- Почему? Бегство от цивилизации? - опросил я.
- О, зачем же ему было бежать от цивилизации? - возразил Осборн. - Он хотел обогатить нашу цивилизацию, а не бежать от нее. Нет, я не думаю, чтоб он остался там по доброй воле... Мало ли что могло случиться... Он ведь был там с сыном и с другом... может, им угрожала опасность... Но так или иначе, а тайна осталась тайной. И вот теперь мы тоже идем по следам Неведомого...
- Я хочу задать один очень важный вопрос вам, сеньор Осборн, и всем вообще,- вдруг сказал Мендоса. - Вот я знаю, что вы ищете следы Детей Солнца, которые прилетели к нам с неба. А зачем они вам, эти гости с Солнца? Зачем авам их искать?
- Ну, на это так сразу не ответишь, - медленно проговорил Осборн, с любопытством глядя на очень возбужденного Мендосу.
- Нет, нет, я понимаю. Вы ищете их сокровища, да?
- В известной мере это так... - начал было Осборн.
- А! - со вздохом облегчения перебил его Мендоса. - Я так и думал! А то мне было многое непонятно. Поэтому вы и говорили, что ваша экспедиция - все равно, что искатели Эльдорадо!
- О, я этого вовсе не говорил! - сказал удивленный Осборя. - Я хотел только сказать, что Южная Америка и сейчас почти так же мало исследована, как во времена конквистадоров... А цели у нас, конечно, совсем другие.
- Какие же могут быть другие цели? - упрямо возразил Мендоса. - Ну, может быть, вы ищете не золото и не драгоценные камни, а секрет могущества! Но это ведь все равно: власть, богатство, свобода! А иначе зачем вам так мучиться?
Лицо его разгорелось, губы подергивались. Мы переглянулись, Мак-Кинли свирепо нахмурился и что-то пробормотал.
- Вы не понимаете, сеньор Мендоса, - ответил Осборя. - Мы не ищем ни богатства, ни власти. Мы работаем для того, чтобы принести пользу науке... человечеству... Человечество не станет счастливей оттого, что получит еще кучу золота или драгоценностей.
- А отчего оно станет счастливей? Отчего? - с жаром спросил Мендоса. - О нет, не надо говорить мне неправду! Человек есть человек, и он ищет счастья. Вы тоже люди и вы тоже ищете счастья. Ну, так тогда и я... - и вдруг он снова осекся и замолчал.
- Послушайте, ведь если все будут искать счастья только для себя, то все будут всегда несчастливы, - сказал я. - В одиночку нельзя добиться счастья.
Мендоса непонимающе поглядел на меня.
- А кто же мне будет помогать? Человек сам отвечает за себя. Если он упадет, другие не будут его поднимать.
- Нет, вы ошибаетесь, - возразил я. - Настоящее счастье это счастье для всех, достойных его!
- Общего счастья не может быть! - решительно заявил Мендоса. - Люди ведь такие разные: как вы будете знать, кому что нужно? О, я слыхал о вашей стране, - понимающе добавил он, - но в Чили это невозможно, да и вообще в Южной Америке так нельзя жить. Тут другое небо, другой воздух, другие люди, уверяю вас! Если человек упал на равнине, ему все-таки можно помочь. А если он в горах катится в пропасть - что тогда делать? Руби веревку или сам пропадешь!
- Значит, вы никогда не ходили с настоящими альпинистами, - заметил я. - Так товарищи не поступают.
- Товарищи? О, я знаю, это ваше любимое слово! Но я ходил в горы. И со мной были настоящие альпинисты. Немец и швейцарец, Они были товарищи. Но, когда швейцарец стал падать, немец перерубил веревку и отполз от пропасти.
- Негодяй! - воскликнул я.
- О да, он был негодяй! - согласился Мендоса. - И он умер, как негодяй. Он хотел убить меня, потому что я... впрочем, об этом не надо говорить. Но я не знаю людей, которые смогли бы...
- Не перерезать веревку? - спросил я. - Вы думаете, что мы тоже поступили бы так, как немец?
- Вы только люди, - печально ответил Мендоса. - А люди боятся смерти и любят жизнь.
Я так подробно изложил этот разговор потому, что за ним сразу последовали интереснейшие события. На следующий же день Мендоса воочию увидел человека, который "не рубит веревку". И этим человеком оказалась Маша.
Мы спускались вниз по трудным, почти нехоженым тропам. Веревками мы не связывались, потому что здесь все-таки было какое-то подобие дороги. Существовали даже мостики через особенно глубокие и опасные ущелья. Мостики эти были ничуть не лучше гималайских; только тут - за недостатком дерева, что ли - их делали из кожи. Как по ним проходили носильщики с тяжелым грузом, я совершенно не понимаю. Но они шли, как гималайские горцы, и так же тащили груз, укрепив его на повязке, протянутой через лоб. И мы шли по шатким мостикам, то узким скалистым карнизам, по каменистым осыпям, опускаясь все ниже, в долины, к жизни.
Мендоса хорошо знал горы, хоть и не был настоящим тренированным альпинистом. И то, что с ним произошло, было случайностью, как он и сам впоследствии говорил. Мы обходили круто изогнутый выступ горы по узкому каменному карнизу. Шли мы, конечно, гуськом, но особых мер предосторожности не принимали: ведь даже носильщики с грузом умудрились здесь пройти, а нам, с легкими рюкзаками, и вовсе нетрудно было. Мы с Машей шли друг за другом и довольно оживленно, хоть и отрывочно, переговаривались. Впереди Маши шел Мендоса. Он прислушался к нашему разговору, слегка повернул к нам голову. И вдруг он пошатнулся, какое-то мгновение балансировал на краю пропасти, пытаясь удержаться, но не смог и, взмахнув руками, без крика, полетел вниз. Перед ним шел Лисовский, но он уже обогнул выступ и скрылся из виду. Шедший за мной Петя Веневцев вскрикнул от ужаса: он видел, что произошло. Мы замерли.
Вдруг я увидел, что Маша осторожно ложится на тропу, держа в руках виток тонкой капроновой веревки. Она заглянула вниз, в глубокое узкое ущелье, лежа вдоль тропы.
- Маша, что ты делаешь! - в ужасе прошептал я.
- Он там, Шура, - тихо и спокойно сказала она. - Он зацепился за выступ - и, кажется, жив. - Она начала обвязываться веревкой. - Опускайте меня, ты и Петя. А, вот и Мак-Кянли! Втроемто вы нас удержите? Вот не знаю, хватит ли веревки. Ну, держите!
- Маша, пусти, я полезу, - сказал я.
- Я легче вас всех, - решительно возразила Маша. - А сил у меня меньше, чтоб тянуть веревку. Давай, давай, некогда раздумывать!
Мы все трое легли на тропу и начали спускать Машу. Веревку мы надвязали, теперь ее должно было хватить. За поворотом показался Соловьев. Он быстро оценил ситуацию и тоже лег на тропу, схватив конец веревки у Пети Веневцева. Трудность состояла в том, что карниз был очень узок, у нас не было упора, чтоб тянуть, не было, за что зацепиться. К счастью, между мной и Петей по краю тропы тянулся выступ, вроде невысокого барьерчика. Я осторожно, стараясь не раскачивать веревку, отполз чуть-чуть назад и уперся в этот барьерчик. Все мы лежали боком к пропасти, тянуть было неудобно, я боялся, что под двойной тяжестью - Маши и чилийца - просто перекачусь в пропасть и потяну за собой остальных. Внизу, в темноте ущелья, я видел, как Маша, еле держась на выступе, обвязывает Мендосу веревкой, потом подносит к его губам походную фляжку, - значит, он жив. Потом я почувствовал легкое подергивание веревки - пора поднимать.
- Ну, давайте, товарищи, - сказал я и, откинувшись всем телом к стене, начал тянуть.
Ох, это были трудные минуты! Веревка до крови врезалась в руки, тело неудержимо скользило к краю пропасти, я снова отчаянными усилиями откидывался к каменной стене, упирался ногами в барьер и тянул, тянул, перехватывая веревку. Наконец, голова Маши показалась над краем тропы. Мы еще потянули, затем я обвязался веревкой и помог Маше выбраться на тропу. Потом Маша тоже легла на карниз, и мы все стали тащить Мендосу. Он был привязан к Маше короткой веревкой. Она нарочно так сделала, решив, что вместе им не выбраться на тропу, а поодиночке будет легче. Но зато Мендосе больше досталось, пока мы их поднимали: он порядком расшибся о скалы и был почти без сознания.
Мы лежали некоторое время, переводя дух. Потом Маша пощупала пульс Мендосы и снова поднесла к его губам флягу. Он глотнул немного коньяку и открыл глаза.
- Сеньорита, да вознаградит вас бог, - прошептал он. - У вас сердце орла, и вы спасли меня.
- Просто я оказалась ближе всех к вам, - серьезно ответила Маша и села, морщась от боли. - Каждый из нас сделал бы то же самое. Вот я не знаю, сможете ли вы идти по тропе?
- О, тут несколько шагов, я проползу, - более твердым голосом сказал Мендоса. - Дальше будет большая площадка.
Мы поднялись и пошли, только Мендосу и Машу продолжали страховать веревкой. Мендоса шел довольно бодро, хоть основательно прихрамывал. Но, дойдя до лагеря, разбитого невдалеке, за поворотом, он сразу ослабел и еле дополз до палатки.
- Ну, что с ним? - спросили мы Костю Лисовского, когда тот вылез из палатки.
- Ничего страшного. Ребро, как будто, поломано. В ноге, возможно, есть трещина в кости - я положил ее в лубок на всякий случай. Пока что дал ему снотворное - пусть до утра спит. И тебе, Маша, не мешало бы поспать. Давай-ка, я тебя перевяжу. Ух, и молодцы вы! На такой тропе двоих вытянуть!
- Да, джентльмены, - сказал Мак-Кинли, который все это время усердно счищал пыль со своей одежды, - все-таки напрасно мы не перерубили веревку. Он бы даже не удивился и не обиделся, как я понимаю.
"Действительно - какое совпадение! Надо же, чтоб на следующий же день после того разговора Мендосе пришлось пережить такое!" - подумал я.
Но события на этом не кончились. Утром Мендоса проснулся и выполз из палатки. Костя Лисовский, увидев его, замахал руками, показывая, чтоб он отправлялся обратно; но Мендоса уселся на солнышке и покачал головой - мол, не собирается он ложиться, не до того ему.
Я подошел к нему и сказал, что в его состоянии надо лежать, тем более, что предстоит еще нелегкий обратный путь. Мендоса ответил слабым голосом, стискивая зубы от боли:
- Поверьте, сеньор Алехандро, лежать я не могу. Моя совесть нечиста перед вами, и я хочу покаяться. Пусть бог мне простит!
- Да вы ложитесь, сеньор Мендоса, а я посижу возле вас, сказал я, смеясь; меня насмешило торжественное выражение исцарапанного лица Мендосы.
- Вы согласитесь называть меня по имени? - вдруг очень робко спросил Мендоса, поднимая на меня глаза.
Я почувствовал, что ему это почему-то важно, и сказал: