Вы говорите, способ, который мы совершенствуем, необъясним? И больше похож на шаманство или парапсихологию, чем на настоящую науку? Я на это отвечу так: когда дело касается человеческого мозга, у нас все еще вопросов больше, чем ответов. Высшая умственная деятельность остается, в сущности, загадкой. Слышите, музыка играет? Так вот, эта симфония создана мокрой мясной блямбой, которая была в голове у Моцарта. Это вы можете как-то объяснить?
Доктор Георгори Марши откупорил вторую за вечер четвертушку «Мауна-лоа» и налил себе в бокал, движения его были плавны и точны, а руки верны, как пресловутые божьи жернова.
«Мауна-лоа» — это бледно-золотое виски, которое делали на Килауэа — одной из обитаемых баз Хартмана на орбите вокруг рябящей вулканами сернистой Ио. Напиток, названный в честь одного из действующих вулканов на Гавайях на Земле, славился по всей Солнечной системе своим вкусом и действием. Марши рукой в серой перчатке поднял бокал ко рту и пригубил, очередной раз наслаждаясь оставшимся на языке намеком на ромовую сладость.
Потом он поставил бокал на стол рядом с недоеденным другим местным деликатесом, который подавали в буфете госпиталя имени Литмена, — искусственно выращенными свежими креветками с Каллисто размером с палец. Их варили в вине с ломтиками чеснока и томата, подавали вместе с тончайшей вермишелью, посыпанные сверху тертым сыром. Отлично получалось, ничего не скажешь.
Но виски все равно лучше. Хоть и в четвертушках-недомерках, все равно лучше.
А если правду сказать, он бы все равно уделил виски больше внимания, чем еде, даже если это был бы подкрашенный спирт из водорослей, который сходил за выпивку почти повсюду за пределами Земли и Луны.
Ведь креветками, как ни крути, не напьешься допьяна. Даже если они отварены в вине.
Выпить больше обычного после процедуры — это был для него такой же стереотип, как для обыкновенного хирурга — мытье рук перед ней. Обычно этот священный ритуал выполнялся в строгом одиночестве собственного корабля. Туда он удалялся после работы как можно скорее и начинал действовать, как только за ним закрывался люк.
Но здесь, в госпитале Литмена, в большем из двух центральных тороидов, господствующим над множеством мелких клиник, рассеянных по всей зоне Юпитера, он был выбит из колеи. После прибытия он был извещен, что местная верфь готова произвести очередную регулярную проверку целостности корпуса его пакетбота, и не получил даже двух минут на сборы. В этот самый момент его корабль заполнен инертным газом под давлением в четыре нормы — уютной атмосферой это назвать трудно. И продолжаться это испытание будет еще пару-тройку часов, не меньше.
При удаче и прилежании он сможет набраться до отключки куда раньше. Из чего следует, что ему придется всю ночь оставаться в отведенной ему комнате. Не слишком приятная перспектива, но выпивка сделает ее терпимой. Выпивка — она все делает терпимым.
Накладки случаются, и тогда надо их использовать. Как вот он сейчас это будет делать. Лишенный защиты и одиночества в своем корабле, он выбрал бы частный ресторан и предоставляемую им анонимность. Ближайший находился на обитаемой базе в каких-то паршивых пяти тысячах километров, но первый шаттл в ту сторону будет только через два часа. Необходимость выпить была слишком настоятельной, чтобы рассматривать такое решение как приемлемое.
Поэтому и вышло, что он оказался в отделении для персонала больничного буфета. В самом сердце вражеской территории.
Еда здесь была хорошей, обслуживание — сносным, интерьер — прискорбным, обстановка — отвратительной, общество — откровенно враждебным. Но важно было только то, что здесь подают алкоголь. Такая лафа далеко не в каждой больнице бывала.
И будто нарочно, чтобы сделать его положение максимально неудобным, единственный свободный стол торчал как гвоздь точно посреди зала.
Марши все равно за него сел. В комнате у него была кое-какая выпивка, но явно недостаточная для его целей. А кроме того, единственно приятным моментом в этой командировке была возможность наложить лапы на несколько бутылок «Мауна-лоа». Чекушку-другую-третью не купить нигде, но в баре буфета это виски было — только распивочно, не навынос.
И потому он сидел себе, отлично сознавая, что является центром внимания, наслаждаясь статусом почетного гостя, которым пользуется труп в секционной. Былые коллеги кидали на него со всех сторон ледяные взгляды, намеренно шепчась с такой громкостью, чтобы до его ушей дошло. Им не надо было смотреть на нагрудный значок серебристого биометалла, чтобы понять, кто он. Больницы похожи на маленький городок, где все всё про всех знают. Вести расходятся быстро. Париям уединение не полагается. Правила профсоюза.
Может, бергманские хирурги чего-то и теряли, или им чего и не хватало (список внушительный), но их несчастливая заметность не изменяла им никогда.
А вот чего не знают эти дураки — это как мало теперь для него значат и их ненависть, и их презрение.
Его пустой и безразличный взгляд упал на сидящую в углу пару, хмурившуюся в его сторону. Женщину он вроде бы узнал — это ее он видел днем. Из сердечнососудистой хирургии? У него только сохранилось впечатление от хищного ястребиного лица и желчных комментариев, частично по-арабски.
Он приветственно поднял бокал в ее сторону, усмехнулся и подмигнул, будто по поводу какой-то шутки, понятной им обоим, потом отпил виски на три пальца. Ее лицо сомкнулось подобно сжавшемуся кулаку.
Марши едва заметил. Внимание его снова вернулось к согревающему изнутри алкоголю. За много лет для всех мест, которые он повидал, у него выработался единственный критерий: А какое там пойло?
Так вот, этот буфет был чудесным. Лучшим из лучших.
А во всем остальном госпиталь был неотличим от предыдущего и будет неотличим от следующего. Те же стерильные коридоры сталь-камень-керамика, которые его глотают, а потом выплевывают. Те же бесчувственные незнакомцы — его пациенты. Те же размытые недовольные лица, разъяренные его присутствием — да и вообще его существованием, ждущие в нетерпении, пока он смоется. Те же услышанные вполуха мерзкие замечания в спину, летящие по пятам, встречающие и провожающие. Утром, сейчас, в следующий раз; и только моменты прошлого, настоящего и будущего завивались обратно тренажерной дорожкой Мебиуса, и по этой дорожке надо было топать вслепую из сюда сюда же, хоть и пролетая миллионы километров.
Он знал, что сейчас находится в госпитале Литмена, но лишь потому, что на тарелке была эмблема. А вообще — просто название. И он не испытывал ни малейшего любопытства насчет того, куда его пошлют отсюда. Как и все равно ему было, где он был раньше, и почти все эти места неотличимы от того, где он сейчас.
Почти, но не все.
Улыбка Марши скривилась в гримасу, и он налил себе снова. Половина бокала исчезла одним глотком.
Являясь одним из едва ли тридцати выживших бергманских хирургов и следуя в качестве такового графику маршрутов, определенных для него Медуправлением — отделом Комитета Космического Управления ООН, которое занималось всеми вопросами здравоохранения вне Земли, Марши вел жизнь, которая резко делилась на две части.
Девяносто девять ее процентов составляло одиночество. И безопасность. Эта жизнь шла дома, на борту автоматизированного корабля, пересекающего во все стороны пустыню вакуума между людскими анклавами, от больницы к больнице, от пациента к пациенту. И к этой жизни он приспособился почти в совершенстве. Дни, целые недели проводил он, плавая в спокойных волнах алкогольного моря, вдыхая бесконечный аромат лотоса великого ничто, сливаясь с ним, становясь его частью, лишенной корней, прошлого, будущего.
Сейчас он был в середине другой, исчезающе малой части этой жизни. Развалин своей жизни профессионала. Той части, которая медленно его убивала.
Части, вызывавшей ненужные воспоминания о том, что было когда-то в жизни что-то большее, чем эта бутылка и погоня за забвением. Любовь. Уважение. Идеалы. Надежда. Дружба. Чувство своего места. Удовлетворение. Оптимизм. Даже воображение. Все это таяло одно за другим — или ампутировалось обстоятельствами.
А черт с ним со всем, — мелькнула мысль, и он с жалкой полуулыбкой откинулся на спинку кресла. Тыкаться носом в кучу дерьма, которой стала уже давно его жизнь, всего лишь одна из неприятностей, которые надо терпеть, если хочешь продолжать быть бергманским хирургом. Одно из неудобств. И дело не столько в желании быть им, сколько в полной невозможности представить себе, как это — перестать им быть. Именно то, что развалило его жизнь, и оправдывало ее — ирония, которую он полностью осознавал. Иногда это бывало даже смешно — шуточка вроде резинового костыля или взрывающейся анальной свечки.
Но все равно места вроде этого буфета бывают опасны. Всепроникающая, специфическая атмосфера больницы, люди вокруг — тысяча разных вещей может вызвать неспокойные призраки прошлого. Заранее не скажешь даже, что именно. Это может быть голос, лицо, жест, запах или просто постоянные резкие напоминания, что ему теперь нет места среди бывших коллег. Ему теперь нигде нет места, и иногда такие ситуации бросали его в беспомощный дрейф где-то между прошлым и настоящим.
Ну, так вот еще одна причина выпить.
Я думаю, доктор, необходимо усилить анестезию, — сказал он себе, опрокидывая бокал.
Ухо выхватило фрагмент разговора откуда-то из-за спины — кто-то отметил, как он усердно пьет, и чья-то добрая душа предположила, что это, может быть, из-за женщины.
Уже нет, — ответил он про себя, — и вряд ли еще когда-нибудь.
Но напоминание отбросило его мысли лет на десять назад, и в пустом кресле напротив соткалась из воздуха высокая, худая, зеленоглазая женщина с кожей и волосами такой белизны, что могла бы сойти за альбиноску.
Он закрыл глаза и опрокинул бокал. Виски булькнуло, как вода.
Но воспоминаний не смыло…
Снова после восьмилетней разлуки они сидели за столиком в ресторане.
Элла Прайм упивалась всем — тихая музыка, свечи и вино. Беспорядочное мигание старых электрических ламп, прыгающее между ними. И воспоминания.
Как много воспоминаний! Они толпились вокруг стола, напирая на плечи и нашептывая; лучшие друзья и самые непримиримые враги тех двоих, что пришли сегодня вместе посмотреть, что осталось от погибшей любви.
Элла глядела, как Марши наливает себе вина, гадая, всегда ли он так сильно пьет, или только сегодня, потому что ее увидел. Спрашивать она не стала, и какова бы ни была причина, а это, кажется, помогает ему слегка разогнуться.
Четыре месяца ожидания, пока он пробивался к станции Иксион — чертовски много у нее было времени, чтобы мечтать об этой минуте. Их воссоединение грезилось ей радостным и страстным; ей представлялось, как они прямо из шаттла отправятся в уединение ее микробазы, сорвут друг с друга прошедшие годы вместе с одеждой и начнут восполнять утерянное время. От этих мыслей начинало до боли хотеться его прикосновения.
Первая брешь в этой фантазии появилась, когда по дороге к микробазе сгорел один из главных двигателей ее крошки. В ангар она влетела, но они застряли на станции Иксион, пока малышку не починят.
Но где — это было на самом деле не важно, и надетые для встречи открытая блузка из прозрачного желтоватого шелка, черная юбка в обтяжку, открывавшая примерно милю длины ног, — это было рассчитано на приведение плана в действие даже в аварийных обстоятельствах места. Как и ее предложение пойти в спешно снятый ею номер, чтобы «освежиться» — кодовая фраза прежних дней.
Он сигнал принял, но стал жаловаться на плохую еду в шаттле и спросил, нельзя ли сначала где-нибудь перекусить.
Да, она так на него набросилась — неудивительно, что бедняга чуть попятился! Обругав себя за слишком поспешные действия, слишком сильный напор, она отвела его в этот ресторан. Надо было помнить, что с их последней встречи много воды утекло под мост — тот мост, который она сама и сожгла. Чтобы построить новый на столько лет ниже по течению, понадобятся время и терпение.
Но так близко от него очень трудно терпеть.