— Да, — сказала я, — ты меня не любишь.
— Разве я тебя не люблю?
— Любишь — девочку, которую ты носил на руках.
Он улыбнулся шире. Боже мой, как же я давно не видела его таким — улыбающимся, веселым. У него смеялись глаза.
— Ну, может, я просто не способен на подлинную страсть?
— А Дорн способен?
— У него очень горячий нрав, ты заметила?
— Кэр!
— Хорошо здесь, да?
— Угу, — сказала я.
Я сидела чуть сзади. Тихонько я обняла его сзади, прижалась подбородком к его плечу. Его волосы щекотали мне лицо, они пахли травой и летом.
— Хорошо, когда трава скошена, — пробормотал он, — можно не вспоминать, что ты изгнан.
Я подняла голову с его плеча и заглянула Кэррону в лицо. Он мягко улыбнулся.
— Не знаю, что я буду делать, когда ты улетишь, деточка.
— Кэр…
— Некому будет поплакаться.
— Можно подумать, ты мне хоть раз плакался, — сказала я сердито.
— А то нет.
— Я что-то не помню, — сказала я, — Но я еще месяц не улечу. Через месяц будет уже осень.
— И теперь нас двое — на одну тебя, бедненькую.
Я засмеялась.
Мы долго еще сидели там, греясь на солнышке. Потом я вспомнила про обед, а Кэр сказал, что ему нужно еще кое-что сделать. Эти таинственные дела отнимают у него кучу времени, уж не знаю, чем он там занимается. Так что домой я возвращалась в одиночестве. Я шла, затаенно улыбаясь. Я чувствовала себя так, словно я не жила этот час, а провела его где-то — в мечтах, что ли. Бывает так иногда, сядешь и думаешь о чем-то, и так проходит час, два, три, а потом встаешь — словно из глубокого омута, словно твое сознание и не жило все это время. Вот так я себя и чувствовала.
Когда я вернулась, Дорн был во дворе. Сидел на скамейке возле забора, смуглые тонкие руки на коленях, и смотрел прямо перед собой. Взгляд у него был сонный, странный. Он не пошевелился, не взглянул на меня, я прошла мимо него в дом и, прислонившись к двери с другой стороны, закрыла глаза. Иногда я боюсь его, просто боюсь — и все. В нем есть что-то, чего нет в Кэрроне, что-то, чего я не понимаю и, наверное, никогда не пойму.
Обедали мы с Дорном в полном молчании. Солнечный свет заливал маленькую кухню, во дворе, в пыли возилась стайка воробьев. Он чирикали и клевали какую-то ерунду, как всегда делают воробьи. Тарелки в мойке блестели на солнце, стол, покрытый белой пластиковой скатертью, казался слишком ярким, словно свежий снег на темной крыше. Лицо Дорна было освещено до мельчайшей черточки; черные, короткими прядками свисающие на лоб волосы блестели, словно влажные. Тонкое, смуглое, усталое лицо, от крыльев носа к углам рта пролегали глубокие складки, в углах глаз видна была сеточка мелких морщин. Если бы не резкость черт, это лицо казалось бы женственным. Кожа у него была уже почти чистой, сохранились еще только синеватые точки шрамиков от болячек, но и это должно было пройти. В счастливые периоды жизни он, наверное, был красив необычайно; сейчас у него слишком усталый, потухший взгляд.
Ел он мало и неохотно; Кэр так накидывался первое время на пищу, когда согласился, наконец, есть, но Дорн, может быть, слишком долго был лишен этого. Не знаю.
Мы сидели за столом друг напротив друга и молчали. Дорн не поднимал глаз от тарелки. Худые его руки на фоне белой скатерти казались очень темными. Я смотрела больше на его руки, чем ему в лицо. Я так неловко чувствую себя в его присутствии.
Я убрала со стола, Дорн и не пытался помочь мне, просто встал и вышел из кухни. Сегодня он был необычайно тихий — словно привидение. Ходил тихонечко по дому, не говорил ни слова. Я мыла тарелки и поглядывала на него в приоткрытую дверь, хотела уже спросить, что с ним, но отчего-то не спросила. Наверное, подумала, что он не ответит. У Дорна есть одна очень редкая способность: он может не отвечать на вопросы, вообще не отвечать, причем с таким видом, будто он тебя и не слышит. Редко кто так может. Я вымыла посуду и с компьютером вышла на крыльцо.
Жарко было и тихо. На улице не было ни души, воробьи за домом расчирикались не на шутку. Солнце слепило мне глаза, я не думала ни о чем. В сущности, в такие яркие летние дни невозможно о чем-то думать, и, наверное, это было к лучшему. Если бы я подумала, то не сделала бы этого, если бы я подумала, я бы испугалась. Координаторам тоже знаком этот страх — страх перемен.
Я не думала ни о чем и еще не успела испугаться, но я медлила отчего-то. А потом раздались шаги.
Дорн вышел на крыльцо и остановился у меня за спиной.
— Можно мне присесть? Ра?
Я взглянула на него.
— Пожалуйста, — сказала я.
Он сел рядом со мной на ступеньку. Одним пальцем я стала набирать текст. Я старалась не смотреть на Дорна, но все равно видела его — худого, бледного, в белой рубашке и белых брюках. В вырезе рубашки видна была худая смуглая шея и выступающие ключицы. Руки у него настолько исхудали, что кисти казались слишком широкими, так кажется обычно, когда смотришь на скелет: тонкая кость предплечья и сразу кисть с косточками пальцев. Дорн был босиком, и ступни у него тоже казались слишком большими, хоть наверняка такими не были, вороны вообще отличаются изящным сложением. Если бы на крыльце рядом со мной лежало бы осиное гнездо, я и то чувствовала бы себя уютнее.
— Вам неприятно мое общество? — сказал он вдруг.
Я снова посмотрела на него: глаза его были прикрыты черными ресницами.
— Нет, — сказала я.
Дорн медленно сжал руку в кулак, разжал, снова сжал. Он смотрел на свой кулак — так зло, словно он и был причиной всех его бед.
— Я бы ушел, — сказал Дорн, — я бы ушел, Ра. Куда угодно, но… я не могу, — он взглянул на меня, и я задрожала, — Я не могу, Ра.
— Я знаю, — продолжал он немного погодя, — Я противен вам. И то, что я так быстро забыл свою жену, вам тоже не нравиться. Но я ничего не могу поделать с этим…. Я не…
Он вдруг замолчал. Потер лицо, вздохнул.
— Простите, Ра, я не хотел…. Не буду вам мешать, извините.
— Да сидите, — сказала я с досадой, — Вы из меня монстра какого-то делаете.
Он еле заметно улыбнулся и остался сидеть.
— Что вы делаете? — спросил Дорн.
— Пишу заявление, — сказала я, — об уходе с работы. Я ведь не здешняя, я говорила вам. Я просто работала здесь.
— Хотите остаться с ним?
— Нет, — сказала я, — Я просто хочу — остаться.
— Почему?