- Сначала молилась, чтобы выпустили...
- Потом, чтобы не выпускали.
И все это подчинено ритму.
But: the boy is coward and neurotic" 1.
1 Но: мальчик - трус и неврастеник.
Это не отзыв, это краткий перечень деталей, остановивших внимание критика. Почему выписаны (а иногда и подчеркнуты) именно они, понятно только автору. Картина детской бессонницы понравилась Корнею Ивановичу - в этом не было сомнения. Кстати, он и сам всю жизнь страдал бессонницей. Томление "ночного разума", когда кажется, что весь мир спит, а бодрствуешь только ты один, было ему знакомо. Должно быть, не только я, и он повторял в эти мучительные часы "Ночную думу" Я. Полонского:
Ты не спишь, блестящая столица.
Как сквозь сон, я слышу за стеной
Звяканье подков и экипажей,
Грохот по неровной мостовой...
Как больной, я раскрываю очи.
Ночь, как море темное, кругом.
И один, на дне осенней ночи,
Я лежу, как червь на дне морском.
Где-нибудь, быть может, в эту полночь
Праздничные звуки льются с хор.
Слезы льются - сладострастье стонет
Крадется с ножом голодный вор...
Но для тех, кто пляшет или плачет,
И для тех, кто крадется с ножом,
В эту ночь неслышный и незримый
Разве я не червь на дне морском?!
Понятна мне была оценка других цитат из моего рассказа: скажем, истории моей няньки, которая сперва молилась, чтобы ее мужа, укравшего хомуты, выпустили из тюрьмы, а потом, когда у нее "завелся" актер, стала молиться, чтобы мужа не выпускали.
Но что сказать о нелестном английском заключении? Оно изумило меня.
О трусости в рассказе нет ни слова. Она угадана.
...Мысль о том - не трус ли я? - одна из самых острых, укоряющих мыслей моего детства. Именно она впервые поставила меня лицом к лицу с самим собою. Этот взгляд со стороны (иногда оправдывающий, но чаще осуждающий) через много лет помог мне "быть верным действительности и изображать ее с добрым намерением", как писал Стивенсон. Взгляд со стороны неизменно возвращался ко мне перед лицом решений, грозивших бедой - бедой, от которой нетрудно было ускользнуть, принимая эти решения.
В цикле, который прочел Корней Иванович, один из последующих рассказов действительно назывался "Трус" - под руководством брата я учился мужеству, подчас с опасностью для жизни. Так, отказавшись от самого понятия "отзыв", Корней Иванович с предельной лаконичностью рассказал мне о своем впечатлении.
Но вот другие заметки, более пространные, по поводу рассказа "День рождения":
"Юмор не дойдет.
Глан - не дойдет.
Язык - пара пирожных.
Ирония по отношению к себе - не дойдет.
Дети говорят услышанное от взрослых.
Чувство неприкаянности не дойдет.
Папины усы. Усатый сапожник. Пристав, покручивая усы.
Усатый часовой. Фидлер с рыжими усами".
На этот раз Чуковский не воспользовался английским языком, может быть потому, что впечатление было неблагоприятное в целом и не нуждалось в противопоставлении. В заметках, беглых на первый взгляд, поставлен коренной вопрос: верно ли избран жанр?
Не упрек в стилистической погрешности (пара пирожных), не лейтенант Глан, некогда знаменитый гамсуновский герой (его не знает современный читатель), не "чувство неприкаянности", связанное с обидой мальчика, на которого никто не обращает внимания в день его рождения, заставили меня задуматься. Эти погрешности нетрудно было исправить. Но как быть с "иронией по отношению к самому себе", которая пунктирно, но отчетливо чувствуется и в других рассказах? Здесь замечание "не дойдет" относилось не только к читателю. Здесь Чуковский вопросительно намекал, что ирония по отношению к собственному детству - легковесна, поверхностна. В одностороннем ироническом освещении многое может остаться незамеченным, нерассказанным. И действительно, едва ли пятая доля моих впечатлений (да и происшествий) вошла в цикл рассказов, который прочитал Корней Иванович. Все это я понял лишь недавно, принимаясь за новую книгу "Освещенные окна", в которой намереваюсь рассказать историю своей жизни и работы. Отроческий, ломающийся голос звучит в ее первых главах - эта черта осталась нетронутой. И от юмора я не отказался - там, где он не касается самого заветного, близкого сердцу. Но как раз самое-то заветное,, оставшееся во многом неразгаданным прежде, стало теперь предметом моих детских воспоминаний. И не ирония по отношению к самому себе, невольно заставлявшая меня скользить там, где надо было вспоминать и думать, а всматриванье, самооценка, загадка душевных переломов - вот что должно окрасить новый для меня жанр будущей книги.
7
Но почему Корнея Ивановича так заинтересовали усы? Почему он с такой тщательностью подметил, кто из моих героев усат? "Папины усы. Усатый сапожник. Пристав, покручивая усы. Усатый часовой. Фидлер с рыжими усами".
Не покажется ли это замечание странным исследователю, который возьмет на себя нелегкий труд изучения огромного наследия Чуковского? Нет.
Десятки и сотни книг, прочитанных Корнеем Ивановичем, испещрены подчеркиваниями, вопросительными знаками, а иногда и рисунками. Но более всего цитат, причем эти многочисленные цитаты обнаруживают последовательный интерес к повторяющимся эпитетам, метафорам и т. д.
Вот что написано на развороте, заключающем первый том Бунина:
"- Синела дымка летних дней.
- Там море поднимается, синея.
- А небосклон синеет.
- А небеса синеют вдоль аллеи.
- И небо меж снастей синеет в вышине.
- А из окон ночь синела.