Он не помнил того, что случилось. Мелькали какие-то обрывки, искаженное страданием лицо Ториона, его голос, произносивший какие-то слова. И еще боль. Это он помнил. Боль. И холод. И вкус крови. Это он помнил хорошо, слишком хорошо. Помнил, как били по лицу; кто, зачем — этого память не сохранила, но каждый удар он помнил. Потом опрокинули навзничь. Его били цепью — потом он удивлялся, почему не осталось шрамов, а их действительно почти не осталось, только на спине и на левом бедре. Иногда он жалел, что не помнит, а иногда ему делалось страшно, если в памяти всплывало хоть что-то. Страшно это было, очень страшно.
В сущности, он был не более мягкосердечен, чем другие. Элли всегда отличалась склонностью к преувеличениям, а никто, кроме нее, не называл его — добрым. Вороны всегда питали почтение к жизни, ведь их всегда было так мало. А сколько нужно было лет, чтобы взрастить ворона! Оттого-то и появились Большое и малое заклятья изгнания. Соплеменников вороны не убивали никогда, даже в ту пору своего существования, когда еще не осели на Алатороа. Представителей других народов — тоже не убивали. Мня себя превосходящими всех прочих, не видели особой доблести в убийстве меньших. И он был вовсе не мягкосердечнее остальных. И память ему застилал не страх, а боль. И даже не физическая, хотя после именно это и было тяжелее всего. Большое заклятье изгнания наполовину умертвило его душу, и умирание это было так страшно, что память не сохранила его.
А он был вовсе не мягкосердечнее остальных. И он удивился бы, если бы узнал, что Торион плакал над его избитым телом и просил, хотя бы пока не поправиться, не гнать его из Серых гор. Ториону его изгнание далось тяжелее, чем ему самому. Торион не смог бы жить этой тяжестью на душе, ведь он-то помнил все, и каждый удар — был удар по его сердцу.
Шел третий час после изгнания, когда оглушенный Торион пришел снова на площадку Совета. На камнях еще видна была кровь, Торион вздрогнул, отходя в сторону. Присев на валун над самым обрывом, Торион закрыл глаза. Эти два часа с небольшим он не жил — переживал произошедшее, минута за минутой, и никак не мог вырваться из этого заколдованного круга. Вот Кэррон поднимается на площадку Совета. Вот двое сбивают его с ног, хватают за руки, Кэррон не понимает еще, рука его не потянулась к Жезлу, а потом было уже поздно. Вороны никогда не интересовались воинским искусством, никто даже не носил оружия. Кэррон мог бы отбиться от одного, двоих, может быть, троих — не от той толпы, что навалилась на него. Его били молча, били по голове, чтобы лишить сознания, ибо так проще было бы читать заклятье: все помнили, на кого покушаются. Потом отошли от бесчувственного тела. На камнях расплывалась кровь. И вдруг Кэррон шевельнулся, приподнял растрепанную голову — и засвистела цепь, в обычное время огораживающая площадку со стороны детских пещер. А потом его поставили на колени и держали с двух сторон, чтобы не падал. С черных лохмотьев щедро капала кровь. Глаза Кэррона были закрыты, голова запрокидывалась назад, но сознания он больше не терял. Все знали, что он слышит каждое слово. Не знали только, понимает ли. Понял ли он вообще, что произошло?.. Торион читал заклятье и не верил в то, что читает его — над Кэро. Впрочем, трудно было поверить и в то, что это Кэро стоял перед ним на коленях. И сколько крови! Торион застонал, вспоминая. Сколько крови! А потом изгнанника вывели в предгорья и бросили там. И вот уже третий час его палач бродил, не в силах оставаться на месте, и вспоминал, вспоминал. Какое страшное, распухшее, неузнаваемое было лицо у Кэррона. Как содранная кожа висела — словно ткань изорванной рубахи. Как белела среди красных и черных лохмотьев торчащая наружу кость перебитой ноги. И сколько крови! Торион молил судьбу, чтобы изгнанник изошел кровью и умер. Умер раньше, чем его палач. Ибо Торион не желал больше жить.
Он сидел над обрывом и смотрел вниз. Не легко утопиться умеющему плавать. Не легко птице разбиться о скалы. Не легко смириться с собственной подлостью. Он облизал пересохшие губы, подумал о жене — и не смог вспомнить ее лица. Перед глазами все стояло распухшее, неузнаваемое лицо Кэррона. И тогда он шагнул вниз, и в этот же миг на Серые горы обрушился ад. Ториону не суждено было узнать, сумел бы он удержать привычные к полету крылья, не перевоплотиться, смог бы он пасть на камни в человеческом обличье. Единственному из всех, гибель Серых гор принесла ему почти счастье.
Почти. Ибо ворона нелегко было убить, даже если этот ворон сам звал к себе смерть. После гибели Серых гор одновременно пришли они в себя — изгнанник и его некогда лучший друг. И долго еще не могли осознать случившееся, но Ториону было горше, ибо разум изгнанника плыл, разваливаясь на части, и не скоро еще Кэррон по-настоящему понял, что же произошло.
40. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Торже, день тридцать девятый.
Моя дурацкая сентиментальность дошла до того, что я решилась слетать в Альверден. Если мне придется в скором времени улететь отсюда, то я хочу, по крайней мере, увидеть Альверден. Хоть он и превратился теперь в город с привидениями, я все равно хотела увидеться с ним.
Раньше я не видела Альверден с высоты и сейчас описывала на глайдере круг за кругом, разглядывая город. Это город явно планировался, а не случился внезапно. На самой вершине горы расположен университет искусств с башенками и кружевными железными мостами. Город спускался по склону вниз — извилистые улицы с красными особняками, мелькнула круглая крыша театра, за ним начиналась территория университета магии. Шли дома, все больше пяти-шестиэтажные, с затейливыми башенками и флюгерами, лектории и театры с круглыми крышами, общественные школы с поникшими гербовыми флагами. Я смотрела на этот город и все вспоминала Элизу, мою Элизу, черные одежды, золотистые волосы, нежное лицо. Она таскала меня по всему городу и говорила, говорила, забывая, что я и половины не могу понять. И я ничего не запомнила из ее рассказов, запомнилось мне только ее оживленное лицо и тоска, застывшая в серых глазах. Элиза улыбалась, а в глазах ее стыла тоска. Вот это я запомнила хорошо.
Я приземлилась в университетском саду. На ветках висели капли оседающего тумана. Я брела по спиралью завивающейся дорожке из красного камня, потом сошла с нее и пошла прямо по земле. Среди кустов садовой рамарии и земных кленов я набрела неожиданно на поляну, заросшую веганскими розами. Мелкие сиреневые цветы еще не раскрылись. И странно, я вдруг ощутила тоску по Веге. Никогда я не скучала по этой планете. Я ведь ни разу не была там со дня окончания школы и как-то даже не испытывала этого желания. Мне нравиться Вега, всегда нравилась, но вернуться туда я не хотела. Никогда не скучала по Веге, ей-богу, а сейчас, глядя на маленькие бутончики сиреневых веганских роз, я ощутила буквально кожей, как же я давно не была там. Веганские розочки. Да-а….
Я не хотела заходить в здания, боялась наткнуться на мертвые тела. Таких воспоминаний об Альвердене мне не нужно было, спасибо. Но, наткнувшись на круглое здание книгохранилища, я все-таки зашла. Мертвое тело там все-таки было. Одно, у самого входа. Я обошла его стороной, стараясь не смотреть. Координаторов иногда считают чуть ли не профессиональными убийцами, но я не люблю смотреть на мертвых.
Хранилище было большое, а я поторопилась уйти подальше, и запах разложения остался позади. Вокруг был только запах книжной пыли. Я бродила среди стеллажей. Совершенно бездумно вытаскивала то одну книгу, то другую. Рукописные страницы пахли чернилами и пылью. Свет моего фонаря, укрепленного на поясе, рассеивался в глубине помещения — словно глубоко под водой.
Это чудо, что я наткнулась на эту рукопись, потому что я ничего не искала, просто разглядывала инкрустированные серебром переплеты и миниатюры среди текста. Я сняла этот томик с полки, рассеяно полистала: то ли дневниковые записи, то ли хозяйственные, все вперемешку, списки больных, тексты молитв и рядом описания погоды. Я захлопнула было книгу, но взгляд мой зацепился за слова «Царь-изгнанник», и сердце оборвалось. Я раскрыла книгу снова, дрожащими руками перелистала страницы. Когда я нашла и прочитала, то…. Не знаю. Не знаю.
Я забрала рукопись с собой. Ведь это первое упоминание о нем, историческое упоминание, до сих пор он был известен только по легенде о Марии. Лишь вороны знали точно, существовал ли он на самом деле, только для них два тысячелетия не срок. Но они предпочли забыть о нем. Наверняка, именно они позаботились о том, что всякое упоминание о нем исчезло из официальных хроник. А ведь он был некогда Царем-вороном, одни государственные визиты должны были оставить немалый след в летописях. Но не было ничего, не мы, сами жители Алатороа тоже ничего не знали о нем, не знали даже, был ли он когда-нибудь на самом деле, или история его жены была лишь выдумкой, сказкой. Но уничтожали записи не сразу, ведь была война; уничтожали, наверное, лет через десять, тогда эта рукопись еще спокойненько лежала в Дарсинге, в архивах Храма. Сюда же она попала, наверное, лишь спустя век или два. И вот его имя, которое должно было быть забыто…. Вот его имя. Имя его жены вошло в легенды, его же — было похоронено. Казалось, навечно. Но вот — оно.
Когда я читала, я плакала. Я думала о втором Царе-изгнаннике. Кэру надо это увидеть, правда, я боюсь, он…. не знаю, не будет ли ему….
Гулять по Альвердену мне расхотелось. Я вернулась и все перечитываю, пытаясь понять, отчего мне так не нравиться он. Дорн. Почему-то я всегда ассоциировала их в одно лицо, а здесь… ничего общего, похоже, нет. Я не смогла бы поверить, что это может быть написано про Кэррона. Ничего общего. И — красив. "Некогда он был очень красив". Почему-то я зацепилась именно за эту фразу. Кэррона никто не назвал бы красивым и в более счастливые периоды его жизни. Не знаю, что будет с ним, когда он увидит это.
41. Из записей Ары Синг, служительницы Света в деревне Дарсинг, округ Альвердена.
…Это странный случай. Я хотела умолчать о нем, но нынче передумала. Молчать я не могу, хоть это и всего лишь случайность, то, что царственная чета посетила нашу деревню по пути в никуда. Конечно, обнародовать это сейчас неразумно, война все продолжается, и не видно ей конца, но в архивы Храма не заглянет никто, кроме меня, или ж других служителей Света, буде они здесь случаться.
Произошли описываемые мной события на другой день после праздника Весны. Праздник был не столь пышен, сколь в мирные годы, торговля с Поозерьем давно прекратилась, и зима нынешняя была на редкость голодной. Много в деревне беженцев, и они все пребывают. Я лечу их, и на этом потребность во мне кончается. Если в первые дни войны люди просили молиться о скором мире, то сейчас они скорее склонны слать проклятия. Все озлоблены. Доходят до Дарсинга и слухи о том, что в Поозерье убивают служителей Света.
Женщину эту я встретила ранним утром. Я развешивала белье во дворе, за Храмом, когда увидела ее. Это была невысокая тоненькая женщина в черном оборванном платье. Она шла, оскальзываясь, по глинистой деревенской улице, приближаясь ко мне. Босые ее ноги были в грязи. Она была светловолоса, крайне молода и похожа на беженку. И не похожа, в то же время.
Меня привлекло ее лицо, болезненно худое, бледное, но очень милое. У нее был немного вздернутый нос, высокий лоб, тонкая линия бровей над большими серыми глазами, широкий улыбчивый рот. Это было лицо ребенка, но взгляд этой удивительной женщины был полон такого достоинства и такой безмятежности, будто не по грязной улице шла она в жалких лохмотьях, а по собственному королевству.
Я подошла к забору и окликнула ее, не в силах справиться с собственным любопытством. Она остановилась рядом с забором.
— Вы издалека? — спросила я. Вблизи она выглядела очаровательно — как дитя; я разглядела несколько бледных веснушек на ее вздернутом носу.
— Из Поозерья, — отвечала она, — Все бегут от войны.
— Давно вы пришли в Дарсинг?
— Вчера.
— Ведь вы еще не заходили в Храм? Мне кажется, я вас не видела.
— Я… — она неуверенно окинула взглядом здание Храма за моей спиной, — Нет, еще нет.
— Как вас зовут?
— Мария.
— Тоже Ра…. Может быть, вы зайдете в Храм сейчас? Меня зовут Ара, я здешняя служительница.
Она осторожно пожала мою протянутую руку, но покачала головой.
— Возле реки меня ждет муж.
— Почему бы вам ни привести его тоже?
— Я не могу…. Да он и не согласиться. Я действительно не могу, простите.
— Почему?
— Мой муж… он… он не человек.
— Да, я понимаю, — сказала я как можно мягче, — Но Храм Света рад каждому, и я тоже. Пойдемте, сходим за ним вместе, я поговорю с ним.
Мне показалось, что она обрадовалась. К реке мы шли в молчании, поглядывая друг на друга. Что-то удивительно чистое, светлое было в ее облике; про таких говорят — "лучик Света".
Мы вышли на берег, и с мокрого песка навстречу нам поднялся высокий худой мужчина в грязных лохмотьях. Черные волосы его были неровно острижены, глаза тоже были черные. Что-то неправильное было в его глазах, но, только подойдя ближе, я поняла, что это ворон. Невольно я оглянулась на его жену: бедное дитя!
Он окинул он нас угрюмым взглядом. Его жена сникла, как только мы вышли на берег, она похожа стала на потерявшегося ребенка.
— Дорн, — позвала она тихо.
При звуках ее голоса его лицо неуловимо изменилось, выразило вдруг злобу. Он опустил свои нереальные глаза и подошел к жене. Сейчас, закрывая глаза, я снова вижу их рядом на песчаном пляже, на фоне розовеющего неба, и картина сия странно тревожит мое сердце. Сейчас, когда я знаю, кто они, мне печально думать о них, ибо сия супружеская пара достойна сожаления едва ли не большего, чем все жертвы нынешней войны. Судьба этой пары поистине печальна.
Я так и вижу их, и сейчас понимаю, что мало счастия выпало им: в эту годину испытаний любовь не поддерживала их. Немало я видела семей, где любовь дарила силы, эти же были каждый сам по себе. Может быть, думать так вдвойне кощунственно. Боясь, что так и есть, но, прикоснувшись к этой тайне высших мира сего, я не желаю отказываться от нее. Мне жаль их обоих, каждому из них по своему нелегко, и если молитвы мои могут помочь, я буду молиться за них.
Мария осторожно взяла мужа за руку. Казалось, она страшилась его недовольства, но он лишь взглянул на нее и перевел взгляд на меня. И так тяжел и злобен был его взгляд, что, давно уж ничего не боявшаяся, я смутилась и испугалась.
— Я служительница Света, — сказала я, пытаясь улыбнуться, — Я хотела пригласить вас в Храм, вы могли бы отдохнуть там немного. Там вы будете в безопасности, — прибавила я неуверенно.
— Должно быть, вы сошли с ума, — отрывисто сказал ворон, — Или вы не знаете, кто мы? — и, повернувшись к жене, он бросил зло, — Так скажи ей.
Мария умоляюще глянула на меня.