Так же неожиданно он успокаивается и начинает объяснять, почему надо уничтожить Георгеса. Все что мы видим вокруг, говорит он, происходит из-за моей книги, что это книга такая волшебная, что она очень хочет вернуться в свой век — природа может еще стерпеть пустоту, но нарушения своих же законов она ни за что не потерпит. Что произошла логическая накладка и реальность не выдерживает ее (накладки), и как только Георгес вылез из фамильного тамарочкиного шкафа, он тут же начал шалить.
Я возражаю. Я совсем не уверен, что все дело в Георгесе. Я очень логично возражаю Влад Янычу, потому что мне совсем не улыбается с Георгесом расставаться, я хорошо помню бокал и тамарочкину прическу. Влад Яныч от моего сопротивления свирепеет. Ему совсем не хочется в девятнадцатый век.
Я говорю:
— Какой девятнадцатый, Влад Яныч, что вы? Посмотрите вокруг — здесь все века собрались. И чем это, позвольте спросить, вам так нравится двадцатый? По-моему гаже двадцатого еще ничего не было.
— Вы ничего не понимаете, — шипит Влад Яныч. — В других веках телевизора нет.
— Вы же говорили, что не любите телевизор.
— И не люблю. Но без него еще хуже.
Мимо проходит космонавт без шлема. Или водолаз, я не понял. Чуть дальше, у кинотеатра, висит распятый человек. На нем приличная тройка и галстук в горошек. К пузу приколота реклама прокладок Carefree. Пониже объявление: «Купирую запоры». Несколько зевак с тросточками стоят около распятого и громко переговариваются. Распятого охраняет милиционер в посольской будке.
Увлеченные спором, мы проходим не останавливаясь, хотя Влад Яныч и говорит:
— Смотрите-ка! Человека распяли.
— Рекламный трюк, — нетерпеливо бросаю я.
Человек натужно стонет.
Потом, уже избавившись, не помню каким образом от Влад Яныча, я звоню Вере. Никто не подходит. Тогда я набираю тамарочкин номер — с тем же успехом.
Дело к вечеру, и усталый, я тупо уезжаю домой на седьмом автобусе, чтобы в одиночестве выпить бутылочку заначенного марочного вино. На скамейке у подъезда меня поджидает испуганная Тамарочка.
— А Веры нету? — спрашивает она вместо «здрасьте».
— Вера вообще-то здесь не живет, — докладываю я. — Зайдем, по рюмочке марочного вино вмажем?
Она кивает и с тем же испуганным видом идет за мной.
— Что это такое творится, Володя? Вы не знаете, что это такое вокруг творится? — спрашивает она, опустошив первую рюмку.
Она уже не поет от восторга, она, такое впечатление, от ужаса воет, моя Тамарочка.
Я бормочу в ответ что-то невнятное, потому что в эту самую секунду обнаруживаю новый подарок Георгеса — антикварные массивные стулья вместо своих колченожек.
— Я пока шла сюда, думала, что с ума сойду. Или уже сошла. Какие-то слепые рыла. Цилиндры, тросточки, фраки. Володь, неужели это настоящие фраки?
Дурацкий вопрос, я не знаю, как на него отвечать. Я наливаю по второй и, не слишком напрягаясь, начинаю ей втолковывать с умным видом про множества параллельных реальностей, из которых некоторые могут нам показаться вовсе и не реальными, или не очень реальными, но независимо от степени реальности, они все реализованы, то есть существуют на самом деле.
— Кто ж их выдумал? — спрашивает Тамарочка, возбуждаясь от сложности объяснений.
— Господь бог, кто же еще, — отвечаю я и начинаю расстегивать на ней платье. Так, постепенно обнажая друг друга, мы продолжаем высокоинтеллектуальный разговор до тех пор, пока не оказываемся в постели.
Тамарочка постанывает от желания. Она явно намерена показать высший класс любви. Она мастеровита, разнообразна и невероятно старательна. С тоской распрощавшись с желание просто обняться с Тамарочкой и, уткнувшись носом в ее плечо, посмотреть какой-нибудь сон, я включаюсь в половой акт, больше похожий на сложнейший акробатический номер. Тамарочка наверняка занималась гимнастикой или чем-то в этом роде — у нее, что называется, растянутое тело, она творит такое, что я с трудом удерживаюсь от аплодисментов. Она раскраснелась, она громко дышит, она мною, кажется, недовольна, она требует от меня совершенно немыслимых подач — может быть, тройного обратного сальто ей хочется, я не знаю. Она раздраженно понукает меня:
— Корпусом работай! Корпусом!
И в этот момент в квартиру входит Манолис.
Он словно вышел из той пельменной — одет во фрачную пару. В руке у него — дымящийся пистолет Макарова. Глаза, сообразно ситуации, вытаращены до невозможности. И что-то с выражением лица не в порядке.
— Ой, — говорит Тамарочка и прикрывает ладошками красные сосочки, которые, как я уже успел выяснить, никакого отношения к Георгесу не имеют («Они у меня такие всегда»).
— Вот вы тут такими делами занимаетесь, а дверь нараспашку! — объясняет Манолис. — Кто угодно может зайти.
В тот момент я просто осатанел от раздражения. Если этот грек сейчас пришлепнет меня из своего «макарова», то это будет самая большая пошлость из тех, что я перевидал за сегодняшний день — примерно так я тогда подумал. Это абсолютно нелогичное, анекдотически глупое и избитое появление мужа-рогоносца, этот идиотский пистолет (дымящийся!), это дикое лицо, постепенно принимающее прокурорские очертания, этот наш рефлекторно, вяло, на глазах у Манолиса продолжающийся акт — все это, конечно, было достойным завершением дня абсурда.
Тогда закрой, если открыто, — злобно сказал я из-под Тамарочки. — И на предохранитель поставь.
Мне говорили, я не верил. А теперь сам понял — нет, ничего я в этой жизни не понимаю. Как только я ему сказал закрыть дверь, он, ни слова не говоря, покорно повернулся и отправился в прихожую закрывать дверь. Честное слово!
Мы с Тамарочкой переглянулись и по-быстрому, без изысков, довели дело до совместного оргазма, давно уже ожидаемого. Я слыхал, что внезапная помеха акту, тем более такая пугающая, как появление мужа во фраке и с дымящимся пистолетом, отбивает у совокупляющихся всякую охоту к продолжению сексуальных забав — у нас было не так. Неожиданный и в высшей степени странный приход Манолиса в тот момент нас будто и не касался, будто Манолис отделен был от нас толстой стеклянной перегородкой; будто по телевизору его показывали в неинтересной передаче, будто так и надо было, чтобы он пришел как раз тогда, когда до вершины акта нам оставались считанные фикции.
— Ты кончил?
— Ага. А ты?
— Неужели не почувствовал, дурачок?
— Я из вежливости.
Вернулся Манолис. Мы с Тамарочкой до того обнаглели, что и при нем не прервали уже завершенного соития — тяжело дышащие, вспотевший, полузакрыв глаза, мы медленно, устало «работали корпусами».
Боковым зрением я поймал дикий взгляд Манолиса. Это невозможно выразить, что за взгляд. Я потом пытался — не получалось. Я только в него вчувствовался. Очень странное смешение самых разных эмоций.
Он постоял, подышал носом, затем прошел на середину комнаты и поднял свой все еще дымящийся пистолет.
Тамарочка пискнула и закаменела. А я… я считаю, что я тогда гениально поступил, что озарило меня. Я изобразил, что все еще наслаждаюсь его женой (это было не совсем так) и тихо спросил:
— Закрыл дверь?
— Закрыл, — голосом Судьбы ответил Манолис.
— И на цепочку?
— И на цепочку.
— И на предохранитель?
— И на него! Тоже!
Щелкнул другой предохранитель — дымящегося «макарова». Я вообще-то щелканье пистолетного предохранителя по звуку вряд ли определю, но вроде там больше и щелкать-то было нечему.