Он продолжал смотреть на меня, только теперь уже ласково и грустно.
- И моя Мурочка, будь она жива, была бы теперь такой же...
(Впоследствии во время наших встреч он не раз повторял эти слова, и я чувствовала в них непроходящую боль утраты и гордилась его сдержанной откровенностью.)
Корней Иванович усадил меня за стол рядом с собой, обняв за плечи.
- Вы совсем в Москву вернулись? - спросила я, смущенная и счастливая его неожиданно ласковым обращением.
- Нет, приехал на несколько дней из Ташкента. У нас горе - погиб Боба, наш второй сын. Мария Борисовна в тяжелом состоянии и, конечно, тревожится за старшего, Колю. Он тоже на фронте. Политуправление армии, понимая наше стариковское горе, разрешило ему отпуск, чтобы мы могли встретиться в Москве. Мария Борисовна приехать не могла, слаба... А я, как видите, добрался... Жду Колю, который должен появиться не сегодня-завтра. Привез новую сказку "Одолеем Бармалея"...
К Чуковскому подходили люди, здоровались, радовались. Я несколько раз порывалась уйти, опасаясь, что мое присутствие может помешать. Но Корней Иванович сказал строго и даже требовательно:
- Сидите! Сейчас вы пойдете со мной. Очень не хочется возвращаться одному в пустую квартиру.
...Комнаты, в которых целый год никто не жил, зрелище грустное. Беспорядок, затхлость - свидетельство беды, заставившей хозяев покинуть свое жилище.
Впрочем, вокруг Корнея Ивановича становилось сразу обжито и уютно. Стоило только управиться с пылью, покрывавшей большой письменный стол и книжные полки, подмести пол и растворить настежь окна, а Корней Иванович уже расположился в кресле, прикрыв пледом колени. С улицы тянуло сентябрьской свежестью, после жаркого Ташкента прохлада казалась непривычной, он зябко кутался.
Стемнело. Пришлось закрыть окна, опустить маскировочные шторы. В комнате сразу стало тихо.
Длинными своими руками, почти не меняя позы, Корней Иванович доставал с полок то одну книгу, то другую, бережно листал и аккуратно ставил на прежнее место. Казалось, он здоровается с ними.
Я возилась на кухне - варила рис, привезенный Корнеем. Ивановичем из Ташкента в белоснежном полотняном мешочке. Вдруг он позвал меня.
- Когда родился Пушкин? - строго спросил Корней Иванович, едва я вошла в кабинет.
- В 1799 году...
- Какого числа?
- 26 мая. По старому стилю... - торопливо добавила я, чувствуя себя, как на экзамене.
- А Лев Толстой?
- В 1828-м...
- Число?
- 28 августа.
- Тургенев?
- Кажется, в 1818-м...
- Кажется! То есть как это кажется?! 28 октября 1818 года. Некрасов?
- Не помню...
Я понимала, что сейчас произойдет что-то ужасное, но что было делать?
И действительно, на лице Корнея Ивановича изобразился брезгливый ужас.
- Не помните? - воскликнул он. - Вы пишете стихи, вы собираетесь, насколько я понимаю, стать профессиональным литератором, даже учитесь в Литературном институте! Вы говорите о том, что больше всего на свете любите русскую литературу. Да знаете ли вы, что ЛИТЕРАТУРУ НАДО ЛЮБИТЬ ПО-УМНОМУ! Он раздельно произнес эти слова. - Или вы не понимаете, что изучение литературы требует такой же точности и тщательности, как изучение математики, химии, физики? Да если вас ночью разбудят, вы обязаны знать это, как алфавит или таблицу умножения... И не потому, что вам за это поставят отметку в зачетную книжку. Это должно стать потребностью вашей души! Биография писателя и его творчество - неделимы. Нельзя изучать произведения, писать о них исследования и критические статьи, не зная до мельчайших подробностей жизнь писателя. Вы должны чувствовать себя в литературной среде девятнадцатого века, как у себя дома! Именно так знает и любит (по-умному!) русскую литературу Юрий Николаевич Тынянов. За это я преклоняюсь перед ним. Вы не знакомы с ним? Этот человек даже обликом своим, складом речи напоминает героев, о которых пишет... А что может быть страшнее полуграмотного литератора?! Вы поняли меня?
Он протянул руку я достал с полки том тургеневских писем, бережно переплетенный в ситец, темно-синий с серыми цветочками.
- Как мало еще изучено все, что сделал этот человек и писатель! - снова заговорил Корней Иванович. - Возьмите эту книгу, я вам дарю ее! Прочтите внимательно и постарайтесь написать статью. Ну, хотя бы о взаимоотношениях Тургенева и Толстого... Трудно, сложно? Очень! Не бойтесь, что поначалу получится поверхностно (ведь для этого надо очень много знать, а вы пока ничего не знаете!), будет похоже на школьное сочинение. Печатать вашу статью никто не станет. Для себя напишите. Для себя! - настойчиво повторил он. - И не жалейте времени, не торопитесь. Потом принесете, и мы вместе прочтем. Я буду ругать вас, потому что статья будет наверняка плохая, очень плохая. Может быть, даже накричу. А вы терпите! Терпение и выносливость в судьбе литератора так же необходимы, как талант и трудолюбие... А даты рождений и смерти выучите обязательно. И Добролюбова, и Рылеева, и Тютчева, и Вяземского, от Державина до Блока, - я проверю! А теперь, - он легко поднялся с кресла, - идемте ужинать и бегите домой, не то скоро комендантский час и еще, чего доброго, придется вам из-за меня, старика, ночевать в милиции...
Дома я долго разглядывала (именно разглядывала, а не читала) подаренную мне книгу. Она оказалась вся испещрена пометками Корнея Ивановича, - вот уж кто читал ее внимательно! Изданная в 1884 году, книга изрядно пощипана цензурой, и все вычеркнутые места были бережно вписаны карандашом. А на первой странице Корней Иванович написал: "Была у него жажда выслушивать свой голос, быть своим собеседником, кокетничать перед собой..." С трудом разобрав эти полустершиеся строчки, я снова услышала голос Корнея Ивановича и во всей конкретности почувствовала его стремление проникнуть не только в суть творчества писателя, но и в характер.
Книжка эта, которую я храню вот уже тридцать лет, сыграла большую роль в моей жизни, но об этом несколько позже.
...Придя на следующий день к Корнею Ивановичу, я увидела в его кабинете высокого черноволосого человека.
- Познакомьтесь, - сказал Корней Иванович. - Поэт, переводчик, художник - Вильгельм Левик. - И продолжал, обращаясь к Левику: - Ваши переводы прекрасны! Если бы Ронсар писал по-русски, он просто не смог бы написать иначе. Прочтите еще раз, прошу вас...
Как передать ощущение чуда, охватившее нас, когда в военной Москве, где плыли за окнами безмолвные аэростаты, а улицы и площади топорщились противотанковыми ежами, вдруг зазвучали великолепные стихи о вечности и любви! Стихи, созданные четыре столетия назад, пережившие мировые катаклизмы, звучали современно, потому что утверждали неизбежность наступления мира на земле и необходимость борьбы за него: ведь мир - это любовь, красота, счастье...
Я никогда не забуду взволнованного лица Корнея Ивановича. Он слушал Левика с важностью первооткрывателя, взглядывая на меня гордыми, победительными, влажными глазами: вот, мол, какие еще сокровища хранятся в тайниках искусства!
А когда Левик кончил читать, вдруг сказал неожиданно:
- Собирайтесь, друзья, поедем в Переделкино, должен исполнить наказ Марии Борисовны и поглядеть, что делается на даче.
Был тихий сентябрьский золотистый денек. Листва устилала дорожки. Подходя к даче, Корней Иванович заметно разволновался и, чтобы скрыть волнение, вдруг легкими, быстрыми и огромными шагами не побежал, а проскакал по аллейке, громко напевая:
Вот лягушка по дорожке
Скачет, вытянувши ножки...
- А ну, молодежь, можете так? - обратился он ко мне и к Левику.
Нет, угнаться за ним было невозможно!
- Сначала пойдем в сад, я покажу место, где в прошлом году хотел зарыть "Чукоккалу"... - сказал Корней Иванович.
Мы шли по длинной кленовой аллее.
- Вот, кажется, здесь... - Он остановился и пошевелил носком ботинка ворох яркой листвы.
Медленно возвращались мы к даче, где в те дни располагалась воинская часть.
- Всего год прошел, как мы уехали отсюда, - говорил Корней Иванович, а как все изменилось! И я совсем другой стал. Как-то там мои книги?
Книги почти все оказались целы. Исчез лишь комплект некрасовского журнала "Современник". На его месте аккуратными рядами стояли экземпляры воинского устава. Молоденький лейтенант что-то смущенно объяснял Корнею Ивановичу.