Теперь, спустя полвека, эти книжки стали незыблемой классикой, а их образы - вечными спутниками советских ребят.
Тогда же их появление было волнующей новостью. Такое разнообразие сменяющихся ритмов мы слышали впервые. Стихи запоминались сразу, они звенели каким-то праздником, ярмаркой, карнавалом; то чечеткой тарантеллы:
Моем, моем трубочиста
Чисто, чисто, чисто, чисто!
то дробным топотом "камаринской":
А потом как зарычит
На меня,
Как ногами застучит
На меня,
- Уходи-ка ты домой,
говорит,
Да лицо свое умой,
говорит...
Это было открытием Америки детства, неведомого, нового мира, который Чуковский населил потом персонажами своих сказок - гостями именин мухи-цокотухи, пациентами доктора Айболита, зверинцем "Телефона", бибигонами и бармалеями, и кого-кого только там не было!
Автору тогда шел сорок первый год, выглядел он очень молодо. Он переживал, мне казалось, период цветения (акмэ, как сказали бы в те времена). Он был оживлен, весел, стремителен. В "Радуге" он был не только первой скрипкой, но и душой издательства.
Облик Чуковского был давно мне известен по многочисленным карикатурам.
Большой, вихрастый, с крупным, мясистым носом, он представлял заманчивую натуру для шаржей. Карикатуристы не оставляли его своим вниманием. Подобно характерным персонажам итальянской комедии дель арте Дотторе, Панталоне, Капитано - его выразительный силуэт в карикатурах воплощал собой некий собирательный образ Критика.
В "Известиях" книжного магазина М. О. Вольф была даже статья "Чуковский в карикатуре" со многими рисунками.
И еще что осталось от первой встречи и навсегда срослось с обликом Чуковского - это его певучая речь, его голос, который мы и теперь, посмертно, иногда слышим и сразу узнаем в радиопередачах.
В "Радуге" затевалось издание детского альманаха. Клячко заказал мне для этого альманаха рисунки к "Английским детским песенкам" Маршака. Сперва иллюстрации предложено было сделать Чехонину, но он отказался. Маршак был несколько разочарован: он мечтал об иллюстрациях прославленного Чехонина. Корней Иванович лукаво его утешал: "Кузьмин молодой, он будет для вас стараться больше, чем Чехонин, заваленный работой". А Клячко кроме заказа сделал еще прямо-таки роскошный меценатский жест: купил несколько моих рисунков и тут же расплатился наличными. Однако издательство "Радуга", детище нэпа, уже дышало на ладан, альманах "Радуга" так никогда и не вышел. О судьбах моих иллюстраций я никогда потом не спрашивал, а вскоре навсегда перебрался в Москву.
Еще два слова о портрете К. Чуковского работы Чехонина. С. В. Чехонин был настоящий "артизан", мастер на все руки. Он был графиком, декоратором, живописцем по эмали и фарфору, специалистом по огранке драгоценных камней. Меня особенно удивляло, что он умел работать, совсем не стесняясь присутствием постороннего человека. Сидит, как "холодный сапожник", на низенькой табуреточке у низенького же столика и тонкой, с комариное жало, кисточкой выводит тончайшие узоры. Иногда советовался:
- Посмотрите, не грубо ли получается?
- Что вы, Сергей Васильевич, тоньше невозможно!
Однажды я увидел у него в мастерской портрет Чуковского.
- Догадайтесь, как я работал над ним. Не угадаете, - по особой системе.
Система была такая: он ставил модель рядом с холстом и рисовал мелом, прикрепленным к длинному шесту вроде кия. Преимущество такого способа понятно всякому художнику: когда модель и холст рядом, все погрешности в пропорциях видны сразу. Портрет поколенный, в натуральную величину, был действительно очень схож. Где он теперь?
...Но вернусь к Чуковскому. Наше петроградское знакомство не забылось. При встречах в Москве, в издательствах "Academia", ГИХЛ, Детгиз, мы с Корнеем Ивановичем раскланивались, разговаривали. Однажды, когда мы ехали вместе из ГИХЛа в такси, я сказал ему: "Какой вы счастливый! Сколько поколений советских ребят затвердили с малых лет ваши стихи! Мой сын - он теперь уже взрослый, - декламируя, бывало, "Муху-Цокотуху", к вашим стихам: "А букашки по две чашки, с молочком и крендельком" - неизменно добавлял: "И с вареньицем!"
В другой раз, в ГИХЛе же, Корней Иванович рассказал, почему Репин, сперва согласившись, потом отказался писать портрет И. Д. Сытина. В издательстве Сытина готовилась книга Репина "Далекое близкое". Сытин рассчитал, что маловато заплатил Репину за книгу, и решил дослать через Чуковского, который книгу редактировал, пятьсот рублей прибавки.
Репин вышел из себя, кричал: "Торгаш! Сапоги бутылками!" - и начал швырять и топтать деньги.
Помнится, что эта наша встреча была связана с выходом в ГИХЛе книги "Мастерство Некрасова". На подаренном мне тогда экземпляре стоит дата: "Весна. 1953".
Вспоминаю встречу в редакции "Литературной России". В номере шла статья Корнея Ивановича, посвященная юбилейной дате - выходу в свет первой книги из серии "Жизнь замечательных людей". Он сидел за столом в окружении сотрудников редакции и правил гранки. Один эпитет Корнею Ивановичу не понравился, он стал искать замены, приглашая всех присутствующих принять участие в игре. Я предложил тютчевское слово - "громокипящий". Он его принял и сказал: "С меня причитается двадцать копеек".
Меня поразило, что он на девятом десятке жизни приехал из Переделкина сам править свою статью - так сильна была в нем писательская дисциплина. И корректуру он держал - я видел - не формально, а строго, внимательно, придирчиво.
Из всех послевоенных трудов Чуковского особенно сильное впечатление произвели на меня его статьи о Чехове. Они публиковались постепенно, а в 1967 году вышли отдельной книгой.
Еще в 1915 году в "Ниве" (№ 50) как-то неожиданно и непривычно, наперекор всем незыблемым в то время утверждениям, прозвучали в статье "Записные книжки Чехова" слова Чуковского: "Нужна была великая воля и мужественность ясной и несуетливой души, чтобы выработать такой стальной, лаконический стиль". (Воля, мужественность, стальной стиль - какими необычными казались тогда эти слова в применении к "мягкому", "сумеречному" "певцу печали"!)
И вот, исходя из постулата: "Стиль - это человек", Чуковский опроверг привычные критические штампы и заново открыл нам Чехова.
Он с неутомимой кропотливостью криминалиста переворошил всю накопившуюся около имени Чехова огромную груду словесного мусора и установил, что критика была повинна в самом тяжком преступлении против гения - в непонимании. Он показал всю несостоятельность то злых и обидных эпитетов: "холодная кровь", "безыдейный", "аморальный", "равнодушный", "индифферентный", - то слезливо-сентиментальных: "певец печали", "певец безнадежности", "певец сумерек".
Чуковский выступил против легиона критиков, от Михайловского и Скабичевского до Фриче и Пиксанова. И вылепил свой образ Чехова: человека дисциплинированной воли, нетерпимого ко лжи и пошлости, человека громадных масштабов. Именно восьмидесятые годы дали русскому обществу таких несокрушимых людей, как Миклухо-Маклай, Пржевальский, Александр Ульянов и Чехов, утверждал он.
Нужен был высокий авторитет критика и неоспоримая логика собранных им фактов, чтобы эта истина стала ясной всем.
Я позволил себе не согласиться с Корнеем Ивановичем только в одном случае и написал ему об этом. Он находил, что "небо в алмазах" - напыщенное и звонкое выражение - чуждо суровой чеховской поэтике. Но ведь это не авторские слова, это слова Сони, сентиментальной старой девы, и таким языком, языком институток Чарской, ей и надлежит говорить.
С 1962 года наша переписка оживилась. Я посылал ему главы из книги моих воспоминаний, он принял их благосклонно и дал согласие написать к ним вступительную статью.
Эта статья занимает всего пять страничек небольшого формата. Я думал: старый, опытный литератор - напишет их махом. Нет, писалась она долго. Секретарь Корнея Ивановича К. И. Лозовская отдала мне потом черновики. Я их сберег себе в назидание. Бог мой, сколько вариантов, сколько вымарок, сокращений, переделок! Лабиринты поправок между строк, на полях, на приклеенных листочках! Я чувствовал, глядя на эти черновики, и смущение, и неловкость, что заставил так трудиться Чуковского, и гордость, и благодарность.
Предыстория этой статьи вот какая.
Главы из книги "Круг царя Соломона" были сперва напечатаны в еженедельнике "Литературная Россия" и в "Огоньке". Читательские похвалы моим первым литературным опытам меня не удовлетворяли. Я им не верил и объяснял снисходительным отношением к преклонному возрасту начинающего автора. Мне хотелось узнать мнение критика строгого, взыскательного, беспощадного, каким я знал К. Чуковского с первых мною прочитанных его статей в "Весах" до последних его рецензий в "Новом мире". Я послал свои опубликованные рассказы на суд Корнею Ивановичу. Ответ пришел быстрее, чем я ожидал.
С чувством некоторой неловкости я даю публиковать эти хвалебные строки, которые так меня обрадовали тогда, которые я перечитывал потом много раз. Но, думается, я не погрешаю против добрых литературных традиций. Вот М. Пришвин, к примеру, напечатал же в предисловии к своей книге письмо к нему М. Горького, полное бурных изъявлений восторга и самых лестных эпитетов. Да и сам Корней Иванович в воспоминаниях об А. Ф. Кони приводит его письмо с похвалами адресату - Чуковскому.
Мне это даже простительней, я ведь всего-навсего начинающий автор, еще не крепкий в своем самоутверждении, и всякие читательские хвалы мне, право, не во вред, а на пользу. Потому что моя собственная всегдашняя реакция на свои литературные упражнения: "До чего же плохо!"
Вот это письмо:
"Дорогой Николай Васильевич, от души благодарю Вас за драгоценный подарок и не столько за "Плоды раздумья", которые обрадовали, но не удивили меня, сколько за "Круг царя Соломона", "Аллею Антуанетты", "Счастье" и за четвертую новеллу (о Пьере), которые поразили меня до безъязычья. Я всегда знал, что Вы литературнейший из советских художников, что Вы тоньше и глубже их всех понимаете Пушкина, Лескова, Пруткова, Гоголя, но мне и в голову не приходило, что Вы такой же мастер меткого изящного слова, как и меткого "кузьминского" штриха. Я читал Ваши новеллы с самой свирепой придирчивостью, но как ни старался, не мог найти ни одной вялой или лишней строки, каждую фразу хоть в рамку вставляй - зрелый, опытный, матерый беллетрист, - вообще, весь стиль Вашего литературного творчества до такой степени родственно близок стилю Вашей графики (и там и здесь один и тот же почерк), что будущая Ваша книга, украшенная Вашими рисунками, представляется мне недосягаемым образцом художественной цельности. Хотелось бы дожить до появления этой книги в печати, а покуда приветствую Вас на пороге большого литературного поприща.
"Плоды раздумья" у меня уже были (я не пропускаю ни одной Вашей работы).
Русские 40-е и 50-е годы магически воскрешены в Ваших рисунках.