Время двигалось к семи, гости Корнея Ивановича нас покинули, мы остались на балконе вдвоем; Корней Иванович все продолжал говорить о моей рукописи ("Тут два героя - вы и она"), и мы еще говорили об Анне Андреевне, о том, какой она была в последние годы своей жизни...
* * *
В январе 1969 года Корней Иванович захворал и лег в больницу. Пробыл там долго, до мая, там его хорошо лечили, там ему нравилось - это я знала от его близких. Наступил июнь. Я вдруг подумала, что давненько не была в Переделкине, не съездить ли? И, созвонившись с Кларой Израилевной, согласовав с ней день и час, поехала.
"По странному совпадению, - сказал Корней Иванович, когда я вошла на балкон, - вы застали у меня тех же гостей, что и в прошлом году!" В самом деле - тут снова были преподаватели средней школы, муж и жена. Корней Иванович сидел на своем диване (матрац на ножках), гости - на стульях, я устроилась рядом с ними. Корней Иванович оглядывал меня смеющимися, ласковыми глазами... "Он прекрасен, ясен, никаких следов болезни, ничуть за год не изменился!" - записала я, вернувшись в тот вечер домой. Это, впрочем, от Корнея Ивановича я узнала, что прошел год. Сказал с упреком: "Целый год не могла приехать!" Я удивилась: "Разве год? Неужели год? Почему вы помните?" Позже, когда гости ушли, он сказал, почему. Мои прошлогодние посещения были записаны в его дневнике.
Но сначала мы сидели вчетвером. Корней Иванович попросил меня пересесть к нему на диван. "Но я курю!" - "Ничего, я так вас люблю, что вытерплю". Зная его расточительность на ласковые слова, я всегда убеждала себя им не верить, не поверила и туг, но ощущала его ко мне расположенность, была этим обрадована и смущена, села с ним рядом и от смущения, чтобы что-то сказать, сказала: "А мы с вамп знакомы почти пятнадцать лет! Как давно!" Он ответил: "Нет, недавно. Пятнадцать лет - это очень мало". И стал рассказывать о том, как ему на днях позвонила сестра Бориса Житкова... Корней Иванович рассказывал, а я вроде бы рассказу помогала, вставляя какие-то фразы, и он поглядел на меня усмешливо: "Ведь я забыл, с кем имею дело. С помощью ваших легких комментариев рассказчик сразу превращается в глупца".
Гости ушли, мы с Корнеем Ивановичем остались вдвоем и тут он принес свой дневник и прочитал мне запись от 26 июня минувшего года - о том, как я читала у него свои воспоминания об Ахматовой, и свое отношение к этим воспоминаниям... Только тогда я убедилась в искренности его прошлогодних похвал и рада была безмерно... "Ведешь дневник, - сказал он, - чтобы перечитывать в старости. А уж зачем я его веду - не знаю. По инерции".
Июньский вечер был светел и тих. Кажется, в первый раз за годы и годы я была с Корнеем Ивановичем вдвоем и ощущала его расположение, верила ему, и было мне легко и хорошо. Говорили о многом. Коснулись того, что же такое юмор. "Юмор - это вкус!" - сказал Корней Иванович. Сообщил, что перечитывал недавно "Введение в языкознание" А. А. Реформатского и "еще раз убедился в том, что он - большой ученый". Я вдруг пожаловалась на то, что Александр Александрович любит время от времени прибедняться, повторяя, что он, дескать, никто и ничто, а просто "муж писательницы"... "Это потому, что у вас в доме два центра, а должен быть один".
Заговорили о Твардовском... Корней Иванович сказал: "Живой классик среди нас ходит. Его "Страна Муравия" - пушкинско-некрасовская традиция, осовремененная... Тридцать три года назад я написал ему письмо по поводу "Страны Муравии", а недавно снова написал, прочитав в "Новом мире" его последние стихи. Они великолепны! Он ответил мне хорошим письмом... А "Теркин"? Как много несерьезного, поверхностного пишут про войну, а тут настоящее и правдивое".
Простился со мной Корней Иванович ласково, велел не пропадать, и я сказала: "Могу приехать в следующую среду, если хотите!" - "Приезжайте!"
Однако ехать к нему через неделю я не собиралась. Сболтнула, что приеду, но это так, не всерьез, и он, конечно, понимает, что не всерьез. Когда-нибудь через месяц я вновь его навещу, а через неделю и не подумаю, он и ждать меня не будет, и не вспомнит, что я вроде бы обещала...
Оказалось: помнил. Оказалось: ждал. Я узнала это из письма, написанного им 25 июня, то есть именно в следующую среду... Писал он вечером, утомленный, даже почерк нетвердый. В тот день его одолели гости - два японца со свитой, пионеры из лагеря, писатели из Дома творчества... "...со всеми болтал, всем отдавал всего себя и боялся, что войдете вы и застанете меня полуумным..." Вышло, значит, к лучшему, что я не приехала, но - помнил! В письме просил меня позвонить и приехать поскорее, ибо "жаждет чтения вслух", и нет ли у меня "нового фельетона или хотя бы набросков".
Я позвонила в Переделкино тут же, как прочитала письмо. Сказала, что приеду в следующую среду, можно ли к пяти часам? Мне ответили - нет. Раньше. К двум, к обеду.
И снова был прекрасный летний день, и снова мы с Корнеем Ивановичем сидим на балконе. Из верстки VI тома он прочитал мне вслух статью о Чарской, мне знакомую, но читанную давно... Статью эту Корней Иванович хотел освежить в моей памяти, чтобы кое-что мне объяснить... Он считал, что мои фельетоны-рецензии не достигают стопроцентного эффекта, ибо я не уделяю должного внимания композиции статьи, ее построению... Я не возражала, хотя в правоте Корнея Ивановича уверена не была. Он, кажется мне, упускал из виду то, что свои язвительные рецензии писал в другое время.
Обедали мы не на веранде, а наверху, в комнате напротив кабинета, вместе с Анечкой 1 и Кларой Израилевной, со стены глядели на нас семейные Чуковские фотографии, и я, впервые за эти годы, попросила вдруг Корнея Ивановича подарить мне свою фотографию...
1 Анна Владимировна Дмитриева, жена внука Корнея Ивановича.
Затем мы снова сидели вдвоем на балконе, и Корней Иванович сказал, что хочет прочитать мне очень давнюю пьесу, написанную им для своих тогда еще маленьких детей... "Пьеса скверная, но в ней есть сюжет и есть мысль, кажется, неплохая..." Он начал читать, часто прерывая чтение словами: "Это неудачно... Это скучно... У вас такое умное лицо, что мне стыдно читать!" Я в ответ восклицала: "Что вы, Корней Иванович! Совсем не скучно. Мне очень интересно. Честное слово!" Впервые я увидела этого блестящего человека, насмешливости и лукавства которого всегда немного опасалась, неуверенным в себе, даже смущенным, и лестно мне было видеть это смущение, слушать его оправдания... Он кончил читать, сказал, что пьесу берет Малый театр, но он, Корней Иванович, считает, что над пьесой надо еще работать... "И вот я хочу отдать ее в ваши добрые руки. Быть может, вы сумеете что-то с ней сделать?" Я ответила, что в драматургии ничего не понимаю, пьес не писала отроду, но если он настаивает, попробовать могу... Все это я произнесла упавшим голосом, ибо меня стало беспокоить вот какое подозрение: не из-за пьесы ли звали меня, не из-за нее ли привечали? Корнею Ивановичу не захотелось самому возиться с этим давним произведением, он подумал: "Кто бы мог?" - решил свалить на меня, за этим и звал!..
И я мгновенно ощутила связанность, скованность, неловкость, потому что не знала: что дальше? Если меня звали за делом, то дело сделано, и не пора ли освободить Корнея Ивановича от своего присутствия? Я сказала: "Вы, вероятно, хотите отдохнуть, а я пойду погулять?" - "Нет. Гулять мы вместе пойдем, позже, а сейчас вы будете мне читать. У вас есть что?" Строго говоря, у меня не было ничего. Но уже какое-то время назад я задумала фельетон об экранизациях классиков и что-то уже делать начала - так, наметки... Прочитав в письме Корнея Ивановича, что он "жаждет чтения вслух" и нет ли у меня черновиков будущих фельетонов, я занялась "экранизацией", привела в порядок несколько первых страниц. Корнеи Иванович выслушал их так великолепно, что я совершенно уверилась в том, что фельетон удастся...
Мы гуляли, ужинали, а затем Корней Иванович вышел меня проводить к стоявшей на дворе машине. В колясочке сидел маленький Митя, правнук Корнея Ивановича. "Ну вот, через неделю, в следующую среду, вы допишете фельетон и прочитаете мне". - "Нет, недели мало. Не успею. Лучше через две недели". "Он уже ползать начнет, когда вы приедете в следующий раз, - сказал Корней Иванович, кивнув на маленького Митю. - Две недели для него очень много!"
Мне бы тут понять, что и для Корнея Ивановича две недели много, мне бы сказать, что я приеду раньше, но я не сказала этого. Мне еще не приходило в голову, что Корнею Ивановичу мои посещения стали нужны.
Велено мне было приехать к двум, к обеду, но в ту среду, через две недели, павшую на 16 июля, к двум я приехать не могла. Утром позвонила, что явлюсь к половине пятого, и приехала ровно в назначенный час. Внизу меня встретила Клара Израилевна: "Корней Иванович вас ждет не дождется!" Я поднялась. Он был на балконе. "Ну, наконец-то!" - "Корней Иванович, я не опоздала, я вовремя! И, кстати, что у вас с часами? Сейчас не четыре десять, а четыре тридцать пять!" - "Это они мне часы переставили, чтобы я спокойнее вас ждал". Под местоимением "они" подразумевалась, видимо, Клара Израилевна...
Переставленные часы, его ожидание и нетерпение поразили меня и тронули. Годами я держалась вдали от этого человека, не имея касательства к его жизни, И вдруг оказалось, что он в какой-то мере зависит от меня, что я могу огорчить его своим неприездом, своим опозданием. Огорчать его нельзя не только потому, что он удивительный, ни на кого не похожий, но и потому, что он очень стар. Впервые я увидела его старым, и во мне дрогнула жалость к нему, которой раньше и в помине не было... В эту минуту (господи, ждал, часы переставили!) растаяли все мои опасения, и боязнь ему надоесть, и боязнь его лукавства, актерства, неискренности. С этой минуты он стал мне дорог, как очень близкий человек.
И снова он слушал, прерывая мое чтение одобрительными возгласами. Я не сомневалась в его искренности, но в том, что фельетон мой так уж удачен, сомневалась. Я уже поняла, что взгляд этого неуемного человека, по причинам, никогда мною не разгаданным, остановился сейчас на мне, я ему мила сейчас, а потому все, что я пишу и делаю, прекрасно.
Затем он прочитал мне свою неоконченную статью об англо-американских детективах, начинавшуюся по-чуковски, сразу быка за рога: "Хотите ли вы убить музыканта?" И еще запомнилось: "...бутылка, благодаря манипуляциям какой-то безнравственной личности..." Это был смолоду любимый мною стиль сатирических рецензий Чуковского. Тут уж смеялась и радовалась я.
Пошли гулять. Он сдал, дорогой мой Корней Иванович, не было больше этого быстрого, молодого шага. Походка стала старческой, с шарканьем, и ростом он стал ниже. Этому давно бы пора случиться, но случилось это лишь теперь, на пороге девяностолетия... Быть может, услышав мои мысли, он сказал: "Ходить стал хуже. В больнице залежался. Ничего, расхожусь, пройдет!" Бодрился! Но вдруг упрекнул маленькую Марину, которая отправилась с нами на велосипеде и требовала, чтобы прадед за нею поспевал и подталкивал велосипед палкой: "Я так не могу. Я же старенький". И опять во мне дрогнула жалость.
Следующая среда почему-то почти вся из памяти выпала...
Помню лишь прогулку под дождем. Это не июльский был дождь, а скорее осенний, моросящий, упорный. На территории Дома творчества пусто, все сидят в своих комнатах... Мы прошли территорию насквозь, войдя в калитку с улицы Серафимовича и выйдя через главные ворота... И тут, у ворот, Корней Иванович сказал вдруг: "А в сущности, я очень одинок". И после паузы: "Когда-то, поселившись здесь, я думал: буду жить среди писателей, будем ходить друг к другу, читать друг другу... И ничего из этого не вышло!" Во мне проснулось пылкое желание заменить собой всех тех, кто не ходит к нему, не читает ему, сделать все, что в моих силах, чтобы он чувствовал себя менее одиноким, и я заявила, что приеду к нему в следующую среду, приеду непременно...
Я не забыла того, что в следующую среду должна ехать на три дня в Ленинград. Но в тот момент мне казалось, что визиту к Корнею Ивановичу это не помешает. Позже, опомнившись, я поняла, что сочетать в один день посещение Переделкина и отъезд в Питер чрезмерно, и позвонила Корнею Ивановичу... "Как вы себя чувствуете?" - "Превосходно, до той минуты, пока не понял, что вы хотите меня обмануть..." Знала бы я, какие считанные часы осталось мне его видеть...
Через две недели был уже август, сырой, пасмурный, прохладный день. Корней Иванович ждал меня в своем кабинете. И опять первый вопрос: что фельетон? Переделала ли я его? Дело в том, что в мой прошлый приезд Корней Иванович сказал: "Вы заставляете своего начинающего экранизатора экранизировать роман "Бесы". Смеяться над этим будем только мы с вами и те немногие, кто хорошо этот роман знают. Надо взять что-то другое, широко известное. То, что в школе проходят, то, что каждый знает с детства".
Я стала читать. Корней Иванович слушал меня, сидя на своем диване. На этот раз начинающий экранизатор перекраивал для кино не "Бесы", а "Мертвые души", но первые страницы фельетона остались без изменения, их Корнею Ивановичу приходилось слушать чуть ли не в пятый раз, и мне совестно было это читать, но он сказал: "Нет, нет! Все, с самого начала! Я люблю слушать много раз!" Кто еще мог сказать такое?
Я дошла до нового куска, до "Мертвых душ", и вот, услыхав какие-то особенно понравившиеся ему строки, восьмидесятисемилетний Чуковский выразил свое удовольствие тем, что, уперевшись локтями в диванное сиденье, помахал в воздухе длинными своими ногами.
Мы гуляли затем. Зашли к Вере Васильевне Смирновой узнать о здоровье ее мужа, И. И. Халтурина. Веру Васильевну не застали, она была в Москве, у мужа в больнице, приняла нас ее родственница. Она сообщила, что Ивану Игнатьевичу совсем плохо, конца ждут каждую минуту... Конца ждали каждую минуту, но Халтурин на две недели пережил Чуковского, такого ясного и бодрого, находившегося тем августом 1969 года в полном здравии. Никто не знает ни дня, ни часа...
Позже мы сидели с Корнеем Ивановичем на балконе, и я слушала рассказы о Блоке, о Любови Дмитриевне, об их отношениях... Он рассказывал, что Любовь Дмитриевна талантливо пела хулиганские песенки, находила их, запоминала, многое из ее находок вошло в поэму "Двенадцать". Эту поэму Любовь Дмитриевна читала великолепно...
Кажется, именно в этот мой приезд Корней Иванович подарил мне свою фотографию. На нижнем белом поле ее было написано: "После того, как Н. И. читала мне свой мемуар об Ахматовой". Ниже:
Ты чужою была для меня Ильиной,
А теперь ты мне стала родной Ильиной.
Есть надпись и на обороте фотографии:
"Вот таким был К. И. Ч. в 1968 году. Как давно это было!
Апрель 1988 г. Н. И."
А в следующий мой приезд день выдался на редкость жаркий. Корней Иванович ждал меня в саду. И снова вместо приветствия: "Что с фельетоном?" Я сообщила, что отдала его в редакцию, и мы с Корнеем Ивановичем занялись замечаниями редактора.
Так мы работали мирно и дружно, изредка прерываемые маленькой Мариной, "этим цветочком", как называл ее прадед... А в предыдущий мой приезд между прадедом и правнучкой существовали какие-то трения.
Мы были в кабинете, в дверь стукнули, вошла Марина: "Прадед! Почта!" И Корней Иванович, наклонившись (ростом она ему была по колено), принял из ее маленьких рук журналы и письма. Выпрямился и очень церемонно произнес: "Благодарю". Марина молча вышла. "Что это, как вы с ней прохладны?" - "А у нас сегодня сложные отношения!"
Какая жаркая погода стояла в тот августовский день, будто стремясь вознаградить всех за дождливое лето! Открытые настежь окна дома, кресла в саду, весело визжавшая Марина с голыми ножками, Анечка с маленьким Митей на руках и Корней Иванович с непокрытой головой - этакий веселый седой патриарх... Сколько жарких летних дней я провела в Переделкине около Корнея Ивановича, - могла ли я знать, что этот - последний?
Он не хотел сегодня читать мне вслух. Не хотел идти в Дом творчества. Хотел ехать на кладбище, на могилу жены. "Быть может, вы поедете один, с шофером?" - "Нет, поедем вместе". - "Я тоже, я тоже! - закричала Марина. - Я с вами! Можно, прадед?" (Как-то я спросила Корнея Ивановича, почему девочка называет его "прадед". Не проще ли "дед"? - "Может быть, и проще, но зачем же генерала называть полковником?")
И вот мы втроем на кладбище, на могиле Марии Борисовны. В следующий раз мне было суждено увидеть эту могилу через два месяца, 31 октября. Шел мокрый снег, скользили ноги на глинистой размокшей земле - хоронили Корнея Ивановича.
А в тот жаркий день и представить себе было невозможно, что все так близко: и слякоть, и снег, и навечное расставание с этим человеком... Марина бегала у ограды, сама с собой щебеча, мы же сидели на скамейке, говоря о чем-то к смерти не относящемся... Вскоре Марине это надоело, она запросилась домой, выскочила из ограды, побежала к машине, я тоже вышла, подумав, что, быть может, Корней Иванович хочет побыть здесь один. Оглянулась. Он стоял, склонившись над могилой, обеими руками опираясь о палку, лицо у него было грустно-молящее, никогда прежде я не видела этого выражения на лице Корнея Ивановича... Я всегда перед ним немного робела, ощущая его масштабы, и вместе со всеми постоянно забывала о его возрасте, а тут вновь увидела его очень старым и одиноким и даже - беззащитным, и вновь пронзила меня жалость.
Вечерело, но все еще жарко, и какие-то люди выпивали на могиле, мимо которой мы ехали, и добродушный пьяница умилился, увидев в машине маленькую Марину, и крикнул: "А вот и Наташенька на кладбище приехала!" Корней Иванович усмехнулся: "Ему сегодня все девочки - Наташи!"
Вернувшись, разбирали привезенную из Москвы почту... В одной из бандеролей книга с репродукциями Сарьяна, с его дарственной надписью, и, перелистывая ее, Корней Иванович шутливо наставлял меня, о чем говорить с Сарьяном, если мне доведется увидеть его - в сентябре я собиралась в Армению... "Вы скажете: особенно сильное впечатление на меня произвело полотно..." Мы оба смеялись. И уже ничего внушающего жалость не было в нем не дедушка, потерявший бабушку и сам последние деньки доживающий у детей и внуков, а острый, лукавый, язвительный человек, сохранивший всю свою умственную потенцию, причем не он у детей и внуков живет, а они у него! Так он и сказал, когда мы сели за накрытый для ужина стол, а его невестка и Митя с Аней в столовую еще не явились: "Начнем без них. Я здесь, в конце концов, хозяин!"
Уехала я чуть не в десять вечера. Было ясно, что долгих пропусков отныне не будет, я буду ездить в Переделкино каждую неделю, даже зимой... День фиксирован - среда. По словам Корнея Ивановича, этот день для него связан с ощущением праздника: у Репина были по средам встречи друзей. Всего две среды оставались до моего отъезда в Армению.
3 сентября лил холодный дождь, мы сидели с Корнеем Ивановичем в кабинете. И опять первый вопрос о фельетоне... Я сократила его, кое-что переделала, что-то дописала, и Коркей Иванович читал все сначала (в который, господи, раз!) и смеялся новому...