Прибежал Доффо и объявил, что наверху есть еще одна запертая комната: у дверей сторожит маленький, сердитый, красноносый и плешивый старичок, ругается и никого не пускает. Отправились на разведку. В старичке, охранявшем двери таинственной комнаты, Джованни узнал своего Друга, мессера Джордже Мерулу, великого книголюбца. -- Давай ключ! --крикнул ему Доффо. -А кто вам сказал, что ключ у меня?. -- Дворцовый сторож сказал. -- Ступайте, ступайте с Богом!
-- Ой, старик, берегись) Повыдергаем мы тебе последние волосы!
Доффо подал знак. Мессер Джордже стал перед дверями, собираясь защитить их грудью. Дети напали на него, повалили, избили крестами, обшарили ему карманы, отыскали ключ и отперли дверь. Это была маленькая рабочая комната с драгоценным книгохранилищем.
-- Вот здесь, здесь,-- указывал Мерула,-- в этом углу все, что вам надо. На верхние полки не лазайте: там ничего нет.
Но инквизиторы не слушали его. Все, что попадалось им под руку -особенно книги в роскошных переплетах -- швыряли они в кучу. Потом открыли настежь окна, чтобы выбрасывать толстые фолианты прямо на улицу, где стояла повозка, нагруженная "суетами и анафемами". Тибулл, Гораций, Овидий, Апулей, Аристофан -- редкие списки, единственные издания -- мелькали перед глазами Мерулы.
Джованни заметил, что старик успел выудить из кучи и ловко спрятал за пазуху маленький томик: это была книга Марцеллина, с повествованием о жизни императора Юлиана Отступника.
Увидев на полу список трагедий Софокла на шелковистом пергаменте, с тончайшими заглавными рисунками, он бросился к ней с жадностью, схватил ее и взмолился жалобно:
-- Деточки! Милые! Пощадите Софокла! Это самый невинный из поэтов! Не троньте, не троньте!..
С отчаянием прижимал он книгу к груди; но, чувствуя, как рвутся нежные, словно живые, листы, заплакал, застонал, точно от боли,-- отпустил ее и закричал в бессильной ярости:
-- Да знаете ли, подлые щенки, что каждый стих этого поэта большая святыня перед Богом, чем все пророчества вашего полоумного Джироламо!..
-- Молчи, старик, ежели не хочешь, чтобы мы и тебя вместе с твоими поэтами за окно выбросили!
И снова напав на старика, взашей вытолкали его из книгохранилища. Мерула упал на грудь Джованни.
Уйдем, уйдем отсюда скорее! Не хочу я видеть этого действа!..
Они вышли из дворца и мимо Марии дель Фьоре направились на площадь Синьории.
перед темною, стройною башнею Палаццо Веккьо, рядом с лоджией Орканьи, готов был костер, в тридцать локтей вышины, сто двадцать ширины -восьмигранная пирамида, сколоченная из досок, с пятнадцатью ступенями. На первой нижней ступени собраны были шутовские наряды, парики, искусственные бороды и множество других принадлежностей карнавала; на следующих трех -вольнодумные книги, начиная от Анакреона и Овидия, кончая "Декамероном" Боккаччо и "Моргайте" Пульнад книгами-женские уборы: мази, духи, зеркала, пуговки, напилки для ногтей, щипцы для подвивания, щипчики для выдергивания волос; еще выше -- ноты, лютни, мандолины, карты, шахматы, кегли, мячики -все игры, которыми люди радуют беса; потом-соблазнительные картины, рисунки, портреты красивых женщин; наконец на самом верху пирамиды -- лики языческих богов, героев философов из крашеного воска и дерева. Надо всем возвышалось громадное чучело -- изображение дьявола, родоначальника "сует и анафем", начиненное серой и порохом, чудовищно размалеванное, мохнатое, козлоногое, похожее на древнего бога Пана.
Вечерело. Воздух был холоден, звонок и чист. В небе искрИЛИСЬ первые звезды. Толпа на площади шелестела и вздыхала с благоговейным шепотом, как в церкви. Раздавались духовные гимны -- laudi spirituali -- учеников Савонаролы, так называемых "плакс". Рифмы, напев и размер осталиСь прежними, карнавальными; но слова переделаны на новый лад. Джованни прислушивался, и диким казАлось ему противоречие унылого смысла с веселым напевoM.
Tre di fede e seu d'amore... To tre once almen di speme, Взяв три унции любви, Веры -- три и шесть -- надежды, Две -- раскаянья, смешай И поставь в огонь молитвы; Три часа держи в огне, Прибавляй духовной скорби, Сокрушения, смиренья, Сколько нужно, для того, Чтобы вышла мудрость Божья. Под Кровлею Пизанцев человек в железных очках с кожаным передником, с ремешком на жидких, прямых смазанных маслом, косицах волос, с корявыми, мозолистыми руками, проповедовал перед толпою ремесленников, по-видимому, таких же "плакс", как и он.
-- Я -- Руберто, ни сэр, ни мессер, а попросту портной флорентийский,--говорил он, ударяя себя в грудь кулаком,--объявляю вам, братья мои, что Иисус, король Флоренции, во многих видениях изъяснил мне с точностью новое, угодное Богу, правление и законодательство. Желаете ли вы, чтобы не было ни бедных, ни богатых, ни малых, ни великих,-- чтобы все были равны? -- Желаем, желаем! Говори, Руберто, как это сделать? -- Если имеете веру, сделать легко. Раз, два -- и готово! Первое,--он загнул большой палец левой руки указательным правой,--подоходный налог, именуемый лестничною десятиною. Второе,-- он загнул еще один палец,-- всенародный боговдохновенный Парламенте...
Потом остановился, снял очки, протер их, надел, неторопливо откашлялся и однообразным шепелявым голосом, с упрямым и смиренным самодовольством на тупом лице, начал изъяснять, в чем заключается лестничная десятина и боговдохновенный Парламенте.
Джованни слушал, слушал -- и тоска взяла его. Он отошел на другой конец площади.
Здесь, в вечерних сумерках, монахи двигались, как тени, занятые последними приготовлениями. К брату Доминико Буонвиччини, главному распорядителю, подошел человек на костылях, еще нестарый, но, должно быть, разбитый параличом, с дрожащими руками и ногами, с неподымающимися веками; по лицу его пробегала судорога, подобная трепетанию крыльев подстреленной птицы. Он подал монаху большой сверток.
-- Что это?--спросил Доминико.--Опять рисунки? -- Анатомия. Я и забыл о них. Да вчера во сне слышу голос: у тебя над мастерскою, Сандро, на чердаке, в сундуках, есть еще "суеты и анафемы",--встал, пошел и отыскал вот эти рисунки голых тел.
Монах взял сверток и молвил с веселой, почти игривой улыбкой:
-- А славный мы огонек запалим, мессер Филипепи! Тот посмотрел на пирамиду "сует и анафем". -- О, Господи, Господи, помилуй нас, грешных! -вздохнул он.-- Если бы не брат Джироламо, так бы и померли без покаяния, не очистившись. Да и теперь еще кто знает, спасемся ли, успеем ли отмолить?.. Он перекрестился и забормотал молитвы, перебирая четки. -- Кто это?--спросил Джованни стоявшего рядом' -- Сандро Боттичелли, сын дубильщика Мариано Филепи,-- ответил тот.
Когда сoвсeM стемнело, над толпой пронесся шепот:
-- Идут, идут! В молчании, в сумраке, без гимнов, без факелов, в длинных белых одеждах, дети-инквизиторы шли, неся на руKax изваяние Младенца Иисуса; одною рукою он указывал на терновый венец на своей голове, другою -благословлял народ. За ними шли монахи, клир, гонфалоньеры, Члены Совета Восьмидесяти, каноники, доктора и магистры богословия, рыцари Капитана Барджелло, трубачи и булавоносцы.
На площади сделалось тихо, как перед смертной казнью. На Рингьеру -каменный помост перед старым Дворцом-взошел Савонарола, высоко поднял Распятие и произнес торжественным громким голосом: -- Во имя Отца и Сына и Духа Святого-зажигайте! Четыре монаха подошли к пирамиде, с горящими смоляными факелами, и подожгли ее с четырех концов.
Пламя затрещало; повалил сперва серый, потом черный дым. Трубачи затрубили. Монахи грянули: "Тебя Бога хвалим". Дети звонкими голосами подхватили: "Lumen ad revelationern gentium et gloriam plebis Israel!". На башне Старого Дворца ударили в колокол, и могучему медному гулу его ответили колокола на всех церквах Флоренции.
Пламя разгоралось все ярче. Нежные, словно живые, листы древних пергаментных книг коробились и тлели. С нижней ступени, где лежали карнавальные маски, взвилась и полетела пылающим клубом накладная борода. Толпа радостио ухнула и загоготала.
Одни молились, другие плакали; иные смеялись, прыгая, махая руками и шапками; иные пророчествовали.
-- Пойте, пойте Господу новую песнь!--выкрикивал Хромой сапожник с полоумными глазами.--Рухнет все.
братья мои, сгорит, сгорит до тла, как эти суеты и анафемы в огне очистительном,-- все, все, все -- церковь, законы, правления, власти, искусства, науки,-- не останется камня на камне-и будет новое небо, новая земля! И отрет Бог всякую слезу с очей наших, и смерти не будет,-- ни плача, ни скорби, ни болезни! Ей, гряди. Господи Иисусе!
Молодая беременная женщина, с худым страдальческим лицом, должно быть, жена бедного ремесленника, упала на колени и, протягивая руки к пламени костра,-- как будто видела в нем самого Христа,-- надрываясь, всхлипывая, подобно кликуше, вопила: -- Ей, гряди. Господи Иисусе! Аминь! Аминь! Гряди!
Джованни смотрел на озаренную, но еще не тронутую пламенем картину; то было создание Леонардо да Винчи.
Над вечерними водами горных озер стояла голая белая Леда; исполинский лебедь крылом охватил ее стан, выгибая длинную шею, наполняя пустынное небо и землю криком торжествующей любви; в ногах ее, среди водяных растений, животных и насекомых, среди прозябающих семян, личинок и зародышей, в теплом сумраке, в душной сырости, копошились новорожденные близнецы-полубогиполузвери -- Кастор и Поллукс, только что вылупившись из разбитой скорлупы огромного яйца. И Леда, вся, до последних сокровенных складок тела, обнаженная, любовалась на детей своих, обнимая шею лебедя с целомудренной и сладострастной улыбкой.
Джованни следил, как пламя подходит к ней все ближе и ближе,-- и сердце его замирало от ужаса.
В это время монахи водрузили черный крест посередине площади, потом, взявшись за руки, образовали три круга во славу Троицы и, знаменуя духовное веселие верных о сожжении "сует и анафем", начали пляску, сперва медленно, потом все быстрее, быстрее, наконец, помчались вихрем, с песнею:
Ognlin' grida, com'io grido, Seмpre pazzo, pazzo, pazzo! Пред Господом смиритесь, Пляшите, не стыдитесь. Как царь Давид плясал, Подымем наши ряски,-
Всяк кричи, как я кричу, Вечно безумный, безумный, безумный! (итал.).
(Смотрите, чтоб в пляске Никто не отставал. Опьяненные любовью К истекающему кровью Сыну Бога на кресте, '' Дики, радостны и шумны,-- Мы безумны, мы безумцы, Мы безумны во Христе!
У тех, кто смотрел, голова кружилась, ноги и руки сами собою подергивались -- и вдруг, сорвавшись с места, дети, старики, женщины пускались в пляску. Плешивый, рыжеватый и тощий монах, похожий на старого фавна, сделав неловкий прыжок, поскользнулся, упал и разбил себе голову до крови: едва успели его вытащить из толпы -- иначе растоптали бы до смерти.
ГБагровый мерцающий отблеск огня озарял искаженные лица. Громадную тень кидало Распятие -- неподвижное средоточие вертящихся кругов.
Мы крестиками машем И пляшем, пляшем, пляшем, Как царь Давид плясал. Несемся друг за другом Все кругом, кругом, кругом, Справляя карнавал. Попирая мудрость века И гордыню человека, Мы, как дети, в простоте Будем Божьими шутами, Дурачками, дурачками, Дурачками во Христе!
Пламя, охватывая Леду, лизало красным языком голое тело, которое сделалось розовым, точно живым -- еще более таинственным и прекрасным.
Джованни смотрел на нее, дрожа и бледнея. Леда улыбнулась ему последней улыбкой, вспыхнула, растаяла в огне, как облако в лучах зари,-- и скрылась навеки.
Громадное чучело беса на вершине костра запылало.
БрЮХО его, начиненное порохом, лопнуло с оглушительным треком. Огненный столб взвился до небес. Чудовище медленно покачнулось на пламенном троне, поникло, рухнуло И рассыпалось тлеющим жаром углей. Снова грянули трубы и литавры. Ударили во все колОкола. И толпа завыла неистовым, победным воем, как будто сам дьявол погиб в огне священного костра с непРаВДОЙ, мукой и злом всего мира.
Джованни схватился за голову и хотел бежать. Чья-то рука опустилась на плечо его, и, оглянувшись, он увидел спокойное лицо учителя. Леонардо взял его за руку и вывел из толпы.
С площади, покрытой клубами смрадного дыма, освещенной заревом потухающего костра, вышли они через темный переулок на берег Арна.