Эта статейка менее удалась Вам, чем первая. В ней нет никаких открытий. Кто же не знает, что "важный" имеет два значения? "Важничать "тяжко-важко", "важности", "вага" - все это известно всем словарям и всем слововедам. У Вас много пытливости, много словесной чуткости, но приведенные Вами тексты не дают Вам оснований сказать, что "И слово играет радугой своих смыслов". Слишком большой вывод из очень мелких (и к тому же общеизвестных) фактов.
Простите, пожалуйста.
С приветом
К. Чуковский
6 ноября 1960 г. 1"
1 В 1963 году в "Вопросах литературы" (№ 12) и в 1964 году в журнале "Русский язык в школен (№ 2) были напечатаны мои статьи, в которых использовались помимо прочего материалы из работы, раскритикованной Корнеем Ивановичем. Я считал, что теперь, после учета замечаний Корнея Ивановича, у меня уже имелись основания в конце одной из этих статей сказать о "радуге значений".
В январе 1961 года вышел № 1 "Вопросов литературы" с моей статьей "Поговорим о нашей речи". В десятых числах февраля мне позвонила Евгения Александровна Кацева, принявшая большое участие в судьбе этой, как говорят в журнально-издательских сферах, "самотечной" статьи. Евгения Александровна сказала, что в "Вопросы литературы" на мое имя пришло письмо от Корнея Ивановича. Я помчался туда.
"Дорогой тов. Э. Ханпира. Изо всего, что печатается сейчас о языке, мне больше всего пришлась по душе Ваша статья. (Вся, за исключением заглавия, которое как бы нарочно уклоняется от своей прямой роли: определить содержание статьи.)
Действительно давно уже возникла потребность не только восставать против всяких словесных ошибок, но и против тех, кто восстает против них без всяких для того оснований. Чудесно Вы сделали, что посягнули на Горького ("целый ряд") и на Сергеева-Ценского ("встать на колени"). Я помню, как Алексею Максимовичу доказывал Евг. Замятин, что "целый ряд" совершенно законная форма. А. М., как мне показалось, согласился с ним. Теперь из Вашей статьи я узнал, что по существу это было не так.
Еще раз - спасибо за умную - и отлично написанную статью!
Ваш К. Чуковский.
3 февр. 1961 г."
В ответном письме, поблагодарив Корнея Ивановича за лестный отзыв, я согласился с критикой заглавия и написал, что, пожалуй, больше подошло бы "Против излишнего запретительства". К этому времени как раз вышел 1-й номер "Русского языка в школе" со статьей о безупрёчно, и я послал его Корнею Ивановичу. Для меня это было не только соблюдением элементарного правила литературной и научной этики. Это было и желанием поделиться радостью с Корнеем Ивановичем: когда у тебя напечатаны всего три вещи, каждая новая публикация - праздник.
28 февраля или на следующий день я читал новое письмо Корнея Ивановича:
"Дорогой Э. И., я рад, что получил Ваш адрес. Мне почему-то казалось, что письмо, адресованное в "Вопросы литературы", до Вас не дойдет. Статью Вашу я обильно цитирую в своей статье о языке, которую сочиняю теперь. Очень хотелось бы показать Вам эту мою статью и посоветоваться обо многом. Не приедете ли Вы ко мне в Переделкино (ул. Серафимовича, 3) к 6 часам 28 февраля? Если письмо не дойдет до Вас к этому времени, сделайте милость, приезжайте в марте - когда вздумается.
Простите бесцеремонность моего обращения к Вам. О "безупрёчном" статью прочитал вновь. Она интересна, но узка, а "Против изл. запретительства" прельщает именно своей широтой.
Не захватите ли с собою тот отрывок статьи, кот. не вошел в "Вопр. литер."?
Ваш К. Чуковский
26.II.61"
Дозвониться мне не удалось. Я спросил в письме, можно ли приехать 10-го. В том же письме извещал Корнея Ивановича, что "Вопросы литературы" готовят дискуссию в Центральном Доме литераторов на тему "Как мы говорим, как мы пишем", что журнал рассчитывает на его участие и что вступительное слово поручено сделать мне.
"Увы, увы, дорогой Эрик Иосифович, 10 марта я уезжаю из Переделкина и буду свободен только 13-го, 15-го, 16-го.
Ни в каких дискуссиях участвовать не буду. Вопрос о языке - тонкий и сложный. [...]
Если Вы не боитесь 13-го, приезжайте и привезите свою работу.
Очень хочется познакомиться с Вами по-настоящему.
Ваш К. Чуковский".
Письмо отправлено 7 марта. Я ответил, что приеду 13-го.
* * *
Наступило 13 марта 1961 года.
Я давно завидовал красивым женщинам: мне казалось, что они, привыкшие к поклонению и поклонникам, совершенно не тушуются, не смущаются при знакомстве со знаменитыми мужчинами.
Мне тридцать четвертый год, а человеку, которого я через несколько десятков минут увижу и с которым буду говорить, - семьдесят девятый. И этот человек - Чуковский... Мысль, двигаясь в этом направлении, могла повернуть меня назад. Старался отвлечься дорожными впечатлениями. А вот и Переделкино. Вхожу в дом. Клара Израилевна поднимается наверх. Вскоре она возвращается и говорит, что Корней Иванович ждет меня. Сверху доносится голос, который нараспев несколько раз произносит мою фамилию. Это, видимо, была одна из милых привычек Корнея Ивановича, как и обращение к некоторым людям по фамилии, на европейский манер. Стучу в дверь. Тот же веселый голос говорит: "Войдите". Посреди комнаты на ковре стоит высоченный человек. Со словами: "Так вот вы какой" - он протягивает мне руку, в которой почти тонет моя.
Мы в окружении полок и шкафов. Корней Иванович предлагает мне сесть на плетеное соломенное кресло справа от письменного стола. Стол этот большой, просторный, стоит вдоль большого окна.
Неожиданно говорю:
- Корней Иванович, а ведь я вас боюсь.
- Отчего?
- Вы живая история литературы.
- Ай! - досадливо отмахивается Корней Иванович.
И мне становится легче.
- Расскажите о себе, - просит Корней Иванович. Внимательно слушает.
Смущение мое совсем пропало. Помню, не удержался и посетовал мимоходом на то, что никак не могу после возвращения в Москву найти постоянной работы. Как я убедился через несколько месяцев, Корней Иванович запомнил это. Правда, "жалких слов" и печального тона, которыми я обрисовал свою служебную неустроенность, он явно не принял. Теперь я понимаю: молодой человек имеет кусок хлеба и возможность писать и печататься, так чего же хныкать?
Пока я рассказывал о себе, он расхаживал по кабинету, останавливался, задавал вопросы, бросал реплики, присаживался на застланный пледом диван.
Среди вопросов, заданных мне Корнеем Ивановичем, был вопрос о моей фамилии. Я ответил, что дед по отцу был ассириец и носил фамилию Пира. Родом он был из Урмии (одна из провинций Ирана). По рассказам отца слово "хан" было в конце прошлого века прибавлено к фамилии деда шахским фирманом (указом) за успешное окончание военного училища в России.
- Так, значит, пира? Ханпира? Какое разочарование! Я думал - мира: Ханмира, - сказал Корней Иванович 1.
1 Только теперь, пиша (как говорили в XIX веке) воспоминания, я заметил на двух конвертах вместо Ханпира - Ханмира. Это были как раз письма, полученные перед нашей первой встречей. Мою фамилию искажают по-разному. Чаще - Хампира. Корней Иванович переделал ее необычно, ни на кого не похоже.
Я пошутил, что компенсация за это разочарование - встреча Чуковского с единственным в мире ассирийцем, пишущим о русском языке.
Потом я прочел ему то, что не попало в статью, напечатанную в "Вопросах литературы". Это были примеры речевой неряшливости и комментарии к ним (когда предложили сократить статью, я решил пожертвовать этой частью, считая отпор пуризму более важным делом). Корней Иванович не согласился с большинством моих оценок, полагая, что в поэтической речи критикуемые мной словоупотребления вполне допустимы. Однако это не было мнением человека, почитающего чуть ли не святотатственным, кощунственным и уж во всяком случае примитивно рационалистическим, откровенно головным пристальное внимание к слову в поэтической строке - его смыслу, его связям с другими словами. Корней Иванович привел пример ошибки, найденной Тургеневым у Фета: "Ты чистым донесен в могилу" - и исправленной автором: "Ты чистым унесен в могилу".
Вошла женщина-парикмахер. Я хотел откланяться. Корней Иванович, извинившись, удержал меня. Она принялась брить Корнея Ивановича тут же, у письменного стола.
Мы продолжали разговор. При этом Корней Иванович с риском быть порезанным норовил не терять из виду лица собеседника. Он рассказал про свое письмо в одну высокую инстанцию, посвященное воспитанию детей. Это было во время войны. Корнея Ивановича пригласили к официальному лицу. Пригласивший сначала подробно изложил меры, долженствующие улучшить воспитание детей и подростков, а после неофициальным тоном произнес: "Корней Иванович, моему сыну шестнадцатый год. Как мне его воспитывать?"
Вскоре я стал прощаться. Корней Иванович вышел проводить в прихожую. Я спросил, изменил ли он свое решение не участвовать в дискуссии, которая будет через день. Он ответил, что нет. Мы тепло распрощались.
Понадеявшись на память, ни в тот день, ни после я не сделал хотя бы пунктирной записи. Много раз потом я встречался с Корнеем Ивановичем и ни разу ничего не записал. Сейчас я искренне удивляюсь собственному легкомыслию и лени.