не отставая, там и тут,
как бы безмолвные собаки,
за ним метафоры бегут.
Виктор Перцов
Большую часть из задуманного Олеша не собирался писать, но рассказывать о своих "задумках" любил и делал это артистически. Воспоминания об этих рассказах составляют почти обязательную - и очень выгодную - часть воспоминаний об Олеше. И хотя его жизнь, как это принято говорить о кабинетных ученых, не богата внешними событиями, но у него было в полной мере то, что Пришвин называл творческим поведением художника и что стоило самой интересной биографии.
На один эпизод его жизни в последние годы ссылаются или как-то наталкиваются многие авторы книги воспоминаний: имею в виду выход в свет в 1956 году однотомника его избранных произведений. Для писателя, долго не издававшегося, это стало событием. Положение писателя с именем, но не печатающегося всегда представляет уравнение со многими неизвестными. Именно таково было в то время положение Олеши. Нового у него ничего не появлялось, книги не выходили. И уже многие любившие Олешу как художника считали, что они не выходили у него... С этим не хотелось мириться. И когда осенью 1955 года на одном из заседаний редсовета Гослитиздата при обсуждении плана вспомнили Олешу и поручили мне составление его однотомника, со вступительной статьей к нему, я, естественно, был обрадован. Признаюсь, и я думал, что Олеше не пишется, и принял предложение Гослитиздата не без тайной мысли: в совместной работе над "Избранным", может быть, удастся подтолкнуть его на что-то новое. Никакого представления о том, что в эти годы накапливались "Ни дня без строчки", у меня не было. Решение об издании Олеши приняли с энтузиазмом все участники обсуждения плана на 1956 год, но чувствовалась и неуверенность: как будут встречены столь давние произведения новым, послевоенным читателем? Мне необходимо было встретиться с Олешей, поговорить с ним. Но это оказалось не так просто. Я знал, что Юрий Карлович никуда не уезжал, изредка видел его издали на писательских собраниях, где мы раскланивались очень дружески. Последнее ничего не означало, потому что, по-моему, у Олеши в литературе врагов не было. Все были к нему расположены, с ожиданием от него - даже при самой краткой встрече - чего-то значительного, во всяком случае любопытного. Пустых или "бытовых" слов я от него не слышал... Хотя я знал, что Олеша в Москве, но вот теперь, когда он мне срочно понадобился, выяснилось, что найти его не просто. Это меня не удивило, потому что было похоже на Олешу, но осложнило дело прежде всего для меня - ведь он-то ни о чем еще не знал. Приятно было чувствовать себя в роли доброго вестника по отношению к Олеше, но... все еще могло сорваться.
Пришлось давать городские телеграммы в ряд точек, где Олешу можно было застать. И наконец он появился. Произошло это так. Я дал телеграмму в Союз писателей на имя Олеши с приглашением прийти в любой четверг в Институт мировой литературы - день заседаний Ученого совета. По-видимому, он впервые попал на защиту диссертации, и хотя я шепнул ему, что речь идет об издании его книги, эта процедура так ему понравилась, что он долго не хотел уходить из зала. Мне нужно было не слишком его обнадеживать, а в то же время заставить его взяться за подготовку "Избранного": от состава книги зависела вступительная статья, а от последней зависела судьба книги.
Никогда совместная работа с автором не принимала для меня столь неожиданный оборот, как в случае с Олешей: хотелось говорить с ним, а не о его деле. Приятно было именно отвлекаться на его реплики. "Избранное" подводило к итогам, Олеша говорил о смерти:
- Нужно еще уметь умереть!
Вспомнилась встреча с Олешей в Гендриковом переулке 15 апреля 1930 года. Только что принесли Маяковского и положили на тахту в его крошечном кабинетике. В столовой на банкетках сидели пять-шесть человек. Вошел Олеша, остановился, пораженный:
- И это смерть Маяковского!
Такие отступления подстерегали редактора и автора на каждом шагу, нужно было возвращаться к делу. Задача была не из легких, хотя шел уже конец 1956 года. Нужно было из созданного писателем не просто взять лучшее, но - в духе времени. Многое великолепное сразу отпало, догматические предрассудки еще держались. Олеша предлагал "Список благодеяний" с "оправдательной" датой написания - 1933 год - во всю страницу. Теперь пьеса спокойно заняла свое место в специальном сборнике олешинской драматургии. Но в то время "Список благодеяний", что называется, не лез ни в какие ворота, а для Олеши с неожиданно открывшимися перед ним "Избранными" они могли и захлопнуться. Но как быть с "Завистью"?
Хотя Олешей написано не много, но едва ли не во всех жанрах - роман, сказка, рассказы, пьесы, киносценарии, фельетоны в стихах, критические статьи... Выяснилось, что последними он как-то особенно дорожил, считая их близкими к самому главному в своем художественном творчестве. "Зависть" в ходе работы над "Избранным" оставалась под вопросом, долго молчание вокруг Олеши сделало из нее загадку. Составление договора откладывалось.
"...по поводу того, как "подать" в сборнике "Зависть", - писал мне Юрий Карлович 7 сентября 1955 года, - могу сказать, что иначе я и не представляю себе это "Избранное", как именно некое "академическое" (разумеется, только в порядке стилистической, что ли, задачи) издание. Конечно, следует изобрести какой-нибудь способ "подачи" того или другого материала: предисловия, примечания или что-нибудь в этом роде... Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы книга была как бы новой!
Давайте попробуем вставить "Зависть".
Прилагаю список. Если это так, как нужно для Гослитиздата, то верните и я пошлю в Гослитиздат.
Опять-таки приходится мне повторять, что подбирать материал мне трудно, поскольку главное для меня это именно те рассеянные по журналам вещи, которые я считаю лучшими из написанного мною. И, кроме того, этот основной отдел еще, можно сказать, делается, только компануется мною, а этим отделом мне и хочется блеснуть! "
Может быть, "этот основной отдел" помог тому, что впоследствии стало книгой "Ни дня без строчки", которой Олеша и в самом деле блеснул, но уже после смерти.
Но тогда, для вступительной статьи, мне безотлагательно нужна была рукопись "Избранного". Время от времени я получал от Олеши короткие, очень вежливые и даже восторженные по поводу наших возможностей в совместной работе записки. "Очень прошу Вас: не бросайте меня!" Но потом, во время наших встреч, у меня создавалось впечатление, что Олешу больше, чем конечный результат, занимает самый процесс взаимоотношений с издательством и его доверенным лицом - редактором, свидетельствующий о возрождении интереса к его творчеству. Будущую книгу он называл торжественно "Избранные сочинения", делая упор на несколько архаически звучащем "сочинения".
Иногда этот удивительный автор пропадал на недели. Возникал внезапно, жалуясь на трудность разыскания своих вещей. И опять не так просто было повернуть разговор к таким ультимативным темам, как сроки представления рукописи, листаж, композиция тома. И опять было впечатление, как будто все это не на самом деле, что автора все это интересует как своего рода метафора разговора книгопродавца с поэтом. И от этого становилось удивительно легко, потому что даже если бы издание не состоялось, то я, отчасти виновник всей затеи, не почувствовал бы не только вины, но даже и малейшей неловкости перед автором.
Наряду с полюбившимся всем романом для детей "Три толстяка", "Зависть", один из самых кратких романов наших писателей старшего поколения, воодушевлен был тем же революционным пафосом, и оба эти произведения, столь разно художественно решенные, продолжали, по существу, революционное дело фельетониста "Гудка". Прославленный автор "Зависти" так отвечал на вопрос журнальной анкеты незадолго перед Первым съездом советских писателей: "Не понимаю различия между высоким и низким жанром литературной работы. С одинаковой ответственностью и серьезностью отношусь к газетной, и "толстокнижной" работе, Одинаково важно для меня вызвать удовольствие читателя как стихами "Зубила", так и тем, что подписано "Ю. Олеша" ("Литературная газета", 1933, № 5).
Литературный критерий был для Олеши неотделим от критерия общественного. Неделимым было у него традиционное для русского писателя чувство ответственности перед Родиной во всем, что он делал в литературе, с огромной силой выросшее теперь чувство новой судьбы, которую дала России Октябрьская революция. Этой судьбой Олеша дорожил, как своей собственной. Неделимость ответственности перед Родиной в большом и в малом стала для Олеши критерием "Избранного" - "чтобы книга была как бы новой".
Олеша составил следующую "Объяснительную записку" при предоставлении рукописи в издательстве:
"Объяснительная записка
Я расположил материал именно так, как он расположен, руководствуясь следующими соображениями: мне показалось, что лучше будет, если однотомник представит собой некое отражение моего пути, как писателя, а не явится всего лишь механическим набором печатавшегося за данный период. Книга избранных произведений - однотомник, должен, на мой взгляд, отличаться все же своего рода симфоничностью - это целое. Такой подход мне кажется правильным, и, кроме того, составленная по такому способу книга получится безусловно более интересной для читателя. Здесь, пожалуй, помогло бы авторское предисловие.
Мой писательский путь сложен. Я считаю необходимым заявить о своей идеологии стихотворением, сочиненным мною среди множества других в эпоху, когда я был молодым журналистом и только начинал свою писательскую деятельность. Это стихотворение является эпиграфом к книге, освещающим те дальнейшие блуждания, что ли, мысли, которые переживал я, как художник. Я постоянно ношу в себе свет этого эпиграфа молодости - как бы хочу я сказать читателю - эпиграфа молодости, первых шагов в литературе: в нем моя вера.
Затем следует "Зависть", в которой я ставлю вопросы, которые не могу не поставить, - об эмоции, о личности, о старом и новом взгляде на мир. Я на них отвечаю в плане с одной стороны сожаления о некоторых богатствах старого, но с другой стороны - признания безусловной красоты нового.
Рядом помещаются рассказы "Вишневая косточка". Это еще рассказы, по существу, о самом себе, размышления о двух мирах, если угодно - о положении искусства в новом обществе. Здесь я еще, по всей вероятности, идеалист.
Но вот "Список благодеяний". В этой пьесе резко ставится вопрос о моем отношении к современности. Все размышления сводятся к мучительному узлу, который я развязываю монологом Елены Гончаровой, полным признания правоты и правды советского мира.
Идут рассказы, которые я назвал "Новыми" не потому, что они недавно написаны, а потому, что они новые для меня: это рассказы, где уже речь идет не о себе, а о советских людях. Однако мои писательские устремления все еще продолжают оставаться вблизи вопросов искусства, творчества, личности художника, - и я помещаю поэтому отдел "О литературе", посвященный этим вопросам. Этой же теме - теме красоты и жизни - посвящен и отдел "Разные сочинения"...
Таким образом получается, что хоть я и стал писать о советских людях, - но все же не создал ничего в этой области капитального. Это я понимаю, и здесь в книге - пауза (эти рассуждения об искусстве), но я заканчиваю книгу романом "Три толстяка", смысл которого именно в том, что все лучшее и красивое в мире - и в том числе искусство - не может не служить народу.
Ставя роман "Три толстяка" в конец, я подчеркиваю, что мое творчество, как бы оно ни блуждало, всегда в существе своем за народ, за борьбу с прошлым, за ленинизм, о свете которого я говорю в начале книги. "Три толстяка" - в конце книги должны звучать, хотелось бы мне, как залог моей веры в то, что я создам новые нужные стране вещи.
Вот то внутреннее оправдание сделанного мною построения книги, оправдание, которое, возможно, передастся читателю в виде правильного взгляда на меня, как на писателя.
Юрий Олеша
1956 года, 20 февраля Москва"
Стихотворение, которое Олеша называл эпиграфом к книге, "Ленинизм живет" было опубликовано в годовщину смерти В. И. Ленина, 21 января 1925 года. Оно появилось в газете железнодорожников "Гудок" на той же полосе, чем Олеша гордился, где были напечатаны "Снежинки" Демьяна Бедного и отрывки из поэмы Маяковского о Ленине, не так давно законченной. В этом стихотворении общественная позиция молодого Олеши выражена с глубокой, страстной искренностью:
Эту смерть
Мы называем - жизнь,
Выковали, выткали на шелке
Формулу бессмертия навеки:
Ленин умер - ленинизм живет...
Нужно еще сказать несколько слов о написанной мной вступительной статье к "Избранному". Как и большинство критических статей, и эта имела временное значение. Несколько лет спустя после смерти Олеши я начал работать над его творчеством более углубленно, отдельные главы будущей книги опубликовал в журналах и надеюсь выпустить ее. Но та статья представляет своего рода документальный интерес - я читал ее Юрию Карловичу у себя на даче, в Переделкине, летом 1956 года. Обыкновенный летний день, когда у меня был Олеша, запомнился мне праздником. Олеша слушал с особенным вниманием ту часть статьи, которая относилась к "Зависти" (ведь она была под вопросом), и сказал, что мне удалось, как он выразился, "выгнуть кривизну". Едва ли нужно говорить, как был доволен автор статьи этим отзывом, но, признаюсь, еще больше тем, как была встречена она в издательстве. "Разговор об Олеше состоялся", - сказал мне сотрудник, который вел его книгу, из чего следовало, что сомнения в составе сборника отпали. Книга вышла вскоре стотысячным тиражом, разошлась мгновенно.
Рецензий, сколько помнится, не было, - во всяком случае, не они определили успех книги. Олеша присутствует в нашем литературном сознании независимо от того, пишут о нем или нет, как мастер со своей темой, со своим отношением к миру, рожденным революцией, подобно Пришвину или Паустовскому.
Русский литературный язык в творчестве Олеши обрел столь чувствительный современный оттенок, его изобразительные средства полны такого индивидуального ощущения жизни, что без примеров из Олеши не обходится ни один словарь современного русского языка, ни словарь литературных терминов.
Этого словесного блеска, присущего Олеше, не было бы, если бы как художник он не осознавал себя в новой истории человечества. Освоение нового мира освещает его творчество.
Живой Олеша - человек очень сложный, противоречивый, друг и товарищ всех, для кого развитие искусства невозможно вне революции. Вероятно, поэтому воспоминания о замечательном писателе, вошедшие в эту книгу, написаны с такой охотой - увлекательное, воодушевленное дополнение к его творчеству.
1972
Ирина Полянская
Олешу я знала на протяжении многих лет, но уже в московский период его жизни. В Одессе я его не знала.