«Я умер и оказался в аду», — прорывая невыносимую боль, пробилась одинокая мысль. Точно в аду, и дышать невозможно из-за серной гари. Масло у чертей там, что ли на сковородке подгорело? И почему тогда боль идёт сразу со всех сторон тушки, ведь жарить-то должны только с одной? Странные какие-то посмертные мысли, однако.
Попытка пошевелиться не дала ровным счётом ничего, а боль только усилилась. «Что ж, если всё же ещё чуть-чуть жив, то хоть позвоночник не сломан», — пробилась в сознание явно позитивная мысль. — «Блин, доигрались, доэксперементировались, умники недобитые». Последнее, что помню из своих жизненных переживаний — яркую вспышку на месте четвёртой лаборатории, потом пришла какая-то чрезвычайно холодная волна и наступила темнота. Следом пришла боль, от которой можно сойти с ума, но, так как я уже мёртв, то и это не важно. Говорят, и к адскому пламени можно постепенно привыкнуть, всё равно впереди вечность. Впрочем, мои мучения были недолгими, снова и снова проваливался в спасительное забытьё, и адское пламя боли на какое-то время отступало, чтобы вскоре вернуться вновь с новой силой.
Пульсирующая боль была немного разбавлена ощущением чьего-то близкого присутствия. Если поверить остаткам моих прежних чувств, то меня куда-то тащат. И делают это, судя по всему, достаточно аккуратно. Неужели всё же дождался-таки спасателей? Как хорошо почувствовать себя снова живым. Может это и временное явление, но… Слабый толчок и резкая волна боли опять опрокидывает меня в темноту беспамятства.
Голоса. Странные голоса, бла-бле-блу-блю… бу-бу-бу…, ничего невозможно понять. Ни на один из известных мне языков они не похожи. И даже звуки этих голосов непривычны, нет ни рычащих ни шипящих, даже зудящих не слышно. Но вот горячая эмоциональность в голосах чувствуется. Двое о чём-то оживлённо спорят или вернее — ожесточённо торгуются, и им иногда в тон поддакивает третий голос. Боль уже можно терпеть, только пошевелиться, опять-таки, совершенно не получается. И здесь не воняет смрадной гарью, зато благоухает давно не чищенным отхожим местом. Явно ведь совсем не городская больница, куда, по идее, меня должны были бы доставить спасатели. Интересно, куда же я попал-то…
Очередной раз прихожу в себя от того, что кто-то пытается влить мне в рот отвратительную по горькости и прочим вкусовым качествам жидкость. Хинин, считающийся эталоном горькости, по сравнению с этим пойлом так, всего лишь лёгкая приправа к джину и тонику. Не в силах сопротивляться проглатываю, и снова чуть не проваливаюсь в темноту. Растекающаяся по телу боль продолжает часто пульсировать, но её уже можно постепенно вытеснить из своего сознания, как учили нас на тренировках. Титаническим усилием воли открываю глаза и замечаю слабый луч света, падающий откуда-то сбоку. Пару минут опять прихожу в себя, прежде чем пытаюсь осмотреться вновь. Шевелить головой даже и не пытаюсь, знаю, что бесполезно, однако в поле зрения ничего примечательного не попадается. Судя по всему, нахожусь где-то на старом сеновале, рядом с тем самым благоухающим нужником. Или в самом нужнике, устроенном на старом сеновале. Боже, ну за что мне выпали столь странные адские муки, ещё бы понял пляшущих чертей с вилами и котлы с кипящей смолой, а тут не жизнь и не смерть, как у того самого кота Шредингера. Однако стоило заметить, что боль стала постепенно спадать, превращаясь в тягучую слабость, и я, похоже, просто уснул, а не провалился в зыбкое небытиё как прошлые разы.
Бу-бу-бу…, - опять кто-то стоит надо мной и что-то пытается мне говорить. Или он просто говорит себе под нос, что-то делая с моим многострадальным телом? Похоже, второе. Очередная попытка пошевелиться ни к чему положительному не привела, но и болевых вспышек тоже не последовало. Можно сказать — иду на поправку, если не подыхаю, не ощущая медленного отмирания болевых рецепторов, время вскоре покажет. Снова в горло вливают гадостный отвар, который погружает в сон.