-- Деньги, Марко, до зарезу нужны были. Уж ты на меня не сердись...
И немного помолчав, прибавил с боязливым и жалобным видом:
-- Принеси-ка счета. Марко. Может быть, что-нибудь и придумаем?..
Марко был убежден, что ничего они не придумают, но так как иначе нельзя было успокоить учителя, как истощив до конца его внезапную и мимолетную тревогу, покорно пошел за счетами.
Увидав их издали, Леонардо болезненно сморщился и с таким выражением взглянул на знакомую толстую книгу в зеленом переплете, с каким человек смотрит на собственную зияющую рану.
Они погрузились в вычисления, в которых великий математик делал ошибки в сложении и вычитании. Порой вдруг вспоминал о потерянном счете нескольких тысяч дукатов, искал его, рылся в шкатулках, ящиках, пыльных кипах бумаг, но, вместо того, находил ненужные, грошовые, старательно, собственною рукою переписанные счета, например, за плащ Салаино:
Злобно рвал их и бросал клочки под стол, ругаясь. Джованни наблюдал за выражением человеческой слабости в лице учителя и, вспоминая слова одного из поклонников Леонардо: "новый бог Гермес Трисмегист соединился в нем с новым титаном Прометеем",--думал с улыбкою: "Вот он -- не бог, не титан, а такой же, как все, человек, И чего я боялся его? О, бедный, милый!"
Прошло два дня, и случилось то, что предвидел Марко: Леонардо так забыл о деньгах, как будто никогда не думал о них. Уже на следующий день попросил три флорина для покупки допотопной окаменелости с таким беззаботным видом, что Марко не имел духу огорчить его отказом и дал ему три флорина из собственных денег, отложенных для матери.
Казначей, несмотря на просьбы Леонардо, все еще не заплатил жалованья: в это время сам герцог нуждался в деньгах для громадных приготовлений к войне с Францией.
Леонардо занимал у всех, у кого можно было занять, даже у собственных учеников.
И памятника Сфорца не давал ему окончить герцог. Глиняное изваяние, форма с железным остовом, запруда для жидкого металла, горн, плавильные печи -- все было готово. Но когда художиик представил счет за бронзу, Моро испугался, даже разгневался и отказал ему в свидюми.
В двадцатых числах ноября 149в года, доведенный нуждою до последней крайности, написал он письмо герцогу. В бумагах Леонардо остался черновой набросок этого письма-отрывочного, бессвязного, похожего на лепет человека, одолеваемого стыдом, не умеющего просить:
"Синьор, зная, что ум Вашего Высочества поглощен более важными делами, но, вместе с тем, боясь, чтобы молчание мое не было причиной гнева Всемилостивейшего Покровителя моего, дерзаю напомнить о моих маленьких нуждах и об искусствах, осужденных на безмолвие... В течение двух лет не получаю жалованья ...Другие лица, находящиеся на службе Вашей Светлости, имея посторонние доходы, могут ждать, но я, с моим искусством, которое, впрочем, желал бы покинуть для более выгодного...
...Жизнь моя к услугам Вашего Высочества, и я нахожусь в постоянной готовности повиноваться... ...О памятнике ничего не говорю, ибо знаю времена... ...Прискорбно мне, что вследствие необходимости зарабатывать себе пропитание, я вынужден прерывать работу и заниматься пустяками. Я должен был кормить 6 человек в продолжение 56 месяцев, а у меня было только 50 дукатов...
...Недоумеваю, на что бы я мог употребить мои силы... ...Думать о славе или о хлебе насущном?.."
Однажды в ноябре, вечером, после дня, проведенного в хлопотах у щедрого вельможи Гаспаре Висконти, у менялы Арнольдо, у палача, который требовал денег за два трупа беременных женщин, грозя доносом Святейшей Инквизиции в случае неуплаты, Леонардо усталый вернулся домой и сначала прошел в кухню, чтобы высушить платье, потом, взяв ключ у Астро, направился в рабочую комнату; но подойдя к ней, услышал за дверями разговор.
"Двери заперты,-- подумал он.-- Что это значит? Уж не воры ли?"
Прислушался, узнал голоса учеников, Джованни, Чезаре, и догадался, что они рассматривают тайные бумаги его, которых он никому никогда не показывал. Хотел отпереть дверь, но вдруг представилось ему, какими глазами, застигнутые врасплох, они посмотрят на него, и ему сделалось стыдно за них. Крадучись на цыпочках, краснея и озираясь, как виноватый, отошел от двери и, пройдя мастерскую, с другого конца ее, притворным громким голосом, так, чтобы они не могли не услышать, крикнул:
-- Астро! Астро! Дай свечу! Куда вы все запропастились? Андреа, Марко, Джованни, Чезаре!
Голоса в рабочей комнате умолкли. Что-то зазвенело, как будто упавшее стекло разбилось. Стукнула рама. Он все еще прислушивался, не решаясь войти. В душе его была не злоба, не горе, а скука и отвращение.
Он не ошибся: забравшись в комнату через окно со двора, Джованни и Чезаре рылись в ящиках рабочего стола его, рассматривая тайные бумаги, рисунки, дневники.
Бельтраффио с бледным лицом держал зеркало. Чезаре, наклонившись, читал по отражению в зеркале обратное письмо Леонардо:
"Laude del Sole"-"Хвала Солнцу".
-- "Я не могу не упрекнуть Эпикура, утверждавшего, будто бы величина солнца в действительности такова, каКой она кажется: удивляюсь Сократу, который, унижая столь великое светило, говорил, будто бы оно лишь раскаленный камень. И я хотел бы иметь слова достаточно сильные для порицания тех, кто обоготворение Человека предпочитает обоготворению Солнца"... Пропустить? -- спросил Чезаре. -- Нет, прошу тебя,--молвил Джованни,--читай все до конца.
-- "Поклоняющиеся богам в образах человеческих,-- продолжал Чезаре,--весьма заблуждаются, ибо человек, даже если бы он был величиною с шар земной, казался бы менее самой ничтожной планеты, едва заметной точки во вселенной. К тому же все люди подвержены тлению"...
-- Странно! -- удивился Чезаре.-- Как же так? Солнцу поклоняется, а Того, Кто смертью смерть победил, точно не бывало!.. Он перевернул страницу. -- А вот еще,-- слушай.
-- "Во всех концах Европы будут плакать о смерти Человека, умершего в Азии".
-- Понимаешь? -- Нет,-- прошептал Джованни. -- Страстная Пятница,-объяснил Чезаре. -- "О, математики,-- читал он далее,-- пролейте же свет на это безумие. Дух не может быть без тела, и там, где нет плоти, крови, костей, языка и мускулов,-- не может быть ни голоса, ни движения".-- Тут нельзя разобрать, зачеркнуто. А вот конец: -- "Что же касается до всех других определений духа, я предоставляю их святым отцам, учителям народа, знающим по наитию свыше тайны природы".
-- Гм, не поздоровилось бы мессеру Леонардо, если бы эти бумажки Попали в руки святых отцов-инквизиторов... А вот опять пророчество:
-- "Ничего не делая, презирая бедность и работу, люди будут жить в роскоши в зданиях, подобных дворцам, приобретая сокровища видимые ценою невидимых и уверяя, что это лучший способ быть угодным Богу".
-- Индульгенции!--разгадал Чезаре.--А ведь на Савонаролу похоже! Папе камень в огород... -- "Умершие за тысячу лет будут кормить живых". -- Вот уж этого не понимаю. Что-то мудрено... А впро чем,-- да, да, конечно! "Умершие за тысячу лет" -- мученики и святые, именем которых монахи собирают деньги.
-- "Говорить будут с теми, кто, имея уши, не слышит, зажигать лампады перед теми, кто, имея очи, не видит".-- Иконы.
-- "Женщины станут признаваться мужчинам во всех своих похотях, в тайных постыдных делах".-- Исповедь.-- Как тебе нравится, Джованни? А? Удивительный человек! Ну, подумай только, для кого измышляет он эти загадки? И ведь злобы настоящей нет в них. Так только -- забава, игра в кощунство!.. Перевернув еще несколько листков, он прочел: -- "Многие, торгуя мнимыми чудесами, обманывают бессмысленную чернь, и тех, кто разоблачает обманы их,-- казнят". Это, должно быть, об огненном поединке брата Джироламо и о науке, которая разрушает веру в чудеса. Отложил тетрадь и взглянул на Джованни. -- Будет, что ли? Каких еще доказательств? Кажется, ясно?..
Бельтраффио покачал головой.
-- Нет, Чезаре, это все не то... О, если бы найти такое место, где он говорит прямо!..
-- Прямо? Ну, нет, брат, этого не жди! Такая уж природа: все -- надвое, все лукавит да виляет, как женщина. Недаром любит загадки. Поди-ка, слови его! Да он и сам себя не знает. Сам для себя -- величайшая загадка!
"Чезаре прав,-- подумал Джованни.-- Лучше явное кощунство, чем эти насмешки, эта улыбка Фомы неверного, влагающего пальцы в язвы Господа"...
Чезаре указал ему на рисунок оранжевым карандашом на синей бумаге-маленький, затерянный среди машин и вычислений, изображавший Деву Марию с Младенцем в пустыне; сидя на камне, чертила Она пальцем на песке треугольники, круги и другие фигуры: Матерь Господа учила Сына геометрии -источнику всякого знания.
Долго рассматривал Джованни странный рисунок. Ему захотелось прочесть надпись под ним. Он приблизил зеркало. Чезаре взглянул на отражение и едва успел разобрать три первые слова: "Необходимость -- вечная наставница",-как из мастерской послышался голос Леонардо:
-- Астро! Астро! Дай свечу! Куда вы все запропастились? Андреа, Марко, Джованни, Чезаре!
Джованни вздрогнул, побледнел и выронил зеркало. Оно разбилось.
-- Дурная примета! -- усмехнулся Чезаре. Как пойманные воры, заторопились они, сунули бумаги в ящик, подобрали осколки зеркала, открыли окно, вскочили на подоконник и слезли на двор, цепляясь за водосточные трубу и толстые ветви обвивавших стену дома виноградных лоз. Чезаре сорвался, упал и едва не вывихнул ногу. В этот вечер Леонардо не находил обычной отрады в математике. То вставал и ходил по комнате, то садился, начинал рисунок и тотчас же бросал его; в душе его была неясная тревога, как будто он должен был что-то решить и не мог. Мысль упорно возвращалась к одному. Он думал о том, как Джованни Бельтраффио бежал к Савонароле, потом опять вернулся и на время как будто успокоился, всецело предавшись искусству. Но, после злополучного огненного поединка и особенно с того дня, как в Милан пришла весть о гибели пророка,-- сделался еще более жалким, потерянным.
Учитель видел, как он страдает, хочет и не может уйти от него, угадывал борьбу, происходившую в сердце ученика, слишком глубоком, чтобы не чувствовать,-- слишком слабом, чтобы победить свои собственные противоречия. Иногда казалось Леонардо, что надо оттолкнуть Джованни от себя, прогнать, чтобы спасти, но сделать это не хватало духу.
-- Если бы я знал, чем помочь ему,-- чумал художник. Он усмехнулся горькой усмешкой.
-- Сглазил я, испортил его! Должно быть, правду люди говорят: дурной глаз у меня...
Поднявшись по крутым ступеням темной лестницы, постучался в дверь и, когда ему не ответили, приотворил ее. В тесной келье был сумрак. Слышалось, как дождь стучиТ по крыше и шумит осенний ветер. Лампада мерцала в углу перед Мадонной. Черное Распятие висело на белой стене. Бельтраффио лежал на постели ничком, одетый, неудобно свернувшись, как больные дети, поджав колени И спрятав лицо в подушку. -- Джованни, ты спишь?--сказал учитель. Бельтраффио вскочил, слабо вскрикнул и посмотрел на Леонардо безумными, широко открытыми глазами, выставив руки вперед, с выражением того бесконечного ужаса, который был в глазах Майи. -- Что с тобой, Джованни? Это я... Бельтраффио как будто очнулся и медленно провел рукой по глазам:
-- Ах, это вы, мессер Леонардо... А мне показалось... Я видел страшный сон...
-- Так это вы,-- посмотрел он на него исподлобья, пристально, словно все еще не доверяя.
Учитель присел на край постели и положил ему на лоб свою руку.