104762.fb2
— Домой, в Англию. Я же тебе рассказывал. У меня там осталась жена и полсарая нераспроданных тюков с бурелью. Не знаю, как для вас, а для меня это большие деньги.
Опять он про свои домашние заботы! Как вдолбить в его лысую голову, что сейчас не лучшее время шляться по лесам? Что вокруг враги, а впереди и того хуже — зима. Или он думает, будто сумеет добраться до дома раньше нее? В таком случае его жилище должно находиться где-то на землях вабонов, а любому ребенку ясно, что это невозможно. Шеважа не строят замков. Они даже едва ли знают это слово. Тогда как Вил, ехавший в седле бок о бок с ним, при виде Вайла’туна привстал в стременах и безошибочно назвал замок «замком». Разве что ударение неправильно поставил. Нет, пускай многие не верят ему и за глаза называют сказочником, он, Локлан, склонен думать, что Вил не так прост, как кажется, и что где-то, хотя бы за тридевять земель, хоть за Бехемой, хоть за горами, стоят в чужих землях такие же замки, и он, Вил, видел их. А если так, если он верит в то, что сможет найти к ним дорогу, непростительной глупостью со стороны Локлана будет отпускать его восвояси, не использовав этой нежданно подвернувшейся возможности раз и навсегда превзойти отца и со временем, кто знает, сделаться властелином не только Вайла’туна и Торлона, но и неведомых до сих пор земель.
— Тебе здесь разве плохо? — Локлан заглянул в серые глаза собеседника, будто надеясь увидеть в них то, что видел и о чем думал тот. Глаза смотрели прямо перед собой, не замечая Локлана, сквозь него. — Если хочешь, мы бы, наверное, смогли подыскать тебе хорошую жену. Или ты женат?
Вил пожал плечами, посмотрел на свои руки и оглянулся на узкий проем окна. Локлан повторил вопрос.
— Да, есть жена, — кивнул Вил. — Мэри зовут. Добрый жена, — и, подумав: — Был добрый. Щас не знаю я. Кто гроб делал, кто клал, зачем клал? Ничего не знаю.
— Тогда тем более нужно новую найти! Судя по всему, ты немного от этой перемены потеряешь. А торговцы у нас на хорошем счету. Будешь в своем доме жить. А можешь у меня тут остаться. В замке понадежнее будет. — Локлан вспомнил, что назавтра у них с отцом назначена встреча с Хейзитом. Интересно, что тот придумал? — Посуди сам, куда тебе спешить, когда скоро зима? У тебя дома бывает зима? Снег?
— Да, холод, лед, скот гибнет, плохо.
— Вот видишь, а у нас скот не гибнет. Мерзнет — это да, но зим мы давно уже не боимся. Да и на заставах, как ни странно, обычно спокойнее делается. Шеважа от снега и холода по своим берлогам прячутся, носа не показывают.
— Значит, спокойно? — сделал из услышанного собственный вывод Вил. — Можно уходить?
— Если бы ты знал, куда, то, наверное, да, — уклончиво согласился Локлан. — Но поскольку ни ты, ни я не знаем, где твоя Англи, я не могу послать с тобой своих людей, а без провожатых ты в наших местах точно погибнешь. Зимой многое по-другому.
— Да, и звезды тут другие, — кивнул Вил. — И луна другая. Все другое.
— Ну вот видишь. — Локлан похлопал его по плечу, призывая успокоиться и не тратить зря время. — Давай завтра об этом поговорим. Иди-ка лучше спать.
Вил как будто согласился, но, поднявшись было на несколько ступенек, остановился, повернулся к Локлану и, указав на его сумку, заметил:
— Надо кухня. Кухня можно?
— Разумеется. Я же давно предлагал. Сходи подкрепись. Только по замку потом не шатайся, сразу к себе иди. А то стражники теперь на боевом посту, нервничают, еще, того гляди, не за того тебя примут. И не увлекайся вином.
Вил, вероятно, поняв из сказанного не больше, чем ему хотелось, махнул рукой и стал спускаться по лестнице. Локлан продолжил путь наверх, с каждым новым шагом теряя недавнюю уверенность.
Вила он хотя бы через слово, но понимал. Рыжую воительницу он, сколько ни старался, не понимал вообще. Ее язык был словно отголоском языка вабонов, отраженным многочисленным эхом и вернувшимся в неузнаваемом виде: грубым, шипящим и свистящим, временами схожим с клекотом птицы, резким и неуловимым. Когда она не скрывала слез и говорила, всхлипывая через каждое слово, ее речь напоминала тихую дождевую капель по листьям, под которыми шипит выводок змей. Когда же верх над отчаянием в ней брала ненависть, ее слова превращались в град камней, чиркающих по стене и высекающих искры.
Перед тем как войти к себе в спальню, он допустил предательскую мысль: не послать ли за Фредой. Нет, та могла помочь, но могла и помешать. Тем более что он не собирается тратить время на разговоры, а хочет лишь накормить пленницу.
Так он думал, пока зажигал свечи в изголовье своей постели и шарил под рубахой, отыскивая ключ от чулана. Однако когда потянул на себя за щеколду позвякивающую железной ручкой дверь и, придерживая кожаную сумку с провизией, шагнул в темное, с виду необитаемое пространство, его охватил непередаваемый и необъяснимый трепет.
В ноздри ударил спертый запах лишенного окон помещения, перемешанный с запахом человеческой плоти. Чужой плоти. Ее плоти.
Это не было ароматом, приятно щекочущим обоняние, как неоднократно случалось с ним прежде, в объятиях нежных женских рук, когда, казалось, само тело сиюминутной возлюбленной источает едва уловимые токи, умело сдобренные травяными отварами и всевозможными медовыми притираниями, что сопровождают купальные обычаи особо внимательно относящихся к своей внешности вабонских дев. Не было это и вульгарным запахом продажной любви, подобным тому, какой он вдыхал в пору не столь уж давно закончившейся юности, когда сопровождал в нескольких лесных рейдах отца и по примеру старших дважды воспользовался услугами чудом допущенных в поход хорен.
Это был запах ярости, страха и желания одновременно. Запах пота, холода, влажной от слез кожи, безрассудно пролитой крови, высохшей мочи и несвежего дыхания.
Локлан растерянно застыл на пороге, пристально вглядываясь во мрак чулана.
Она была там, бессильно раскинувшаяся на полу, с прикованной к полу ногой, озверевшая от одиночества и голода. Он не видел ее, но слишком хорошо представлял себе. Копна рыжих волос превратилась в бесформенное бурое месиво. Некогда красивое лицо осунулось, еще резче выступили высокие скулы, а глаза стали еще больше и еще выразительнее. Искусанные до крови губы, по-прежнему манящие к поцелую. Изодранная в клочки одежда, которую она с боем отказывалась заменить на более скромную и пристойную для роли пленницы замка. В кровь исцарапанные о каменный пол пальцы. Ноги, голые, длинные, все в синяках и кровоподтеках, не говоря уж о грязной перевязке на бедре, под которой заживала рана от арбалетной стрелы.
Наконец Локлан ступил внутрь и поднял над головой свечу.
Так и есть. Сана лежала на спине, головой к двери, неподвижно, словно мертвая, разметав в стороны руки, и только колыхание слишком полной для столь хрупкого тела груди свидетельствовало о том, что она все еще жива. Даже если она не спала и уловила появление Локлана, поза ее не изменилась. «Она словно ждет смерти, — подумал Локлан, — и ей безразлично, откуда и когда та снизойдет к ней и заберет из этих мучительных оков».
— Я принес тебе еды, — с порога объявил он, втыкая свечу в железный подсвечник на стене чулана.
В ее мерцающем свете распростертая на полу девушка как будто извивалась, приглашая разделить с ней это странное ложе.
Локлан открыл сумку и переложил ее содержимое на коврик, находящийся в пределах досягаемости пленницы. Глиняную же бутыль с вином откупорил и, присев на корточки, наклонил горлышком над сомкнутыми губами девушки. Он не знал наверняка, спит она или следит за его действиями. Глаза ее были закрыты, движения под опущенными веками не прослеживалось.
Первые же капли влаги заставили запекшиеся губы приоткрыться, после чего Сана принялась жадно глотать вино до тех пор, пока не захлебнулась. Закашлявшись, она только сейчас открыла глаза, покосилась на того, чьи руки сжимали полупустую бутыль и одним рывком перекатилась на живот.
Локлан отпрянул, ожидая нападения, но у девушки хватило сил лишь на то, чтобы приподняться на локтях и оскалить зубы.
— Вон я положил тебе. Ешь. — Он отошел подальше, насколько позволяло узкое пространство чулана, предоставляя пленнице свободу выбора. — Думаю, тебе понравится не только колбаса. Нужно есть. Зачем морить себя голодом? А потом мы смоем с тебя грязь, и ты снова станешь похожа на человека.
Он не слишком отчетливо представлял себе, каким образом ему удастся заставить ее вымыться и при этом остаться в живых, однако мысль о бочке с мыльной водой и сидящей в ней девушке придала ему решимости.
— Ну давай, жри, что тебе дают, и не вороти нос, хорена! — внезапно повысил он голос, испытав при этом прилив сладкого отвращения не то к ней, не то к себе.
То ли окрик подействовал на девушку, то ли выпитое натощак вино — неизвестно. Но помутневший взгляд ее упал на коврик, и она молча поползла к нему, подтягиваясь на локтях и издавая какие-то горловые звуки, мало похожие даже на слова ее языка. Пока она ползла по полу эти жалкие шаг или два, Локлан лишний раз смог удостовериться в том, что тело ее, хотя и хрупкое да еще ослабленное голодом, хорошо развито, руки и ноги играют мускулами, каких не встретишь ни у одной здешней женщины, а тяжело покачивающаяся под рваной во многих местах безрукавкой из вывернутой внутрь мехом шкуры грудь вызывает чувства, которые едва ли достоин испытывать потомок Дули к своей беспомощной пленнице. Тем не менее сознание ее беспомощности только еще сильнее ударило хмельной волной ему в голову, как будто вино из бутыли выпила только что не она, а он сам.
Не успела девушка дотянуться до коврика, как Локлан нагнулся и ловко убрал его, оттянув подальше от ее грязных, дрожащих пальцев.
Девушка зарычала.
Локлан отпустил край коврика и стал наблюдать, что она предпримет дальше, согласится ли на эту унизительную игру или гордо отвернется от принесенных угощений и будет дальше морить себя голодом.
Сана, похоже, забыла про гордость. Не отрывая глаз от пола, она поползла следом за ковриком и ползла до тех пор, пока натянувшаяся на ноге цепь не заставила ее несколько раз дернуться и остановиться.
— Если хочешь получить эту еду, тебе придется слушаться меня, хорена, — сказал Локлан, снова садясь на корточки и наблюдая за искаженным ненавистью лицом пленницы. — А для этого тебе придется понимать, что тебе говорят: я не намерен ради этого учить твой дикарский язык.
Она как-то странно посмотрела на него, маска ненависти сменилась гримасой боли, и девушка неуверенно, но совершенно отчетливо произнесла:
— Сана хочет есть…
— Я знал, что ты прекрасно меня понимаешь! — Локлан вскочил на ноги и с восторгом уставился на распростертое перед ним тело. — Вы все прекрасно нас понимаете и только делаете вид, будто у вас свой собственный язык! Мерзкие шеважа! Водить меня за нос вздумала! Ишь ты! Думала, я с тобой играть намерен? Ты у меня еще не так разговоришься, хорена!
— Дай есть…
Он ногой пододвинул к ней коврик. Девушка набросилась на разложенное на нем скудное угощение и проглотила все, почти не жуя. Перевалившись на бок, громко рыгнула и потянулась к бутыли. Локлан было снова опередил ее, собираясь продолжить эту спонтанно начатую забаву, однако почувствовал на щиколотке цепкую хватку сильных пальцев: девушка держала его за ногу и не собиралась выпускать.
— Дай пить!
Он протянул ей бутыль. Она отпустила его ногу и снова приникла губами к узкому горлышку. Вино потекло по ее дрожащему подбородку, по шее, оставляя грязный след, в глубокую ложбинку на груди, от которой Локлан не мог оторвать взгляда.
Допив вино до последней капли, девушка ошалевшими глазами посмотрела снизу вверх на выжидательно застывшего над ней мучителя, еще раз смачно срыгнула, расхохоталась и, позванивая цепью, отползла к стене. Там она свернулась калачиком, прикрыла веки, потянула носом и расслабилась. Раздосадованный подобным поворотом дел, Локлан приблизился к ней и потрогал мыском ботинка голову девушки. Пленница пробормотала сквозь сон что-то невнятное и осталась лежать, подложив под ухо обе ладони.
Чего он ожидал? Выпить бутылку вина и не опьянеть настолько, чтобы забыть, где находишься! Пожалуй, этого не удалось бы и ему самому. К тому же она перед этим ничего не ела почти два дня. Тэвил! Ему всегда претило общество пьяных женщин. Ему становилось их жалко, и он понятия не имел, как к ним подступиться, пока они не протрезвеют. Женщины в Вайла’туне пили мало, а те, что позволяли себе лишку, делали это либо от отчаяния, либо с умыслом. Считалось, что женщина, пьющая в присутствии мужчин, одновременно доверяет им и согласна на продолжение с ними отношений более откровенного характера, нежели ничего не значащий разговор или даже мимолетный поцелуй или рукопожатие. Он же предпочитал иметь дело с ничего не подозревающими девушками, которым можно шепнуть на ушко что-нибудь эдакое и потребовать решения прямо сейчас, на месте, не перекладывая ответственность на вино с его непредсказуемым воздействием или на пиво, от которого самое нежное любовное свидание может в любой момент оборваться непреодолимым желанием срочно справить нужду.