и страшно представить себе такое: нынешний Царь-ворон был из тех, кто, разгневавшись, мог уничтожать целые города, сметать их с лица земли, как другие со злости сметают тарелки со стола.
— А ты мне не указывай, Ориен, — сказал мягкий голос без тени гневливых ноток, — Не стоит. Они ведь собираются улетать, не так ли?
— Они-то улетят, — сказал бургомистр резко, — Но прилетят другие. И если станет известно, что мы скрыли от них ребенка…. Ведь решат, что ты похитил девчонку еще в самом начале. Неужели вам мало того, что вы похищаете дочерей знатнейших семейств? Мы ведь не забыли еще о дочери адвоката Идрада! Это слишком было, а уж то, что ты задумал, вообще ни в какие ворота! Ведь ты не дурак, Кэррон, подумай!
И глядя на это бледное, смуглое, тонкое лицо, Ориен неожиданно почувствовал страх. Давно, ох, как давно не боялся господин бургомистр никого и ничего, но в тот момент, тягуче-невыносимый, он испугался — этого тонкого, высокого, совсем молодого ворона, и этот страх был так реален и груб, словно камни, царапающие сердце острыми углами. Ибо в лице Царя-ворона увидел бургомистр — ярость. Странно это было, лицо его было так спокойно, и черные глаза смотрели — почти доброжелательно, но Ориен чувствовал, чувствовал, что висит на волоске. Кэррон едва сдерживался, и старый маг чувствовал это прекрасно. И, ужаснувшись, внутренне замер.
Ворон поднялся на одну ступеньку и сильно сжал холеную руку бургомистра смуглыми худыми пальцами.
— А как насчет твоих дочерей, Ориен? — сказал он мягким своим голосом, — Ведь они у тебя светленькие. Особенно Ильрика, младшая, правда? Что, если тебе придется выбирать, Ориен, твоя Ильрика или эта девочка?
Бургомистр онемел. Ильрике, его Ильрике было двенадцать лет, она была совсем ребенок, тоненькая, с русыми косичками. Она бегала еще в коротеньких платьицах, вовсю лазила по деревьям, вечно были исцарапаны ее загорелые коленки. Любимой ее забавой было подстеречь отца, возвращающегося домой, и свалиться на него с дерева, росшего у порога. Отец таял, когда ловил свое исцарапанное растрепанное сокровище. И ее, Ильрику, этого неукротимого ребенка грозил украсть — Царь-ворон. Таким образом породниться с воронами Ориен не желал, только не это.
— Никогда не указывай мне, Ориен, — сказал ворон все так же мягко, — Я еще ничего не решил, но не смей указывать мне.
Элиза поцеловала сонную девочку и задула свечу. Ра боялась спать в темноте, но безропотно ложилась и позволяла гасить свет; она не была капризным ребенком. Элиза сказала бы, что этот ребенок и не подозревает о существовании капризов; наверное, воронята бывают такими — без малейшего сознания своей детской безнаказанности. В темноте она еще раз поправила одеяло и, бесшумно ступая, вышла из комнаты.
В соседней комнате тоже было темно. Вороны снимали лучшие комнаты в гостинице, но света не было ни здесь, ни в гостиной, куда была открыта дверь. Элиза остановилась, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте; ей показалось, что комната была пуста, что ни один из воронов еще не вернулся. И почти сразу она увидела — тонкий темный силуэт на фоне светлеющего окна. Кэррон. Его величество. Торион был выше и крупнее. И даже если бы они были близнецами, Элиза все равно отличила бы их хоть в полной темноте: никогда в присутствии Ториона ее не настигало чувство такого успокоения. Словно сидишь на пригорке, на мягкой травке, и солнышко светит, но не жарко, а как бывает осенью — мягкое, подсвеченной золотом тепло.
Царь-ворон молчал. Хоть и не мог не слышать ее шагов; кто угодно, но не он, слух у него довольно тонкий. "Летучую мышь переслушает", — говорил Дрого. Элиза тоже молчала. Смешно, но она боялась заговорить — первой. Он нравился ей, временами почти непреодолимо, но и его она понимала не всегда. И боялась, когда не понимала….
— Ты выяснил, где ее родители? — наконец, раздался ее несмелый голос.
— Да.
Угрюмое «да». Отрывистое «да». Что же такое?
Элиза напряженно всматривалась в темноту. Вот он стоит — в десяти шагах, но не подойти, не спросить. Только и остается, что ловить малейшее изменение интонаций, малейшее движение в темноте. Как странно, почему, когда смотришь из темной комнаты, всегда кажется, что на улице светлее. И не только здесь, в благословенном Альвердене, где ночь напролет горят фонари — дабы случайный прохожий не блуждал в потемках, да и поздно ложатся здесь, в лучшем из городов мира. Но и в Серых горах случается — встанешь среди ночи, а окна светлеют, словно серь камней и в ночи сохраняет свою серину, словно камни светятся во тьме.
Царь-ворон не шевелился. Он замер там, у окна. "На что он смотрит?" — мелькнула у нее мысль. На что можно смотреть там, на веселые улицы Альвердена? На ее родные улицы…. Элиза тряхнула головой, отгоняя наваждение.
— Кэррон… — тихо сказала она.
Он нетерпеливо шевельнулся и снова застыл. Разговаривать он не хотел — почему? при чем здесь родители малышки Ра? И вдруг Элиза поняла. И воспротивилась всем сердцем. Воспротивилась с неожиданной страстностью, как некогда противилась своей судьбе.
— Нет! — сказала она, — Кэррон, нет!
И так упорно и злобно было ее «нет», что он вздрогнул у окна.
— Я еще не решил, — отозвался он.
Словно успокаивал ребенка: видишь, буки нет, смотри, ведь нет. Как будто и самому тупому из детей не ясно, что буки нет, когда родитель стоит со свечой, но стоит ему уйти, как бука вылезет — о, да!
Элиза на миг закрыла глаза. Ах, как тяжело ей было! Ведь не объяснить ему, не доказать ничего. Испокон венков похищали они детей и молоденьких девушек, и даже он, всегда такой деликатный, вряд ли способен понять….
— Кэррон, — сказала она с отчаянием, — ведь Ра еще слишком мала.
— Отчего же? В самый раз.
Элиза вздрогнула. На миг она представила, ощутила, что было бы, если ее украли в этом возрасте. И вместе с этим в ее душу пришла безысходность. Он не поймет. Не поймет, а мало было на свете вещей, которые он не понял бы. Разум говорил ей: будь справедлива к нему, не мешай, ведь это его жизнь. Разум говорил ей: он будет любить девочку, он будет ласков с ней…. Многое говорил ей разум, а сердце просто болело — словно ему тесно было в груди.
— Послушай меня, Кэррон. Послушай меня, — сказала она, и голос ее был холоден и тверд, — Каждую ночь она плачет во сне и зовет маму…. И когда они улетят, ничего не измениться. И когда она будет в твоей спальне, она так же будет плакать по ночам. Ты — ты — понимаешь это?
Он молчал, и, почти сдавшись, Элиза выговорила беспомощно:
— Ведь ты всегда был добрым…
— Я подумаю, — сказал он отрывисто, — Ступай спать, Элли.
Он подумал. И через три дня Ра вернулась к родителям, давно уже похоронившим свою дочь.
33. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Торже, день тридцать второй.
Что же, сегодня я видела его. Лииена с горы Аль. И не могу сказать, что этот визит легко мне дался или принес хоть какую-то радость.
Гора Аль довольно странно выглядит сверху: город расположен лишь на одном склоне, другой же склон весь зарос лесом. Я постаралась над Альверденом не пролетать, я как-то не готова еще видеть этот город пустым и мертвым. Я приземлилась на поляне, откуда видна была университетская стена из красного кирпича, она возвышалась над деревьями, темно-красная граница — университета искусств, старейшего из альверденских университетов, и всего города. Лииен, насколько я помню, рос где-то неподалеку от города, но я немало поплутала, прежде чем отыскала его, причем два раза я прошла от него в метре, наверное. Он выглядел совсем как дерево. Стоял, раскинув свои корявые ветви, большие темные листья шевелило ветром, мимо проплывали клочья тумана, а он молчал и прикидывался деревом, не раскрывая ни глаз, ни рта и стараясь дышать потише. Наконец, до меня дошло, кто из этих деревьев лииен, и я остановилась перед ним — руки в боки, как любила стоять в детстве.