Я ударила кулаком по кнопке активизации гамма-излучения, другой рукой переключила связь на всеобщую.
— Излучатели! — кричала я, — Включите излучатели! — а потом что-то полузабытое всплыло в моей памяти, и я выдала, — Код-3! Говорит «Ася»! Код-3!
Это потом, уже ближе к обеду, ко мне подошел один из пилотов и объяснил, что систему цифровых кодов отменили примерно в то время, когда я поступала в университет. А в ответ я сказала, что все равно меня поняли и излучатели включили, так что нечего ко мне цепляться. Грубить, конечно, повода не было, но я была вся на нервах. Я и сейчас на нервах.
Я этого не видела сама, а видела потом на видеозаписи внешних камер наблюдения: Кэррон пытался взлететь, но попал в поле гамма-излучения и рухнул на землю — уже в человеческом обличье. Следующее я уже видела, потому что выбежала на улицу. Я едва не свалилась, потому что трап был как-то перекошен. Уже потом я поняла, что Кэррон ударил по трапу, и лишь чудом меня не задело волной. Если бы мои ноги не были так проворны, я была бы уже мертва. И я не могу в это поверить. Я не могу в это поверить.
Когда я выбежала, Кэррон катался по бетону, зажимая голову руками. Я слетела с трапа, не чуя ног под собой, и бросилась к нему. Я сама включила излучатели «Аси», но когда я увидела, как он извивается от боли, все соображения политики, безопасности и прочие потеряли всякий смысл для меня. Я понимала только, что ему больно…. Я и не думала, что могу настолько перестать соображать.
Я не успела добежать. Я не видела, откуда они появились, не сразу поняла, когда они вдруг стали возникать — словно из воздуха. Я не понимала тогда, кто они. Они просто появились и окружили Кэррона. Теперь я думаю, что излучатели все-таки кто-то отключил, иначе они не смогли бы явиться так величественно.
Их было восемь. Высокие, черноволосые, в черных одеждах. Я была в пяти примерно метрах, когда поняла, кто они, и свалилась на землю. У меня просто ноги подкосились. В буквальном смысле.
В тот момент я никого из них не узнавала. Я, в общем-то, больше смотрела на Кэррона, чем на них. Я почти физически ощущала его боль и смятение.
Он стоял на коленях, глядя на них снизу. Они были такие, как всегда, такие, какими я запомнила их, а Кэррон стоял на коленях, в грязных лохмотьях, и лицо его было серым. Грязным. И серым, мертвенно серым.
Сцена была ужасная и в то же время какая-то будничная. Я просмотрела несколько раз видеозапись, прежде чем поняла, что говорил — Торион: каждый раз я не могла оторвать взгляда от лица Кэррона и нормально рассмотреть остальных. Лицо у него было такое мертвое, оно не выражало ничего — просто восковый слепок с некогда живого лица, только взгляд этот снизу вверх, блуждавший по их лицам — от одного к другому, показался мне затравленным.
Я была меньше чем в пяти метрах от них, но я не слышала того, что говорилось. Я видела только, как менялось лицо Кэррона, его поза. Как его плечи сгибались, и лицо еще больше мертвело. Кончилось тем, что он совсем опустил голову, волосы свесились вниз, он сгорбился, едва не падая, и я видела, что его бьет дрожь.
Потом, на пленке, я услышала, что ему говорили. Потом увидела, кто говорил, узнала суховатое правильное лицо Ториона, точно такое же, как в тот день в Альвердене, когда я впервые увидела его. А потом, когда я смотрела эту чертову пленку, наверное, в десятый раз, я увидела на его поясе — Жезл Тысячелетий, знак Царя. Ублюдок. Я же знала, что это ты, Торион, ублюдок, что ты хотел его изгнания. Я знала. Так же, как знала и знаю, что ты, ворон семисот с лишним лет, бил свою жену. Мне было шесть лет, но я и тогда в ее взгляде сумела увидеть это. И я знаю, что ты хотел изгнания Кэррона, что все дело-то было — во власти.
— Ты нарушил свой собственный запрет, — сказал Торион, — Ты развязал войну и предал сам себя. Ты предал и тех, кого повел за собой, скрыв свою сущность. А сущность твоя — изгой. Своим прикосновением ты посмел осквернить ничего не подозревающий мир. И за это ты вновь услышишь слова изгнания.
Он помолчал немного, потоп продолжал нараспев:
— Ничья тень да не падет на тебя….
Кэррон выслушал все до конца. Пряча лицо. Потом они расступились, разрывая кольцо, и он взлетел. И тогда, сидя на бетонной поверхности взлетного поля, я смотрела, как черная птица летит в сером небе, и думала о том, как… взгляни на любую птицу — как величественен ее полет! И я смотрела, как он летит — в сером небе, большая черная птица, и как этот полет был прекрасен — о, сердце мое! А перед глазами моими все стояла его помертвевшее серое лицо.
Я до сих пор не могу прийти в себя, понять, подумать здраво. Их осталось восемь. Восемь, которых не было на планете. Из их не совсем понятный речей я уловила только, что Торион в тот момент был в Серых горах и спася чудом. Почему они до сих пор не объявились? Торион что-то говорил об этом, но я не помню. Вряд ли я внимательно его слушала. Я была слишком занята: я уговаривала себя не вцепиться ему в лицо. Он никогда мне особенно не нравился, но теперь я его просто ненавидела. Он смог сделать это дважды. Он смог сделать это — дважды. Мне хотелось крикнуть ему это в лицо. Правда, для этого мне пришлось бы подпрыгивать, ведь я ему и до плеча не достаю.
Я не знаю, что теперь будет с Кэрроном, и боюсь, так боюсь. Не знаю, имеет ли значение то, что оно прочитано дважды, это заклятье. Практическое значение, я имею в виду. Для Кэра-то имеет. Его не страх так корежил там — унижение. Его поверженного — еще раз пнуть. Ах, Торион, какая же ты все-таки тварь. Но я боюсь, вдруг это что-то значит, вдруг это не символическое… что, если будет еще хуже, чем теперь? Что оно значит — изгнание, так сказать, в квадрате?
Не знаю, смогу ли я найти его. У меня сегодня голова будто набита ватой. Я не представляю, где он теперь может быть. Я не хочу, чтобы он сейчас был один, но мне его не найти, конечно. А он уже двенадцать часов где-то — один.
Одного я не могу понять — почему он не знал? Почему Кэр не знал, что кто-то остался в живых? Или их разум тоже закрыт от него — так же, как от него шарахается трава и вода? Что же мне делать…
45. Из сборника космофольклора под редакцией М. Каверина. Литературная обработка Э. Саровской. Сказания южного континента. Жалость врага.
По кустарнику, через бурелом, распугивая птиц и мелких зверюшек. Объятый золотом лес метался в такт безумной скачке. Конь Охотника еще возле обоза получил стрелу в бок и сейчас хрипел, дотягивая из последних сил, подгоняемый волей своего хозяина. Наконец он споткнулся передними ногами и рухнул на бок, придавив всадника. Шлем слетел с головы Охотника, и золотистые длинные кудри ореолом легли на траву вокруг бледного лица. Женщина.
Карг остановился, и на миг противники замерли, глядя друг на друга.
Она — та, что звалась в миру Эсса Дарринг — тцаль двенадцатого отряда Охотников, она проклинала все на свете. Ей нельзя было вмешиваться в схватку. Она должна была думать теперь не только о себе, но и о той жизни, что в себе носила. Поэтому она и ехала — от Границы, возвращаясь к своим родным: чтобы в безопасности выносить и родить. Но банды Каргов иногда забираются довольно далеко от Черной речки; и когда на рассвете они напали на обоз, обогнавший ее на тракте, она сразу почувствовала присутствие Каргов, поняла, что происходит, и — рванулась вперед. Не думая ни о чем, повинуясь лишь своему предназначению.
Сейчас, придавленная собственным конем, она смотрела в алые глаза Карга и ждала смертельного удара, немного приподнявшись на локтях. Совершенно нереального оттенка золотистые кудри рассыпались по плечам, бледное тонкое лицо было поднято к Каргу, и серые глаза смотрели на него — не отрываясь. Но лицо ее, нежное, совсем еще детское, было спокойно, да и мысли были спокойны. Она была — тцаль, она сожалела о своей глупости и только, но умирать она не боялась, даже напротив. Она чувствовала в своем противнике превосходящую силу (он был, пожалуй, хонг или веклинг, а то и дарсай), и ей было приятно, что она умрет от руки достойного противника.
Карг не шевелился. Выражения его лица не было видно, шлем оставлял открытыми только алые глаза и узкие губы, нос был скрыт полоской металла. Кривя губы, Карг разглядывал тоненькую фигуру тцаля. Потом спешился и, подойдя к ней, опустился рядом на колени. Рука его в кожаной перчатке легла на еще плоский живот.
Вокруг было страшно тихо. Где-то далеко позади остался обоз, крики и шум боя. Здесь на опушке, среди зарослей шиповника и ежевики, они были наедине — изначальные враги, Карг и Охотник.
"Дарсай, не меньше, — мелькнула у нее мысль, — веклинг не смог бы почувствовать мою беременность." Мелькнула и погасла. Молодая женщина, почти не дыша, смотрела на Карга. Сейчас, вблизи она видела, что темно-зеленый плащ его сильно потрепан, кольчужная рубаха тусклая, металлические кольца кое-где смяты. Уголок его рта пересекал тонкий шрам.
Узкие губы Карга искривила странная усмешка. Он похлопал рукой по ее животу, легко поднялся и пошел к своему коню. Не оглядываясь, вскочил в седло и уехал.
Девушка уронила голову в траву и посмотрела в небо — бледное, с рванными клочьями облаков. Она была страшно растеряна. Он пощадил ее — почему? Это было так странно…
А вокруг стоял ясный сентябрьский день, и раззолоченный лес шумел под порывами ветра. И было очень тихо, только всхрапывал иногда умирающий конь.
46. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Торже, день пятидесятый.
Что ж, скоро я улетаю. Конечно, ради меня не пошлют с планеты исследовательский звездолет, время координаторов ведь стоит недорого, так что я жду.
Конечно, я не нашла его. Планета велика. Вороны могли бы разыскать Кэррона, но просить об этом я не решилась. Торион все еще здесь, в Торже, еще здесь Дрого и еще один, которого я не знаю. Где остальные, я тоже не знаю. Но все, как бы это сказать, наладилось. У планеты есть правитель. К землянам он лоялен. И он официально заверил Стэнли, что Кэррон больше не опасен, что соединенная воля воронов в любом случае нейтрализует его. Алатороа открыта для контакта. Все кончилось. Я улетаю.
Я не представляю, где он. Восемь дней. Я боюсь, что он умирает.
….Смерть. Сколько я себя помню в детстве, я обожала всякие романтические истории с налетом трагизма — о любви, смерти и прочей дребедени. Потом я училась в университете, потом на курсах координаторов, но я не знала жизни и никогда не видела ее. Единственным проблеском знания было воспоминание о моей Элизе. Вот и все, что я знала тогда, когда впервые услышала о случившемся с Карпенко. Я была тогда на последнем курсе, девочка, почти всю сознательную жизнь прожившая в интернате, не видевшая ничего, не понимавшая ничего. И тогда я не понимала еще той истории, просто вспоминала этого зеленоглазого сумрачного парня и даже не жалела, а только удивлялась тому, что я знаю человека, с которым произошла такая трагедия. А потом я попала на Ламмант.
Я люблю вспоминать И-16, но Ламмант я вспоминать не люблю. Хоть и втайне горжусь тем, что я была там и прошла через это. Мне было очень больно это столкновение с реальностью, с жизнью, и потому воспоминания о моем первом задании у меня остались тягостные. Обстоятельства моей работы там показались бы тяжелы даже опытному координатору, не то что мне с моей пятой степенью. Но к пониманию смерти меня подтолкнул один случай, совершенно незначительный в сравнении со всеми остальными событиями. Это было так, в общем-то, неважно. Раз в деревне, в которой я ночевала, умирала старуха. Была ночь, в избе был пьяный сын соседки, и еще две соседки сидели у постели умирающей. Я устала за день и уснула как убитая. Среди ночи я пробудилась и, выглянув с печи, застала эту сцену; никто не увидел, что я проснулась и смотрю на них. Пьяный мужик, растрепанный, в слезах и соплях, нависал над умирающей старухой и говорил и не мог выговорить:
— П-пшла ты… да пошла ты…
Одна соседка хватала его за руки и старалась оттащить от кровати.
— Отойди, умирает же мать! Да дай же матери умереть спокойно!
И тогда я вдруг поняла, что вот, прямо сейчас, на моих глазах — умирает человек. Что этот переход от бытия к небытию совершается прямо сейчас. Я, в общем-то, не боюсь и никогда не боялась смерти, своей смерти, но она всегда виделась мне далекой, а тут я увидела смерть близко. Дело было не в страхе, а в том, что я впервые так приблизилась к этому явлению, впервые прикоснулась к нему. Это было так же, как впервые — не знаю — встать на ноги, впервые понять что-то очень сложное, до того ускользавшее от твоего понимания. До того мне приходилось видеть мертвых, и они, кстати сказать, не произвели на меня никакого впечатления: восковая кукла и все, не имеющая никакого отношения к человеку. А вот тогда, той ночью, я увидела впервые смерть, а не ее результат, увидела умирание.
Кажется, все мы понимаем, что есть смерть, но это не так. Умозрительно — да. Ты был, и тебя не станет. Но как она угасает, эта душа! Не важно, что с ней становиться потом, это уже не касается живых, но как же тихо и странно она уходит. Человек кончается, как вода из крана — струйка все тоньше, она запинается, разрывается на капли и, наконец, иссякает. Вот так.
Смерти я и сейчас не боюсь. Вообще, если задуматься, большинство людей не бояться смерти; старики часто говорят: "пора уж умирать" или "поскорей бы умереть", — и откладывают деньги на похороны, готовят какие-то платочки, мыло на поминки. Своя смерть вещь не страшная, ее ведь не избежать. А вот смерть другого….
Я болтаю, болтаю — о чем? Только бы немного отвлечься, иначе я, наверное, сойду с ума. Ведь он совершенно один сейчас, один. Я даже представить не могу, что с ним теперь, как он…. господи, как же это страшно — ждать чьей-то смерти.
А ведь я уже думала, что он мертв, и потом, смерть его все равно близка была, ведь он изгнан, но сейчас, кажется, я сама умру, если он….
47. Из сборника космофольклора под редакцией М. Каверина. Сектор первый, Земля. Семь принцев-воронов. (Братья Гримм).
Было у одного человека семеро сыновей и ни одной дочки, а ему очень хотелось ее иметь. Вот, наконец, жена подала ему добрую надежду, что будет у них дитя; и родилась у них девочка. Радость была большая; но дитя оказалось хилое и маленькое, так что пришлось его крестить раньше срока. Послал отец одного из мальчиков к роднику принести поскорее воды для крещения; шестеро остальных побежало вслед за ним — каждому из них хотелось первому набрать воды, — вот и упал кувшин в колодец. И они стояли и не знали, что им теперь делать, и никто не решался вернуться домой. Отец ждал их, ждал, а они все не возвращались, потерял он, наконец, терпенье и говорит:
— Пожалуй, гадкие мальчишки опять заигрались, а про дело забыли.