Во второй половине дня процессия свернула в один из левых притоков. Через пару километров стены неглубокого каньона раздвинулись – и, как говорится, «взорам путников открылась…». Как это назвать? Поселение? Деревня? В общем, место жительства. Плоское дно долины, шириной метров сто, испещренное следами жизнедеятельности человека: в траве протоптаны тропинки, кустарник, теснящийся к руслу, выломан так, что остались только пеньки да самые мелкие веточки. В нескольких местах ручей подпружен завалами камней. В одной из таких запруд Семен заметил лошадиную тушу – выпотрошенную, но не ободранную и придавленную сверху булыжниками. Дальше виднелись две треноги в рост человека, на которых было что-то подвешено, судя по обилию мух – куски мяса. Кроме того, на правом (левом, если смотреть снизу вверх по течению) берегу стояло три сооружения, похожих на небольшие шалаши-вигвамы, покрытые шкурами. Впрочем, один из них был явно нежилой и представлял собой почти голый каркас. Основная жизнь, вероятно, происходила на левом, восточном, берегу, на пространстве между ручьем и десятиметровым известняковым обрывом, ограничивающим долину. Судя по всему, это была высокая цокольная терраса, в основании которой породы оказались более мягкими и были размыты водой, когда местный базис эрозии был выше. В итоге образовалось нечто вроде длинной ниши высотой от двух до пяти метров на выходе и примерно такой же глубины.
При виде вереницы хьюггов, движущихся по тропе к селению, полдюжины фигурок, копошившихся у воды и на склоне, заметались туда-сюда, послышались крики. Тирах сделал знак рукой, и процессия остановилась. Вожак отдал несколько коротких команд и отправился дальше в сопровождении двух молодых воинов. Остальные с места не сдвинулись, а, наоборот, стали рассаживаться возле тропы. По всей видимости, предполагалось, что Семен последует их примеру. Он вообще-то никуда особенно и не рвался, но было странно сидеть в трех сотнях метров от жилья и не приблизиться к нему. Общаться с воинами было почти бесполезно, однако попытку Семен все-таки предпринял. И почти ничего не выяснил, кроме того, что то ли это место принадлежит Тираху, то ли здесь живут люди Тираха – понимай как хочешь.
– А вы – те, кто сидит тут рядом, – вы тоже люди Тираха?
– Сейчас да. Потом – нет. Точнее – не все.
– «Потом» – это когда? Следующий день? Много дней позже?
Воин, кажется, вопрос понял и долго морщил скошенный лоб, придумывая ответ. Наконец выдал:
– Бхаллас будет Мгатилуш, тогда все пойдут к своим людям.
Упоминание этого нового имени (звания, должности?) заставило хьюггов почти вздрогнуть. Они все уставились на говорящего и обменялись короткими репликами, общий смысл которых был понятен: не болтай, дескать, лишнее, парень. Семену не оставалось ничего иного, кроме как заняться анализом полученной крупицы информации. Во-первых, получается, что это место не является целью их путешествия, а во-вторых, сопровождающие его хьюгги принадлежат разным общностям.
Семен выбрал место, где трава росла погуще, и разлегся на солнышке, заложив руки за голову: «Все ты, Сема, в конце концов поймешь и узнаешь. И скорее всего, еще и пожалеешь об этом».
Жилье хьюггов было оборудовано в нише под скальным навесом. Искусственной была только одна стенка – внешняя, отгораживающая жилое пространство от остального мира. Она представляла собой каменный вал высотой до метра, из которого наклонно торчали кривые палки, упирающиеся в каменный потолок. К ним были примотаны ремешками невыделанные шкуры, преимущественно оленей, хотя встречались и бизоньи. До верха эти шкуры не доходили, оставляя довольно широкую щель под каменным потолком. Судя по тому, что нависающий известняк кое-где был закопчен, внутри располагалось несколько очагов. Сама же стенка из шкур изобиловала щелями и дырами, что, вероятно, можно было объяснить тем, что от дождя жилище предохраняла не она, а каменный навес сверху. Длиной это сооружение было, наверное, метров двадцать-двадцать пять и имело несколько входов.
Первым впечатлением было, что это первобытная коммуналка, в которой проживает несколько десятков человек. Вторым же – что это не одно жилище, а два, и не коммуналки, а общежития – мужское и женское. Вскоре, однако, выяснилось, что и это неверно: в левой, более протяженной части, обитают только мужчины и подростки, а в правой женщины, совсем маленькие дети и… Тирах. Типа того, что у него, значит, гарем. И гарем этот, похоже, включает всех особей женского пола, имеющихся в наличии.
Впрочем, Семена и еще шестерых хьюггов внутрь не пустили – им было выделено место под навесом метрах в десяти от жилища на открытом воздухе. Когда Семен прошел на указанное ему место в нише, хьюгги по команде Тираха принялись ковырять рукоятками палиц утоптанную щебенку вокруг. Семен с интересом наблюдал за их манипуляциями и ждал объяснений: «Не иначе, меня, как нечистую силу, пытаются заключить в магический круг, точнее – в полукруг. И что, я должен буду в нем все время сидеть? Вот уж фигушки!»
Канавки, однако, хьюггам показалось недостаточно, и они продублировали границу небольшими камнями. Когда работа была закончена и Тирах удовлетворенно оглядел ее, Семен робко поинтересовался, что бы это значило. Ответ понять было довольно трудно, но, кажется, догадка была верной: это глубокая пропасть и высокая каменная стена, которые должны ограничить свободу его передвижений. Семен резонно заметил, что перешагнуть эту пропасть ему ничего не стоит, на что хьюгг не менее резонно ответил, что речь, собственно, идет не о его человеческой сущности. Из дальнейших расспросов выяснилось, что здесь он должен принимать пищу и спать, а все остальное никого не волнует. Семен вздохнул и потребовал этой самой пищи и шкуру в качестве одеяла и подстилки. Не сразу, но то и другое он получил. Расположившиеся поблизости неместные хьюгги обустройством своего ночлега занялись самостоятельно.
Тирах скрылся в своем жилище и больше не появлялся. Через некоторое время из щели под потолком повалил дым, запахло горелой органикой. Потом из дыры входа выползла низкорослая полуголая женщина с плоскими болтающимися грудями, подтянула на бедрах короткую засаленную юбку из куска оленьей шкуры и отправилась к ручью. Назад она вернулась с сосудом из непонятного материала, похожим на глубокую миску, наполненным водой.
В общем, лагерь как будто вымер, лишь по временам слышалась возня и приглушенный говор из жилища Тираха. От нечего делать Семен пошел бродить по обжитой долине, но и здесь не обнаружил ничего занимательного. На выровненной площадке недалеко от жилья колышками распялены три оленьих шкуры. По-видимому, до прихода гостей велась их обработка. Возле большого холодного кострища, расположенного примерно посередине между жилищем и ручьем, свалена довольно приличная груда дров. Судя по солидным размерам веток, они принесены откуда-то издалека. Вот, собственно, и все, что тут можно было увидеть. Ну, еще грунт был засыпан почти сплошным слоем старых, втоптанных в землю расколотых костей. К немалому своему огорчению, Семен обнаружил, что территория общественного туалета непосредственно примыкает к «жилой зоне», никаких укрытий не имеет и, самое обидное, расположена на берегу ручья чуть выше по течению. Никакой растительности, пригодной к использованию вместо туалетной бумаги, во всей округе не наблюдается. Уяснив все это, Семен от души пожелал самому себе поскорее отсюда смотаться. По крайней мере, до того, как пойдет дождь. Впрочем, он тут же себя и успокоил: чаем или супом его здесь угощать наверняка не будут, а пить можно ходить и вверх по течению.
Глядя на прозрачную воду ручья, Семен вспомнил, что не мылся уже несколько дней. Вряд ли он уже воняет сильнее, чем хьюгги, но самому-то противно. Возле одной из запруд Семен разделся, стянул через голову рубаху и, поскуливая от холода, полез в воду. Чтобы погрузиться полностью, пришлось лечь на живот. Вода оказалась, мягко выражаясь, совсем не теплой. Впрочем, навыки и приемы омовения в ледяной воде горных ручьев у Семена имелись. Делается это так: заходишь в воду как можно глубже (например, по колено), резким движением ложишься, переворачиваешься и с криком выскакиваешь на берег. Пока проходит «ожог», нужно успеть размазать по коже пот и грязь во всех местах, до которых сможешь дотянуться. Только делать это нужно быстро, чтобы не успеть полностью согреться, и нырять снова. Второй раз это будет уже не так болезненно, и можно (при наличии воли) даже немного поплескаться.
Водная процедура Семена слегка взбодрила, добавила интереса к жизни, и он решил обследовать шалаши на том берегу, которые выглядели вполне нежилыми. А раз так, то нельзя ли в одном из них обосноваться? Подальше от длинномордых хозяев…
Ему казалось, что, пока он бродил по округе, решительно никому не было до него дела. Однако попытка перейти ручей вызвала бурную реакцию: за спиной раздались крики и вопли. Семен недоуменно оглянулся: «чужие» хьюгги вскочили со своих мест и что-то пытались объяснить ему знаками. Из их пантомимы Семен понял только одно: «туда ходи нада нету». «Ну и черт с вами, – пожал он плечами. – Не больно-то и хотелось!»
Тем не менее чем-то себя занять было нужно, и он решил подняться на водораздел по одной из троп, ведущих на склон. Вряд ли он увидит там что-нибудь интересное, зато проверит степень своей свободы. Или, может быть, окажется, что где-нибудь рядом есть еще одно селение?
Тропа вела вверх наискосок по склону к тому месту, где обрыв, образующий скальный навес, превращался просто в осыпь. Отойдя от жилища метров на триста, Семен оглянулся: шестеро хьюггов, привычно выстроившись цепочкой, брели за ним: «Охраняют, блин горелый! Бдят, сволочи».
Выйдя на водораздел, тропа начала разветвляться без всякой системы, если не считать того, что почти все тропинки уходили куда-то на запад. Вид отсюда открывался довольно красивый, но Семен на этот пейзаж уже насмотрелся: обширное, низкое, заросшее травой плоскогорье, изрезанное долинами ручьев и речек. Кое-где вдали видны немногочисленные фигурки пасущихся животных, вероятно оленей. Семен прошлепал своими рваными мокасинами еще с полкилометра на запад и оказался на верхнем перегибе склона соседней долины. Она была более узкой, и весь низ ее вдоль водотока был заполнен дремучими зарослями ольхи, северной березы и еще каких-то кустов. «Все ясно, – сообразил Семен, – они просто ходят сюда за дровами. Очень удобно – всего-то километра полтора по горизонтали и в сумме меньше сотни метров превышения. Впрочем, у них, наверное, как у всех нормальных первобытных народов, мужчины заготовкой дров не занимаются».
Спускаться вниз не имело никакого смысла, и Семен решил вернуться назад и заняться чем-нибудь полезным и нужным. Например, сконструировать себе новую обувь. На обратном пути на подходе к жилищу он остановился возле одной из распяленных шкур, дождался подхода своей охраны и попытался выяснить у нее, может ли он воспользоваться имеющимся материалом. Внятного ответа он от них не добился. Складывалось впечатление, что они вообще не понимают сути вопроса: то ли он имеет безусловное право пользоваться здесь чем угодно, то ли наоборот, и это настолько очевидно, что является само собой разумеющимся. «Ладно, – решил Семен, – раз до сих пор не убили, значит, есть надежда. Во всяком случае, какое-нибудь серьезное табу они мне нарушить не дадут».
Он достал нож и по-хозяйски откромсал от шкуры изрядный кусок с того края, где мездра была уже содрана. Ни мордобития, ни возмущенных криков не последовало. «Вот и ладненько! – облегченно вздохнул Семен и уселся прямо на землю. – Отдыхайте, ребята: в ближайшее время я никуда не денусь».
Семен занимался кройкой и шитьем, наверное, часа два – не меньше. При этом он посматривал в сторону жилища хьюггов, но никакой активности не замечал. Если не считать того, что из жилища Тираха выбрался совершенно голый ребенок, отойдя чуть в сторону, справил нужду и юркнул обратно. «Ага, вот теперь я понял, в чем тут главная странность! – обрадовался Семен. – Допустим, мужчины могли куда-то уйти, допустим, женщины забились в пещеру к вождю – соскучились за долгую разлуку. Но дети-то куда могли деться?! А они, похоже, там и сидят – в этой полупещере, бедненькие! И чего ж это их так? Неужели из-за меня?! За кого же, черт побери, они меня принимают? Хотя, с другой стороны, есть какое-то невнятное чувство-предчувствие, что дело тут не во мне, а в чем-то или ком-то другом: вроде все ждут какого-то события, я же тут случайно и являюсь скорее помехой, чем главным действующим лицом».
На сей раз Семен решил сделать себе тапочки на двойной подошве, поскольку ходить тут приходится в основном по камням, а материал можно не экономить. Дело оказалось довольно хлопотным, и он провозился почти до сумерек. Шарахаться по чужому лагерю в темноте не хотелось, и Семен перебрался под навес на свое «законное» место. Там он и сидел, наблюдая, как погружаются в темноту каменистые склоны долины, и размышляя о хитрых извивах своей судьбы.
Хьюгги появились в почти полной темноте. Они подходили группами по два-три человека, поднимались по склону, тихо переговаривались и забирались в основное жилище. Судя по голосам и размерам силуэтов на фоне чуть более светлого, чем скалы, неба, это были в основном взрослые мужчины и несколько подростков. Сосчитать их Семен, конечно, не мог, но прикинул, что к тому времени, когда подошли последние, в жилище их набилось с десяток. Вскоре дыры в стене из шкур засветились – внутри развели огонь, а голоса стали чуть смелее и громче. Семен и пришлые хьюгги так и остались сидеть в темноте – никто их не поприветствовал и тем более внутрь не пригласил. «Ну, и нравы у них, – удивлялся Семен. – Ну, и гостеприимство! Мяса, правда, выдали всем от пуза, но на этом все и кончилось». По идее, ему следовало радоваться, что к нему никто не пристает и ничего от него не требует, но было как-то обидно: вот рядом жилье, там костерок горит, какие ни на есть, а люди… А он, значит, должен сидеть тут в темноте, накрывшись старой вонючей шкурой, из которой со страшной силой лезет шерсть.
Семен встал, немного размялся и стал бродить взад-вперед вдоль жилища хьюггов. Подсматривать за другими, конечно, неприлично, но держать человека на улице еще неприличней! Да и не собирался он специально подсматривать – он же не виноват, что у них тут сплошные дыры.
В жилище Тираха дыр было мало, но большие. Когда Семен рассмотрел его содержимое, то порадовался, что его не пригласили туда ночевать – все пространство между стеной и сводом было заполнено обнаженными телами. Здесь вперемешку, вплотную друг к другу, сидели и лежали женщины и дети. Дети, похоже, от грудных младенцев до почти подростков обоих полов. Самого хозяина Семен сразу не разглядел, а специально проявлять любопытство не решился.
«Интересно, если глава данной… гм… группы забрал себе всех женщин, то как же обходятся другие мужики? Или он сдает своих „жен“ в аренду?» Пытаясь решить эту научную проблему, Семен заглянул и в мужскую половину. То, что он там увидел, заставило его содрогнуться, вернуться на свое законное место и тихо радоваться, что его не позвали внутрь. «Да-а, – размышлял он, пытаясь устроиться поудобней на жесткой подстилке, – гомосексуализм совсем не позднее изобретение».
Посреди ночи раздался крик. Потом снова. Кричала явно женщина, причем с того берега ручья. Никакой реакции со стороны населения этого берега не последовало, хотя не слышать криков хьюгги никак не могли. Впрочем, это был, кажется, не призыв о помощи, а просто крик боли.
Спать дальше Семен, разумеется, не мог. Минут пять-десять он слушал этот концерт, а потом поднялся на ноги. Но раньше, чем он успел перешагнуть через свою ограду, перед ним возникли тени хьюггов. Это были, конечно, его конвоиры, а не местные жители. И возникли они здесь явно с целью его не пустить. Честно говоря, он и сам не знал, куда и зачем собрался. Это что-то вроде рефлекса – раз кричат, значит, надо идти на помощь. Кому и как он может помочь в почти полной темноте, Семен как-то не задумался. На его вопрос «кто кричит и что происходит?» хьюгги залопотали возбужденно, но очень тихо – так, что он практически ничего не расслышал. Кажется, пытались объяснить, что происходит какое-то великое таинство, связанное с женщиной, и никто не должен двигаться с места, иначе будет что-то нехорошее. Семен немного успокоился: в конце концов, это чужой поселок, и пусть они живут так, как считают нужным, – он-то здесь при чем?
Он остался на месте дожидаться дальнейшего развития событий. Ничего он не дождался, кроме того что, после некоторого затишья, раздались новые звуки, похожие на детский плач.
«Ну и дурак же я, – вздохнул Семен. – Все никак не привыкну, что живу здесь, а не приключенческий роман о самом себе читаю. Нет бы сначала подумать, а потом шевелить конечностями! Что это может быть? Ну, вспоминай! „Запретная зона“ возле поселка, на ней какое-то жилище… Женские крики, детский плач… Да ничего особенного: до того, как „белые“ люди начали активно разваливать жизненный уклад всевозможных „дикарей“, они успели многократно описать этот распространенный обычай. Женщина, собирающаяся рожать, удаляется куда-нибудь в сторонку, где и производит ребенка. Иногда в одиночестве, реже ей помогает кто-то из старух. Часто роды происходят в нарочито антисанитарных и суровых условиях – чуть ли не на снегу. Иногда после этого женщина некоторое время считается „нечистой“ и не может показываться в селении. Или над ней должны быть произведены какие-то обряды. В общем, очередной ужастик из жизни первобытных – веский аргумент для миссионеров в пользу необходимости обращения этой публики в истинную, единственно верную и гуманную веру. Те же, кто христиан не любит, а туземцам сочувствует, пытались объяснить этот обычай тем, что, мол, людям, живущим в суровых условиях, нужно сильное потомство, и искусственный отбор начинается прямо с момента рождения. Черт их всех разберет, – думал Семен засыпая, – завтра разберемся. Точнее, уже сегодня».
Утром в поселке, если его можно так назвать, началась предпраздничная суета, если, опять-таки, ее можно таковой назвать. По-видимому, все или почти все население оказалось на улице. Они что-то делали возле кострища и у воды. Некоторое время Семен наблюдал за ними, но понять смысл их действий не смог и решил ограничиться демографическими наблюдениями.
Взрослых мужчин и юношей он насчитал десять человек, включая Тираха, но стариков среди них не было или, может быть, таковыми следовало считать «пожилых» мужчин в возрасте начальника конвоя – лет тридцать, наверное? Семен стал рыться в памяти и выцедил оттуда, что, судя по найденным археологами останкам (а их не так уж и много для корректной статистики), не более половины неандертальцев доживало до двадцатилетнего возраста (у кроманьонцев – две трети!) и лишь один из двух десятков – до сорока лет (у кроманьонцев – каждый десятый). Удивление вызвало малое количество детей и женщин. По представлениям Семена, у народов, ведущих, скажем так, допромышленный образ жизни, на каждого взрослого мужчину должно приходиться не менее трех-пяти домочадцев. По данным науки, это вроде бы необходимый минимум для простого воспроизводства населения. Сосчитать малышню оказалось довольно трудным делом (возможно, кто-то был посчитан дважды), но ее вряд ли было больше десятка, и только четыре женщины детородного (условно!) возраста.
Последние мало походили на кроманьонских дам и еще меньше – на былых современниц Семена: «И дело даже не во внешности, а… Сразу и не скажешь… Манера двигаться, говорить… В общем, был такой старый развеселый фильм – „Гусарская баллада“. В нем переодетая соответствующим образом девица долгое время кантуется в обществе лихих вояк, а они даже не догадываются о ее половой принадлежности. Так вот: брехня это! По-моему, такое невозможно в принципе. И дело тут не в формах тела, голосе и растительности на лице. В женщине всегда есть что-то такое, чего долго утаить нельзя, что не спрятать никаким гримом, не устранить никакими репетициями и тренировками: манера двигаться, смотреть, реагировать. В общем, нечто исконно женское. Встречаются, конечно, мужеподобные особи, у которых это „женское“ отсутствует почти полностью, ну так они и женщинами не воспринимаются, а выглядят уродками при любых внешних данных.
Хотя с другой стороны… Если подходить к вопросу объективно… Разные народы в разные эпохи предъявляют к женщинам различные требования. У одних красивыми считаются черные брови, у других – черные зубы (кажется, и такое бывает!). Скажем, у израильтян девушки за милую душу служат в армии и полиции, а вот на стройке ни одну не встретишь – даже в качестве начальника низового звена. Зато традиции демонстрировать свою сексуальность при каждом удобном случае у них нет – они и так красивые. А у наших женщин такая традиция есть, зато они работают на ремонте дорожных покрытий, кладут кирпич и льют бетон.
В общем, можно предположить, что секса в палеолите, скорее всего, нет. Иначе бы кроманьонские и неандертальские бабы так не выглядели. Может быть, где-нибудь доживают свой век Homo erectus, но и у них вряд ли дело обстоит лучше. Так вот, местные красотки внешне отличаются от своих мужиков только, пожалуй, ростом и наличием молочных желез. Ну, и прически другие: вместо двух – десяток косичек, которые, наверное, не расплетаются годами. А так – телосложение схожее, а лица безбороды и у тех, и у этих».
Неместные хьюгги – члены конвоя – сидели на своем месте смирно. Было похоже, что покидать его им запрещено или они сами этого не хотят. Во всяком случае, они успели изрядно нагадить в непосредственной близости от своего местопребывания. «Вот уж фигушки, – решил для себя Семен. – Со мной этот номер не пройдет! Если хозяева хотят, чтобы я находился здесь, а не где-то еще, – это их право. Но вот гадить тут и жить неумытым я не буду. Как советовал Макаревич: „Не стоит прогибаться под изменчивый мир – пусть лучше он прогнется под нас“. Мир-то, конечно, не прогнется, но я и так тут достаточно одичал».
Семен взял посох, смело перешагнул через границу своей резервации и направился к ручью, целясь выше по течению, чем расположена жилая территория хьюггов. Реакция хозяев на его появление была в общем-то ожидаемой: мужчины, женщины и дети не то чтобы от него шарахались, а раздвигались, отходили подальше и терпеливо ждали, когда он уйдет. Голые чумазые детишки с раздутыми животами смотрели с явным любопытством, но подходить не решались. Семен не удержался, подмигнул карапузу, азартно ковырявшему в носу, и процитировал Есенина:
Лезть к нему в душу малыш и не собирался: он вытянул из ноздри длиннющую козявку, осмотрел ее и сунул в рот.
– Ай-я-яй, – покачал головой Семен и погрозил пальцем. – Как тебе не стыдно! И куда твоя мама смотрит?!
Ребенок задумчиво почесался и полез во вторую ноздрю.
«Дикие нравы», – вздохнул Семен и отправился по своим делам. Идти пришлось довольно далеко, потому что справлять нужду на виду у хьюггов почему-то не хотелось, хотя сами они – и мужчины, и женщины – проделывали это легко и непринужденно, не находя в этом ни малейшей проблемы. «Ну прямо как животные. Помнится, читал рассказ о том, как белые „прогрессоры“-колонизаторы много лет пытались приучить жителей какой-то африканской страны пользоваться туалетами. Не приучили, но авторитет свой подорвали изрядно».
Выполнив утренний санитарно-гигиенический минимум, Семен уселся на берегу на корточки, посмотрел на копошение маленьких фигурок вдали и решил, что возвращаться к ним ему не хочется. По крайней мере, сейчас: приятное солнечное утро, легкие облачка на небе, веет почти теплый ветерок, водичка журчит, и травка кое-где зеленеет. «Чего бы такого еще сделать полезного? Искупаться? Что-то не тянет. Ах да, совсем забыл! Я же который день не общаюсь со своим другом – посохом. Так можно и квалификацию утратить. Вот соберутся они меня есть, а я уже и драться разучился – обидно будет!» Некоторое время он обдумывал, какое место выбрать для тренировки: прямо здесь или уйти вверх на плато? Хотелось, конечно, отойти еще дальше, но была опасность, что если он скроется из виду, то его охрана потащится за ним следом. «Черт с вами! – решил Семен. – Смотрите на здоровье, все равно ничего не поймете».
Дело кончилось тем, что он увлекся и махал палкой, наверное, целый час. Исчезли ручей, долина, копошащиеся вдали хьюгги с их непонятными заботами. Под бездонным небом чужого мира Семен как бы ушел, нырнул, погрузился в прошлое. Под его ногами уже не хрустела щебенка, а поскрипывали истертые доски старого школьного спортивного зала или еле заметно пружинило покрытие настоящего татами. Впрочем, на настоящем татами ему приходилось бывать не так уж и часто, ведь первые годы он кантовался по нелегальным или полулегальным секциям, а это – подвалы, школьные залы, даже игровые комнаты закрытых детских садиков. «Вот, скажем, на бетонном полу очень хорошо двигаться, только ноги стынут. А падать на нем плохо – не дай Бог не успеешь сделать самостраховку. Зато на борцовском ковре… Тогда, помнится, тренировки вела крохотная девушка-вьетнамка, дочь погибшего партизана. Однажды она велела застелить пол матами, на которых тренируются борцы, и работать на них босиком. Это был ужас – ноги вязнут, подсечки делать почти невозможно, жесткий упор при выпадах не получается, ноги проваливаются в щели… А она смеялась: „Представьте, что вам пришлось драться в болоте“. Много их тогда сменилось – молодых ребят из Кореи, Китая, Вьетнама. Нам – московским мальчишкам – они казались крутыми и загадочными мастерами, почти полубогами. Это теперь понимаешь, что они и сами были почти мальчишками и девчонками. Они охотно принимали наши мятые рубли и делились своим невеликим искусством. Большинство из них хорошо говорили по-русски, но о себе рассказывали скупо и как-то заученно. Да нас, собственно, больше интересовали труднопроизносимые названия боевых школ и стилей. Много их было, половину уже забыл… Это потом все стало по-серьезному, по-взрослому, но добрая половина той романтики, того флера исчезли бесследно. Появились крутые сэнсэи, в большинстве, конечно, русские, но утверждавшие, что мастерство свое они восприняли непосредственно из первоисточников, вплоть до монастыря Шаолинь. А уж эти наши боевые шесты… Когда-то мы гонялись по всему городу за хорошими палками, сами строгали, полировали, делились секретами, где достать… А потом пошло все покупное – только плати. Все очень правильно, цивильно, дорого и… скучно. Это, наверное, потому, что я не выбился в мастера, а так и остался дилетантом – пять ударов, шесть блоков. Даже сальто делать не научился. Смотрится оно, конечно, эффектно, но зачем? Хотя был недлинный эпизод – уже на первом курсе. Ходил к одному корейцу, правда не настоящему, а нашему – советскому. Говорили, что он потомственный мастер, а еще, что он псих и не то алкоголик, не то наркоман. Я у него моментом заработал растяжение связок и закрытый перелом. А он орал: „Встань и дерись! Забудь все – сражайся!“ И ведь вставал. Он говорил, что из меня выйдет толк, а потом исчез. Ходили слухи, что его насмерть забила шпана в уличной драке. Да, всякое было… Хорошо все-таки, что я не бросил заниматься с боевым шестом. Там это, конечно, неудобное оружие, малопригодное для повседневности – больше забава, а здесь? Что бы я без него тут делал?! Кулаками воевал? Приемами самбо-дзюдо? Смешно… Да и не воевал бы, наверное. Меня бы хьюгги еще тогда – на речке – прикончили. А потом, уже у лоуринов? Как бы все сложилось, если бы Медведь смог избить меня на глазах у мальчишек? Наверное, мне бы пришлось не воином становиться, а профессиональным ремесленником – косторезом. Только… Только… – Семен закончил тренировку и начал восстанавливать дыхание. – Только не надо гордиться, Сема! Ты же знаешь, что мыслители, „рукодельники“ и художники пользуются у лоуринов гораздо большим авторитетом, чем воины-охотники. Ты просто пошел по самому легкому пути, и неизвестно, куда он тебя приведет, – может быть, еще и пожалеешь…»
Хьюгги, конечно, народ малопонятный (кто бы спорил?!), но такого от них Семен никак не ожидал: вернувшись на свое законное место, он обнаружил его занятым! И не просто занятым…
Под скальным навесом за символической загородкой из камней на выданной ему шкуре сидела совершенно голая женщина и… кормила грудью ребенка!
Семен чуть не выронил посох и принялся чесать лохматый затылок: «Вот это да! Почему?! Что она здесь делает?!» Чесание кожуха его мыслительного аппарата подействовало на прибор благотворно – Семен довольно быстро перестал удивляться и задавать самому себе риторические вопросы. Он опустился на корточки, принялся разглядывать гостей и размышлять.
«Тетенька, кажется, довольно молодая. От пояса и ниже она перемазана чем-то, очень похожим на засохшую кровь. Ребенок совсем маленький (что б я в этом понимал?!). Кто это может быть? Уж не та ли, что кричала ночью на том берегу? А это плод, так сказать, ее мучений, источник радости материнства. Но почему здесь? Ну… А почему, собственно, я решил, что это место именно и только для меня? Может быть, загон предназначен для любого, кто отмечен нечистотой, скверной, угрозой для окружающих? Например, для только что родившей женщины. Пожалуй, это логично (точнее пра– или псевдологично). А почему ребенок голый? Он же замерзнет! Нет, пожалуй, не замерзнет – читал же… У человеческих детенышей и, кажется, у ягнят есть в организме особая ткань – „коричневый жир“ называется. При охлаждении тела она активно начинает выделять тепло, не давая малышу замерзнуть. С возрастом эта ткань у человека и овец вытесняется обычным белым жиром. А вот у грызунов она сохраняется всю жизнь – везет же им. Впрочем, а почему бы не пофантазировать? Почему не предположить, что исчезновение данной ткани у человека произошло в результате эволюции? Систематическое ношение одежды устранило необходимость иметь в организме источник энергии для оперативного, так сказать, использования. Вот хьюгги, в отличие от лоуринов, ходят практически голыми и ночью спят, не накрываясь ничем. Свои набедренные фартуки они носят явно не для тепла, а из каких-то ритуальных соображений. Так, может, у них этот „коричневый жир“ всю жизнь сохраняется? Мне бы так… А с кроманьонцами, может быть, все и по-другому: этот подвид возник в теплых краях, механизма защиты от холода у него не было, и, продвигаясь на север, ему пришлось одеваться. Ну ладно, это все очень умно, очень научно, а делать-то что? Надо, наверное, что-нибудь сказать ей? Или сначала поговорить с конвойными?»
– Кто это? – спросил Семен.
– Женщина, – совершенно резонно ответили хьюгги.
– Сам вижу! Кто она? Почему?
– Потому что она женщина, родившая ребенка.
– Я и это вижу, черт побери! – начал злиться Семен. – А я-то где теперь должен находиться?!
Конвойные переглянулись, пошептались за пределами слышимости и ничего не ответили.
«Все правильно, – сообразил Семен, – а я опять дурак. Они почувствовали в моем голосе раздражение и устранили его причину – то есть перестали со мной разговаривать. Делай теперь, что хочешь! Ох-хо-хо…»
Он отошел от них и начал настраивать себя на доброту и ласку для общения с женщиной. Пялиться на нее пришлось довольно долго, прежде чем удалось поймать ее взгляд и произнести первую фразу. Это были не столько звуки, сколько мысленный посыл, означающий вопрос или просьбу представиться.
– Шионл, – ответила женщина.
«Вот и думай, что это такое: имя? Статус? Состояние?
– Шионл – это ты? Ты Шионл всегда или только сейчас? Все остальные – не Шионл?
– Я – Шионл… – был ответ.
– Слушай, Шионл, – Семен улыбался доверительно и ласково, – я не знаю ваших правил и обычаев. Расскажи мне о них – я не обижу тебя. Мне можно находиться рядом с тобой, говорить?
Ответ означал примерно: «Можешь и должен». Типа того, что вроде как для того она здесь и находится. Семен уточнил этот факт еще несколькими наводящими вопросами и перешагнул через ограду. Поскольку шкура была занята, он подсунул под зад двойной подол своей рубахи, уселся на землю и стал в упор рассматривать эту парочку.
Личико у молодой мамы, прямо скажем, было далеко от европейских стандартов женской красоты: скошенный назад лоб и подбородок, лишенный подбородочного выступа, делали анфас почти карикатурным, но мимика, глаза… Она как бы светилась изнутри, в широко распахнутых карих глазах застыло… Что? Ну, наверное, то, что называют счастьем материнства.
– Это твой первый? – спросил Семен. – Раньше у тебя не было, да?
– Не было, – сморщила в улыбке лицо женщина, – а теперь есть.
– Это мальчик или девочка?
– Девочка, – гордо ответила Шионл и чуть отодвинула от себя ребенка, как бы демонстрируя его причиндалы.
Крохотное, сморщенное розовое существо с чмоканием выпустило длинный сосок, рыгнуло и принялось шевелить короткими ручками и ножками. Оно явно хотело спать и пыталось устроиться поудобнее.
– Какая она у тебя спокойная, – одобрил Семен, – совсем не кричит. Спать, наверное, хочет, да? Маленькие всегда много спят.
– Тихма хорошая, хорошая тихма, – сказала женщина, подняла ребенка чуть повыше и лизнула в лобик.
– В-э-э, – сказала девочка. – Ву-а-а!
Далее последовала чрезвычайно трогательная, но вполне банальная сцена общения матери и ребенка. Шионл что-то мурлыкала и облизывала девочку с ног до головы. Розовый морщинистый комочек в ответ гукал и, кажется, был вполне доволен. Продолжалось это довольно долго. Семен смотрел на них и старался не прослезиться от умиления: «Вечное, бесконечное, величайшее таинство – рождение новой жизни. Тысячи, миллионы лет вот так – почти из ничего – возникает комочек новой жизни: не было, а теперь вот есть. И наступает короткий, быстротечный период взаимного счастья: они совсем недавно были чем-то одним, а теперь их двое. Потом будет масса проблем и трудностей, а сейчас… А вот у меня никогда не было детей… Нет, может быть, кто-то где-то и растит ребенка, в зачатии которого виновен именно я. Но папой он называет другого дядю. Я никогда не держал его в руках, не стирал пеленки… У наших женщин, как, наверное, у любых других, полно своих женских секретных приемов – целая женская магия, которой они учат друг друга. Со мной кое-кто делился… Рождение ребенка – это первейшее средство, чтобы мужик не разбежался. Причем надо сделать так, чтобы муж как следует повозился с ним: и на руках держал, и купал, и пеленки менял. Тогда он всю жизнь будет его любить и никуда не денется. Наверное, это правильно…»
Между тем мурлыканье и курлыканье закончилось тоже вполне банально: ребенок написал (и не только) прямо на маму и принялся орать. Пронзительно и громко. Шионл попыталась вновь сунуть ему грудь в рот, но это ни к чему не привело.
– Ах, черт! – засуетился Семен. – Он же мокрый, ему, наверное, холодно! Надо его… ее…
Собственно, что именно надо делать в таких случаях, он не знал. Ну, в обычных условиях можно, наверное, дать соску, погреметь погремушкой, сменить пеленки, а тут?!
Ребенок же голосил все громче и громче – аж покраснел от натуги. Шионл пыталась его укачивать, лизать, уговаривать – все безуспешно. Семен испуганно оглянулся по сторонам: несколько хьюггов и две женщины стояли в сторонке на приличном расстоянии и наблюдали за происходящим. Принимать в нем участие они, кажется, не собирались.
– Да что же это такое, блин! – почти запаниковал Семен. – Надо же что-то делать! Слушай, Шионл, или как там тебя… Его надо обтереть, что ли… Шкурой? Она такая грязная… Во! Пойду принесу травы или мха… Точно, сейчас принесу!
Он и сам не отдавал себе отчет, что это такое: искренний порыв помочь или попытка сбежать хоть на время? Говорят, это очень распространенный мужской прием…
Женщина подняла голову, посмотрела на него, что-то проговорила. Слов Семен не расслышал, но выражение карих глаз, мысленный посыл… В общем, это была отчаянная мольба-просьба: не покидай, не уходи, не бросай!
– Ч-черт! Да я!.. Да вот… – окончательно растерялся Семен. – Плачет же, бли-ин… Э-э-э… Н-н-у-у… Ну, дай я, что ли, подержу…
Мамаша и сама уже, похоже, готова была разреветься. Предложение Семена она, конечно, не расслышала, но протянутые к ней руки поняла правильно. Колебалась она недолго.
Семен принял в свои грубые, намозоленные посохом ладони теплый, скользкий, шевелящийся, орущий комочек и прижал к волчьей шерсти своей рубахи.
– Тише, тише! Ну, что ты, маленькая? Ну, успокойся, ну, все же хорошо, правда? Вот мама рядом, а я добрый дядя – ну, что же ты? У-гу-гу, у-гу-гу! – Он чуть склонил голову, пощекотал ребенка бородой. – Успокойся, маленькая! Хочешь, я тебе песенку спою? Или сказочку расскажу?
И произошло чудо: ребенок перестал орать и начал перебирать крохотными ручонками его бороду. Он вроде бы даже засмеялся…
«Вот так вот! – возгордился Семен и оглянулся по сторонам. – Учитесь с детьми обращаться! Э-э-э… Что такое?!»
Ряды зрителей явно пополнились: за происходящим теперь наблюдало чуть ли не все местное население, а вот мамаши рядом не оказалось.
«Куда она делась?! Я и не заметил… А-а, наверное, пописать пошла или в самом деле мох собирать. Надо же как-то ребенка обихаживать. Сейчас, наверное, придет», – успокоил он сам себя.
Между тем ребенок пару раз довольно чувствительно дернул его за бороду, а потом занялся мехом его рубахи. «Господи, – перепугался Семен, – а если волос в рот попадет? Как же мне его держать-то?»
В конце концов он нашел выход. Пиная ногами ком шкуры, он кое-как расстелил ее на земле, лег на спину, распустил ремешки, стягивающие разрез, и положил ребенка себе на голую грудь. Малышке, похоже, это очень понравилось. Она пару раз гукнула и поползла под рубаху.
– Ой! – сказал Семен. – Щекотно же! Куда ты?!
По вам когда-нибудь ползал недавно родившийся ребенок? Скорее всего, нет, потому что совсем уж новорожденные дети «белых» людей ползать еще не умеют. М-д-а-а… Ощущения, прямо скажем… В общем, руки у Семена оказались почти свободными, только надо было следить, чтобы маленькое существо не свалилось с бока, и придерживать ворот, чтобы ему не было там душно. Так они и жили: Семхон Длинная Лапа лежал, смотрел на известняк скального навеса над собой, а по нему ползало…
Потом его животу стало горячо, и он понял, что его описали. Потом копошение прекратилось и послышалось тихое сопение. Семен лежал, смотрел в потолок и придерживал распахнутый ворот, чтобы ребенок не задохнулся: «Спи, маленькая, спи!»
Он старался делать плавные вдохи и выдохи, чтобы, значит, не побеспокоить. Некоторое время он млел и гордился: «Наверное, у меня родительский талант. Говорят, бывают люди, которых маленькие дети любят и слушаются. Эдак я, пожалуй, начну понимать многодетных родителей – это такое счастье! А если при этом знать, что детеныш твой – твоя, так сказать, кровиночка, – м-м-м-м!.. Да-а… Вспоминается история о том, как белые пытались регулировать демографическую ситуацию в какой-то африканской стране. Поскольку население в основной массе было неграмотным, они всюду развесили плакаты, наглядно показывающие преимущества малодетности. На одной картинке совершенно нищее жилье и семейная чета с массой голодных отпрысков. Рядом другая картинка: богатый дом со всеми атрибутами достатка и семейная пара с двумя холеными и довольными детьми. Негры с интересом рассматривали цветные изображения, все понимали и качали головами: „Ах, какие несчастные люди! Все-то у них есть, а детей совсем мало!“ А ведь и правда: какие-такие блага земные могут сравниться со счастьем материнства? Или отцовства?»
Ребенок сопел у него на животе, рука начала затекать, а из желудка уже доносилось тихое урчание. При всем при том мамаша не появлялась, и постепенно мысли Семена начали приобретать иной оборот: «А ведь я сегодня еще ничего не ел – пора бы. Ну куда она могла деться?! Что можно делать столько времени?! Между прочим, мне рассказывали, что дети, когда совсем маленькие, только и делают, что едят и спят. Вот сейчас проснется, заорет – что тогда? Сказки рассказывать?! Ч-черт! И жрать охота… А вдруг она будет спать часа два? Или три?! Мне же даже не пошевелиться… Вот это попал…»
Мысли становились все более тревожными, не к месту вспоминались всякие неприятные истории: «Вот, помню, читал про один народ… Он везде встречается и ничем не занимается. Автор статьи делился впечатлениями о жизни этих людей в одной стране бывшего соцлагеря. Их там вроде как очень много, и государство о них заботится. Те мамаши так любят своих детей, что не могут разлучиться ни на минуту, даже если ребенок болен и его нужно поместить в больницу. Если же это все-таки удается, то они долго воют, плачут и рвут на себе волосы. Проходит неделя-другая, выздоровевшего ребенка надо забирать из больницы, а никто за ним не приходит. Находят, приводят его маму, а она его не узнает и вообще интереса к нему больше не проявляет – во как!»
Семен не решался не только пошевелиться, но и позвать на помощь – а вдруг проснется?! И кончилось все именно так, как и должно было кончиться: ребенок проснулся, освободил свой кишечник (да-да: прямо там, где спал!) и… В общем, неандертальские дети орут ничуть не хуже, чем все остальные.
Семен извлек существо из-за пазухи, покачал на руках, пощекотал бородой – бесполезно. Зрители давно разошлись и теперь, кажется, собирают на площадке большой костер, и никому из них нет до него дела. Конвойные сидят на своем месте с видом каменных истуканов. Что делать?! А ребенок надрывается…
«Та-а-ак, ребята! – начал не на шутку злиться Семен. – Это вы, что же, терпение мое испытываете?! Или желаете на себе испытать гнев этого самого… ну, за которого вы меня тут держите?!»
Гнева накопилось уже достаточно, но он никак не мог придумать, на кого бы его излить: ни Тираха, ни злополучной юной мамаши поблизости он не видел. В конце концов судьба ему улыбнулась: из жилища выбралась женщина с большой отвислой грудью. Утром Семен видел, как она кормила ею ребенка совсем не грудного возраста.
«Ага, то, что нужно!» – обрадовался он.
Орущую, сучащую ножками девочку Семен положил на шкуру-подстилку (хуже все равно не будет!), в три прыжка догнал спешащую к берегу женщину и ухватил ее сзади за пучок засаленных косичек:
– Стоять!! Ты куда?! А ну-ка пойдем со мной!
Тетка что-то лопотала и сопротивлялась, правда, не очень активно. Семен не стал вдаваться в подробности и слушать аргументы: кое-как подтащил к ограде, пихнул внутрь, усадил на шкуру и почти насильно всучил ребенка. «Что у них тут за традиции, мне неизвестно, но инстинкт материнства, кажется, никуда не делся, – удовлетворенно подумал Семен, когда крик сменился азартным причмокиванием. – Так-то лучше, а мне нужно срочно сматываться!»
Что он и сделал, не забыв, конечно, прихватить посох. Примерно с час он болтался по окрестностям, маясь от безделья и пытаясь строить гипотезы, объясняющие странное отношение хьюггов к собственному ребенку. В голову лезла всякая чушь из когда-то прочитанного: то какие-то ужастики из Фрезера, то, наоборот, многократно описанное нежное отношение к детям у первобытных народов. Но, в конце концов, мало ли что напишут эти «белые» люди! Инстинкт есть инстинкт. И главный аргумент – лучащееся счастьем лицо молодой мамаши! Вот только куда она делась, черт побери?!
Он, конечно, не выдержал и вернулся. Ему показалось, что среди людей у кострища он разглядел фигуру той самой женщины, которой так удачно сбагрил ребенка. Да и есть захотелось совсем уж сильно.
Конвойным как раз выдавали мясо, и Семен подошел за своей долей. В его загоне никого из взрослых не было. На плешивой оленьей шкуре лежал ребенок и шевелил ножками. Семен длинно выругался и пошел к нему.
Кажется, в стародавние времена это была довольно популярная тема для всяких комедий: молодой папаша остается наедине с ребенком… Не смешно. Совершенно.
Семен качал, пел песенки, рассказывал сказки, давал сосать собственный грязный палец, пытался кормить мясной жвачкой. Когда все ресурсы исчерпывались, он шел отлавливать «кормилицу» и тащил ее к ребенку. Большого труда это не составляло, но, сделав свое дело, тетка кидалась прочь, и удержать ее без грубого насилия было невозможно. Этот день, казалось, не кончится никогда, а о том, что будет ночью, даже и думать не хотелось.
Однако события начали развиваться по иному сценарию. Незадолго до сумерек на площадке вспыхнул костер. Возле него собралось все взрослое население, а малышня была загнана в жилище. Чуть позже от костра стали доноситься какие-то завывания и стенания, даже отдаленно не напоминающие пение. Семену было не до этого, хотя действо у костра становилось все более шумным и эмоциональным. Семен был раздражен и зол на весь мир и в особенности на себя самого. Что там за всеобщее сборище, он не понимал и понимать не хотел. Однако настал момент, когда совершенно точно без кормилицы было не обойтись, и ему пришлось идти к костру.
Вылазка оказалась неудачной. Как раз в этот момент женщина была занята. Точнее, ею были заняты…
В общем, ею занимались. Трое сразу. С использованием всех имеющихся отверстий. Под завывания зрителей. Потом без перерыва за дело (тело?) взялась следующая тройка… Семен ушел.
Но деваться было некуда, и через некоторое время он вернулся. И не сразу понял, почему сменилась цветовая гамма: все вокруг красное. Потом разглядел: вскрыв на руках вены (вероятно, не сильно), мужчины поливали друг друга и женщин кровью, размазывали ее по телам. Семен ухватил за волосы перемазанную кровью кормилицу и потащил ее к ребенку. Окружающие ему не препятствовали, а женщина в этот раз почему-то не выражала протеста. Семен сунул ей ребенка, дождался, когда девочка перестала плакать, и ушел прочь, дав себе клятву до утра сюда не возвращаться. На этот раз он свою клятву выполнил.
Место для ночлега он нашел довольно удачное: покрытое травой и почти защищенное от ветра. Спалось, однако, плохо. В голову лезли забытые уже мысли о своей ненужности здесь, о бессмысленности пребывания в этом мире. Вспоминалась иная реальность, но и из нее выпячивались не радости и успехи, а промахи, ошибки, досадные недоразумения и бестолково упущенные возможности: не сказал, не сделал, не добился, не родил… Вдруг вылез и начал крепнуть комплекс вины перед погибшими Юркой и американцем. Если бы он тогда проявил твердость, если бы не поддался на уговоры… И что с ним такое тогда случилось?! Гадство… Не успел Семен отбиться от этой темы, как на поверхность вылезла другая – ничуть не лучше. История с Ленкиным абортом… «Если бы я тогда… То она бы ни за что… Как она там? А сейчас?! Вот я все бросил и… Нет, к черту!! К черту!!! Спать, спать… Этих людей ученые будущего и за людей-то признали не сразу… и не все признали… А, ч-черт, какая разница – я-то знаю!»
Он то засыпал под отдаленные крики хьюггов, то просыпался и долго балансировал на границе сна и яви. Вот он стоит на сцене перед залом, в котором сидят седовласые столпы российской геологии. Он защищает диссертацию или просто делает доклад о своих выдающихся научных достижениях. Текст, конечно, выучен наизусть, поэтому можно не задумываться о том, что сказать дальше, а играть интонациями, стараясь увлечь и заинтересовать слушателей. У него это всегда хорошо получалось, но сейчас они почему-то переглядываются, недоуменно пожимают плечами… Что такое?! Хм, председательствующий просит его взять микрофон. «Зачем?! Я же никогда в жизни не пользовался микрофоном! Принципиально! У меня хорошие голосовые связки, я не стесняюсь и не мямлю! Почему меня не слышно?! Я могу и громче – пожалуйста!» Нет, переглядываются, кто-то в задних рядах поднялся и уходит из зала, еще один… «Что такое?! Я же могу громче! Могу…»
Он проснулся от собственного крика и долго смотрел на незнакомые конфигурации из звезд в черном небе: «Где-то тут должно быть созвездие, которое называется „Хвост Оленя“. Надо попросить, чтобы показали… И перевернуться на другой бок… И ремешки посильнее ослабить в мокасинах, а то ноги сопреют…»
…комом, а вторая – соколом! – сказал Юрка и с ювелирной точностью наполнил его рюмку. Двумя пальцами, манерно оттопырив мизинец, он поднял свою: – Будем!
– Не пей, Юрка! – попросил Семен. – Не пей, тебе же нельзя!
– Можно! – заявил приятель и лихо отправил в рот содержимое стаканчика. Проглотил, крякнул и добавил: – И можно, и нужно! Вот Стив не пил, так видишь, что от него осталось?
И Семен действительно увидел, что между ними прямо на столе возле тарелки с окурками стоит нога в черном кожаном ботинке. Точнее стопа и часть голени, из которой торчат окончания гладко срезанных костей, сосудов и еще чего-то…
Он просыпался, вставал, ходил кругами, чтобы согреться, вновь укладывался и оказывался посреди зарослей на берегу, где голый, волосатый, покрытый свежими шрамами туземец доказывал ему (как дважды два!), что оба они покойники, только разлагаться еще не начали. Семен спорил: раз не начали, значит, живые, предлагал поставить эксперимент…
Наверное, в конце концов он заснул по-настоящему, потому что когда он сумел отцепиться от огромной щуки и начал разглядывать скелет собственной руки, то оказалось, что рука вполне цела, а вокруг светло.
«Слава Богу, ночь прошла, – вздохнул Семен, усаживаясь и массируя лицо. – Однако нервишки становятся ни к черту. Кому там покойники по ночам снились? Ивану Грозному, что ли? Вроде как невинно убиенных за мной пока нет. Или есть? Впрочем, вину может установить только суд… Да и не одни лишь мертвецы мне снятся… А увидеть во сне собственный скелет – это к чему? Нет, надо встряхнуться! Ну, друг мой посох, выручай: ты здесь один моя надежда и опора!»
И тяжелая гладкая палка не подвела – ночные кошмары выдавились через кожу вместе с потом. Почти.
«Ну, вот и все, Сема, – думал он, делая заключительные дыхательные упражнения. – Ты опять человек и можешь жить дальше. Правда, судя по обстановке на небе, день будет пасмурным и мрачным. Но дождь, наверное, так и не соберется – здесь почему-то дожди бывают редко. Что за климат такой?!»
Час, безусловно, был очень ранний, но возле едва дымящей кучи золы общественного костра Семен разглядел некое движение, а когда подошел ближе, то понял, что это женщины, сбившиеся в тесную кучку. Они что-то делают на земле. Он двигался прямо на них, и в конце концов им пришлось встать и отойти в сторону. Здесь они были все, включая сбежавшую вчера мамашу. «Нашлась-таки, – усмехнулся Семен. – Вот я тебе! Устроила мне, понимаешь…»
Мысль свою он не додумал, так как понял, ЧТО лежит на расстеленной мехом вниз выделанной шкуре какого-то зверька.
Скелет.
Маленький – в две ладони.
Часть косточек соединены хрящами, другие просто уложены на свои места.
– …мало детей… мало девочек…
Семен почти не слушал, что отвечает ему Тирах. Да и вопрос он задал зря. Просто хотел убедиться, что не ошибся. «Ну да, все правильно – легче тебе от этого? Только самому себе-то не ври, что не знал, не догадывался! Эти изуверские обычаи и обряды переживут хьюггов на многие тысячи лет. И словечки существуют мудреные, успокаивающие такие: эндоканнибализм, экзоканнибализм… А первенцы… Первые плоды, первая пойманная рыба, первый убитый зверь, первый ребенок… Их во все века отдавали, приносили в жертву, посвящали кому-то или чему-то. Позже – символически, раньше – и очень долго – по-настоящему. Ты не знал этого?! Чтобы, значит, первый не оказался последним, чтобы приумножился, чтобы множественно возродился… Гады, сволочи… У них демографический перекос – мало рождается женщин. Съели девочку, чтобы самим рожать таких же… Дуры… Впрочем, не они же это придумали… Начинаешь понимать христиан, которые огнем и мечом… Бред. Что христиане творили в истории – лучше не вспоминать! Достаточно счесть кого-то лишенным богоприсутствия, и в его отношении можно все, что угодно. Да хоть бы и не счесть! Есть же подробное описание, что именно и как говорил ребенок („Мама, я тебя еще вижу!“), когда его замуровывали в стену замка, чтобы сделать его неприступным. Между прочим, Европа, XV век, Тюрингия, могу даже вспомнить, как замок назывался. И наши, наверное, были не лучше: нашли же скелет в кладке одного из столпов звонницы Колокольной башни Изборской крепости. Тоже ХV век, кстати… Чертова память…»
Еще много чего вспоминал Семен. Только это не помогало – ему было тошно. А тяжелая палка в руках звала и манила, обещала простые ответы – на все вопросы сразу.